(Евгений Кремчуков. Облако всех. — М.: «Воймега»; Ростов-на-Дону: «Prosodia», 2023. — 84 с.)
«Облако всех» — маленькая литературная усадьба, открытая Евгением Кремчуковым где-то между детством и взрослым сегодня. Добираться до нее нужно через Смоленск, Питер, Ясную Поляну и еще пару красивых и сердечно дорогих пунктов. Можно проще: через литературно-облачные залы его новой поэтической книги.
Женя — хранитель созданного им самим и, главным образом, для себя ретро-пространства. Всё, что связано с памятью, хранением личной и культурной информации, — его тема, любовь и творческая миссия. В «Облаке…» он создал поэтическое движение, и эти переходы от поэзии к медленной прозе еле уловимы. В недавнем «Волшебном хоре» Евгению нужна была жесткая прозаическая сетка, строки, заполняющие страницу от и до. Там, где он ее рвал, получалась мощная поэзия — поэзия громкого голоса. Что вообще для Жени-поэта не свойственно. Он негромкий, когда в поэтическом потоке.
«Облако всех» — это три иммерсивных зала, в каждом из которых мы останавливаемся, чтобы рассмотреть реальные интерьерные конструкции (в каком-то булгаковском измерении — то расширяющемся, то сжимающемся), предметы, акварели, альбомные листы под стеклом, фотографии. Хранитель, смотритель, он же экскурсовод-поэт обо всём расскажет мягко, в мягких же полусумерках. Ни в одном зале не будет слепящего солнечного или лампового яркого света: так задумано. Так память спокойнее и точнее. В таком освещении предпочтительнее появляться поэтам, друзьям. Тем, кем строки вдохновлены или кому посвящены.
…Зал первый, «Полароид». Название подсказано (придумано) предметом-образом из стихотворения «Колесо обозрения»:
<…>
в чей свет на взрослый полароид
мой детский мир запечатлён
Мгновенный отпечаток мелькнувшего мгновенья — странный синтез сверхпоэтичности и гиперпрозаичности. Фотоаппарат сразу, без раздумий, выдал снимок новейшей прошлой жизни. Для этого понадобились только правильно соединенные детали и плотная бумага. Без магии.
У поэта есть возможность и с полароидом оставаться немного магом. К примеру, в «Тридевятом царстве» можно сделать многоснимков из окна. Но приложи любой к метели — и он подойдет по контуру. Метель в феврале — она такая: метет во все пределы, оставаясь всё той же. Поэт К. послушен метели пушкинской, булгаковской, пастернаковской:
у камина у плиты
посидим в тепле
мне одна осталась ты
в этом феврале
свет ли выключим — в метель
в тереме светло
если тридевять земель
мелом замело
Ретрофевраль на черно-белых снимках — хорош и как реплика по поводу прежних (знаменитых) февралей, и как сам по себе мир для двоих, которые не спят.
«7.11» — очень нежная и печальная история, обращенная к себе, замученному ноябрем. Или к кому-то, кто с ноябрем не справляется. Нежная, несмотря на «пьянь/хрень/дрянь». Перенести бы этот речевой живой экспонат в другой зал («Примечания к календарю»)! Но в конце появляется очень важный именно для первого зала кадр — сказочный, утешающий:
иди широко и зло
глядишь ввечеру Сверчок
отсыплет немного слов
что семечек в кулачок
Мудрый Сверчок — юному поэту Буратино: и слова в дар, и успокоение («за печкою поет сверчок…»).
И в этом же зале запечатленных мгновений, игр очарования и разочарований хранятся зеркала. Без них пространство безлико и неисторично. Вот одно из них:
загляни за мной в прабабкино зеркало
довоенной запотевшее ощупью
<«Верь мне…»>
Оно влечет в прошлое (в комнату с играми) и манит к настоящему, взрослому уже герою:
заходи ко мне останься
со мной
Многопредметность («таинственный хлам»-клад) первого зала прозрачна и не пыльна: декоративна, магична и памятна. И всё же пройдемте в следующий зал («позвольте всё же залу…»). Там многое договорено. Хоть и не всё сказано.
…Зал второй, «Примечания к календарю». Пролистываем месяцы и дни. Узнаем пушкинское аи из «Тридевятого царства» в январском послании «К ***».
В каждом примечании — секрет, любезность календарного листа. Или просто росчерк, подтверждающий, что лист прожит:
«так! утром первого становишься поэтом»
«я с мартом уже сторговался»
«пока еще сентябрьское тепло / последнюю являет благосклонность»
«в легких чертах его юность и май»
«и юные майские люди / по птичьему праву живут»
«тем и окончить — началом зимы / тема раскрыта скрываемся мы»
Этот зал справедливо сравнить с альбомом: где на стенах будто строки на память и карандашные рисунки, где ноябрьские офорты и кто-то «отлитый в латыни», где «дагерротип исчезнувшего века» и сонные крылышки мнемозины-бабочки (да, и Набоков…)
Зал «Примечаний» более мемориальный, чем зал «мгновенных снимков». Вспоминается больше, когда неподалеку женщина. Ее присутствие навевает забытые мотивы (ненастные онегинские, высветленные апрелем гамлетовские: «Я вышел в утра замысел прозрачный…»). Автор позволил легким шагам и легкому дыханию быть здесь… В этой зале…
В зале «Сообщения» поэт строже и пристальнее — к себе. Не эгоизм: то иго (или голос) призвания. Вот он, вновь погружаясь в романный гул «Волшебного хора» с приглушенным «я-voce», исследует в себе нелегала:
Не всякий раз но иногда с утра
я появляюсь до конца не разобра
в которое из собственных имён
сегодня погружён
<«Нелегал»>
А прощаясь с залом, признается себе в своем единственном (верном, слышащем, оберегающем) читателе:
живёт он в своей избушке-однушке
все эти годы
и все эти годы
мы играем в четыре руки
в единственное стихотворение
<«Единственный читатель»>
Так, интимно и «одно и то же», можно играть только божественно бесконечного Шуберта. Такой музыкально-общительный ключ подобрался к поэзии придуманного Евгением Кремчуковым «серебристого» века, в последнем зале «Облака…»
05.02.2024