Говорят, заниматься художественным переводом — то же, что чистить лук: думаешь, что справишься, но всё заканчивается рыданиями на кухне.
В студенческие годы я могла себе позволить рыдать также и в ванной, и в комнате. Иногда мы с моей соседкой и однокурсницей рыдали дуэтом: она с английским подвыванием, а я — с французским. Перед сессией общежитие филфака рыдало стройным хором: дирижёром в таких случаях выступали часы, вращающие стрелками, как Гергиев палочкой. Вой смолкал только под утро, когда несчастные исполнители набивались в автобус и перемещались в здание университета, чтобы там тихонечко поскуливать финальный акт оперы «Экзамены» у двери в кабинет преподавателя.
Тем, кто думает, что выучить язык — это запомнить несколько сотен правил и пару тысяч слов, я люблю рассказывать историю про экзамен на четвёртом курсе. Нам выдали два абзаца текста, которые в напечатанном виде занимали всего полстранички. Полтора часа, право пользоваться словарями, справочниками и с ними иже. Рыдать захотелось на первом же предложении. Это очень странное чувство: ты прекрасно осознаёшь, о чём пишет автор, но никогда в жизни не сможешь рассказать об этом на другом языке. То есть, сможешь, конечно, но это будет такой не-великий и не-могучий, что самой тошно станет. Тогда всей группой мы получили тройки и радовались, как дети у киоска с мороженым, а когда попросили у преподавателя правильный вариант перевода, он усмехнулся и сообщил, что его нет. Конечно, я восприняла это как издёвку. Принеси то – не знаю что — да уж, на филфаке не жизнь, а сказка! И подленько так хихикнул ведь! Садист!
Но, наверное, не было смысла идти в университет, если боишься таких задачек. После школы я уже вполне бегло лепетала по-французски — и на том могла бы остановиться. Ведь того было достаточно, чтобы заказать кофе и круассан в парижском кафе: официант улыбнётся твоему умилительному акцентищу, но капуччино принесёт. Зачем нагружать себя лишней работой? Но я хочу говорить так, чтобы официант подозрительно смотрел на меня, не веря, будто я из России. Я хочу произносить «bonjour», как его произносят на Монмартре, а не в средней школе посёлка городского типа.
Теперь я, высокообразованный человек с двумя дипломами, сижу на кухне. Лук почищен, порезан и отправлен в кастрюлю с кипящим борщом. Мой личный дирижёр, сохранившийся еще со студенческих времён, показывает шесть вечера.
«All you need is love», — это мой мобильный. На экране высветилось фото не то чтобы моего парня, скорее навязчивого поклонника, который постоянно предпринимал попытки выбраться из фрэнд-зоны, но делал это так нелепо и неуклюже, что меня пробирал смех, а временами — жалость.
— Алло?
— Привет, красавица! Может, выпьем кофе сегодня вечером?
— О, ты знаешь, я как раз сегодня жутко занята. Давай потом, ладно?
— Конечно, конечно. Ну, не отвлекаю тебя. Тогда до встречи?
Я вздыхаю и кладу телефон на стол. На самом деле моя ложь переводилась как «Я не хочу пить кофе с тобой». Впрочем, соврала я только в слове «жутко»: у экрана компьютера меня ждал непочатый рассказ модного французского автора, на перевод которого у меня была неделя. Так что занятие, несомненно, было.
В ходе болтовни с коллегами опытным путём было установлено, что большинство из них включает фоновую музыку «для атмосферы». Я же из тех динозавров, кто работает в тишине. В такие моменты лучше слышишь внутренний голос.
Я открыла текст.
«Сесиль стояла у окна своей роскошной квартиры и смотрела на мигающую разноцветными огнями Эйфелеву башню. От слёз в глазах они расплывались, а гигантская шпилька казалась призраком этого по-французски равнодушного города. Девушка отмечала свой девятнадцатый день рождения бутылочкой Veuve Clicquot, найденной в кладовой родителей».
Не очень люблю подобные сентиментальные плевочки, но работа есть работа. Вот когда у меня в шкафу будет стоять «Вдова», тогда и буду носом вертеть.
