Зимой я часто вижу отца. Его колючее и бледное лицо, потрепанную рясу с ка́тышками и серебряный крест с чернотой в углах, который обжигал губы холодом, когда я прикладывался к нему. Отец умывал лицо снегом и учил меня этому, и сколько бы он ни появлялся дома, руки у него были холодноватые — это я хорошо помню. Когда мы спали вместе, он отдавал мне холодную сторону подушки, а сам спал на нагретой, и та постепенно охлаждалась. Потом мы менялись. Отец остужал мне подушку несколько раз за ночь.
Когда я иду куда-то зимним вечером, всё это вдруг узнается в снегах и черном небе, и я вижу отца. Он умер зимой.
Вставал он рано, когда еще черное все. Окунал лицо в жестяной тазик с тонкими льдинками и разбрызгивал воду бородой. Уходил в церковь, возвращался к обеду и молча ел, не переодеваясь. Потом уходил обратно служить вечернюю. Возвращался он поздно, когда мама спала, или делала вид, что спала, а я ждал. Тогда он ложился к нам, чуть обхватывал меня и остужал мне подушку. Его холодный и мокрый нос был совсем близко, и мне хотелось его коснуться хоть одним пальцем — но я не успевал и засыпал.
Раз в несколько недель отец не возвращался с вечерней. Я лежал, и мне нравилось думать, что отец сейчас шляется по снежным полям, каких в поселке много, и его белое лицо краснеет от мороза, и что там-то и есть его настоящие друзья, с которыми ему хорошо — звери, птицы или женщины. Я лежал, рассматривал спящую маму и доходил до второй версии — что отец выполняет какую-то важную, секретную ночную работу. Потому что, когда под утро мама, вдруг проснувшаяся, спрашивала его об этом, он отрывисто выдыхал: «ночная служба». И уходил служить утреннюю.
Он никогда не отказывался от «бесед», которых избегали другие священники. Областная епархия направляла его в далекие деревни, и тюрьмы, и больницы, самые разные, и казалось, во всей области не было ни одного забытого богом места, где бы не побывал мой отец. Он беседовал с убийцами, насильниками, афганцами, душевнобольными. Он ездил ко всем. Сказать об этом много я не могу: отец мало рассказывал, где был. «Беседовал». Он был немного животным. И за это «животное» начало люди и уважали его: улавливали его животный запах и слушали. Ну, я так думаю. А еще думаю, что при этих беседах всегда стояла зима, и окно покрывалось инеем.
Когда его посылали куда-то, он разъезжал так несколько дней. Мама лежала, уткнувшись в ковер на стене. А я лежал на теплой подушке.
Но чаще отец никуда не ездил и держал себя, как на цепи, дома. Как-то раз ночью я вышел на кухню попить воды. Отец сидел в трусах на табуретке, спиной ко мне, и молча смотрел на медленно падавший снег. И глаза его по-черному блестели. «Он для мамы это делает: не уходит», — думал я.
Огромный и сутулый, черный, как ворон, с иссиня-черными волосами, острыми лопатками и выступающими из спины шариками позвонков. Широкая сутулая спина. Ее кривые мускулы. Сидел по-волчьи и крупными глазами смотрел в темноту, ожидая чего-то. Тогда я и подумал: волки да вороны. И быстро-быстро пошел спать.
Он был не от этого мира: ему было тяжело с людьми. И жалко их ему было, и в монастырь хотел уйти. Но родился я.
Умер отец десятого января. Когда его хоронили, помню, к нам в поселок слетелись священники со всей области. Один пришел из соседней. Дед удивлялся: «Сколько попов! Будто архиерея хоронят!» И все они были в черных одеждах, и словно тоже понимали: волки да вороны.
Не знаю, кем он был. Не знаю, кто я́ есть. Конечно, хотелось быть волком: он и красивее, и лапы у него мощные. Но люди не делятся на волков и воронов. И даже на собак. Думаю, в любом человеке есть и волки, и вороны — да и вообще, в каждом много кто есть. В моем отце всё было по-животному. Слишком много было у него внутри волков да воронов: целые полчища. И грызлись они меж собой, задевая когтями и крыльями печень и сердце, и осваивали моего отца изнутри, открывая всё новые и новые земли, и давали свое потомство на этих землях — внутри моего отца. И это давило его изнутри. У меня был черный отец. Умер отец десятого января.
Каждый год я вызываю такси и еду за город. И вижу камень. Камень черный. Лицо отца на нем белое. Камень холодный. Как подушка. На нем выбито: «Отец…»., Отец. Отец. Отец… И меня бесит мысль, что отец мой был отцом еще кому-то, кроме меня.
…Бабушки. Попы. Дед в ватнике. Несколько бритых мужчин и одна немолодая, но красивая женщина. Уже несколько лет я хочу с ней познакомиться. Но во время поминок она стоит далеко и всегда быстро уходит. Мама не приходит. Кушаем вместе рис с изюмом, и всё.
Настоящие же поминки, как мне кажется, проходят в ночь с десятого на одиннадцатое января. Тогда на кладбище приходят все калужские волки, может, только один, и тот не волк вовсе, а наполовину собака — потому что было в моем отце и что-то собачье. И слетаются все вороны, и садятся они на окрестные могилы, на церковь рядом. И укрывают собою весь снег, и так их тогда много, что не хватает им места, и всё равно приходится висеть в воздухе. И сидят там всю ночь, и галдят, и поминают его. И ни дай бог, придет туда в эту ночь человек.
Зимними вечерами, когда я понуро иду из офиса и смотрю себе под ноги, вдруг вспоминаю о волках и воронах — и расправляю плечи, и поднимаю взгляд. На заплывшие бурым жиром кучи снега, на переполненный пуховиками автобус, уезжающий от меня, на кредитный отдел, на женщин… И всё это вдруг не вижу, а вижу отца.
Вот я, маленький-маленький, сижу на его плечах. Лицо его красное, он молчит и смотрит вперед. Черная ряса колет мне ноги, но я молчу и держусь за шею отца пальцами. И мы идём в ночь, и впереди всё черно, и белыми кучами лежит сверкающий снег.
«Лишь бы его не душить, лишь бы он не пропал…» — шепчется само. А у него — пар изо рта, смешно идет, в небо подымается. Вот мы бежим трусцой, и отец сутулится подо мной, и, не сбавляя шага, начинает говорить: шевелит одними губами. Тихо, с трудом. И я чувствую одними ногами дрожь над его горбом. И трясусь вместе с ним. И вот он начинает: «Сынок, ты главное будь… И…» И всё.
Я падаю в снег и остаюсь один. Вокруг ночь.
И знаете, эту черную, однотонную ночь я люблю. На своем волчьем горбу затащил меня сюда мой отец. Буду ли я жаловаться, что тут я совсем один? Это моя́ ночь. Здесь бегают по окружным лесам, роют лапами снег мои́ волки. И летают в черном небе мои́ вороны, и ищут добычу мне, сливаясь с четным небом, а быть может, составляя его. И иду я с ними в черную зимнюю ночь. С вороном на правом плече и волком по левую руку. Папа левшой был. Я тоже левша. Мы идем в ночь. И нет в этой ночи ни одной звезды. Только сверкает снег.