«Вечеринка только что закончилась. В комнатах было пусто, на террасе — по-сентябрьски свежо. На втором этаже Сесиль заметила забытый шарфик Chanel. Значит, завтра позвонит Кристин, и нужно будет с ней встретиться. Впрочем, скорее всего, она просто пришлёт своего водителя, сославшись на невыносимую мигрень».
«Бедный поклонник, — вдруг подумала я, — надо будет всё-таки погулять с ним». И снова попыталась углубиться в трагедию. Но то ли уровень драмы не дотягивал до моего внутреннего минимума, то ли… мысленно я оставалась где-то на поверхности, на мелководье… да нет, бред какой-то. Тряхнув головой и сдвинув брови, я снова уставилась в экран.
«Родители Сесиль дали о себе знать двумя переводами на карту “Crédit Agricole” — на каждый из них можно было бы купить по машине. С тех пор, как её отец занял солидный пост, а мать после развода вышла за его босса, такие подарки были — если не обыденны, то, во всяком случае, ожидаемы».
Сложно, мучительно сложно переводить такие тексты, когда в твоей кружке — растворимый кофе, а за окном — спальный район и заводские трубы. «А могла бы сейчас пить апельсиновый латте в кафе. С эклером…» — «Серьёзно? Латте? Текст и дедлайн, вот что тебе светит сегодня и все ближайшие дни, спину прямо, глаза в монитор и работай!» — «…А вот чисто теоретически, что бы я надела?» — «!!!»
Усилием воли прервав внутренний диалог, я пододвинула ноутбук поближе и продолжила читать.
«Но главного подарка именинница так и не получила. В свои девятнадцать она всё ещё была испуганной пятилетней девочкой, которая только и мечтала, чтобы её обняли, погладили по голове и сказали: “С днём рождения, дорогая!” Для неё эти простые слова заменили бы весь мир».
В горле пересохло — я налила себе воды. Усевшись обратно за стол, всё никак не могла устроиться, ёрзала, двигала то кружку, то комп, то блокнот. Вдруг захотелось сделать непозволительную, немыслимую вещь — переписать концовку по-своему, чтобы жизнь Сесиль была не такой уж беспросветной. Я бы могла продолжить, например, так:
«Но есть одна вещь, которую не сразу понимаешь. На свете нет родителей, которые по-настоящему ненавидели бы своих детей. Чаще всего просто не хватает переводчика — человека, который смог бы объяснить несчастным девочкам и мальчикам, что банковский чек на языке бизнесменов означает “Я люблю тебя”, что чем больше сумма, тем выше степень чувства — если у любви вообще бывает какая-либо степень, кроме абсолютной. Сесиль свободно говорила на четырёх языках — разумеется, она училась в лучшей школе у лучших преподавателей. Но никто из них не научил её переводить самые простые слова, поступки и подарки. Для такого навыка не нужно заканчивать Сорбонну. Нужно разрешить себе смотреть на мир прямо и свободно, чтобы в каждом его движении видеть самое главное — любовь. Люди почти никогда не бывают плохи — просто вы не понимаете их языки».
Я глубоко вздохнула и откинулась на спинку кресла. Круто, конечно, переписывать историю выдуманной француженки — но как насчёт истории моей, совершенно реальной, вот так не вовремя позвонившей и упорно не выходящей из головы? Как насчёт перевода с собственного внутреннего языка?
Я взяла телефон, задумчиво протёрла экран. Впереди целых семь дней и ночей на то, чтобы разобраться с мучениями Сесиль. Неужели я не могу позволить себе один вечер без неё?
Поправив волосы, я набрала номер.
— Алло, привет ещё раз. Слушай, я тут внезапно освободилась. Твоё предложение ещё в силе? Да, в восемь я могу. Договорились!
Ух! Не страшнее синхронки. Внутри словно защёлкнулся невидимый замочек: появилось привычное чувство лёгкости. Так бывало всегда, когда мой перевод идеально сходился с оригиналом, когда отыскивалось то самое нужное точное слово.
Выключая компьютер, улыбалась. Не знаю, как будущие читатели отнесутся к рассказу о Сесиль, но, кажется, мне он уже кое-что принёс. И я не про гонорар.
