Больше всего на свете Ирма не выносила болтовни о былом и печенье «Мария». «Чего лезть в прошлое, когда есть настоящее? — недоумевала она, с гадливостью задвигая пачку печенья в дальний угол подвесного шкафчика. — Кто старое помянет, тому глаз вон». Поэтому Ирма никогда не вспоминала о своем детстве и не читала исторических книг, считая, что прошлое и так живет внутри нас, да и хватит с него. Ирма представляла память как гигантский виртуальный архив, в сейф-ячейках которого хранятся бесконечные терабайты воспоминаний.
Больше всего на свете Ирма любила пирожки, дочку и уличные праздники, но любить было мучительно стыдно, потому любила она их не явно, а тайно, крепко схоронив свои чувства глубоко в сердце. Жизнь, Ирма была в этом уверена, не должна быть слишком легкой, простой и праздной, иначе что тогда преодолевать и как учиться смирению? Слава Богу, радовалась она, собираясь на воскресную службу, Господь не оставил ее в этом желании, с лихвой отсыпав трудностей: у нее была хоть и любимая, но нерадивая дочь и так себе недотепа-муж.
По воскресеньям Ирма всегда бывала на службе.
В битком набитом молитвенном доме, куда они поутру пришли вместе с дочкой, стояла обычная для того часа духота. Прихожане мокли подмышками, прилипали к скамьям. По спинам стекали, щекоча, струйки маслянистого пота. На сцене надрывно визжала электрогитара, усердно гремели тарелки и барабаны. «Я к Тебе, Господь, взываю…» — заламывала руки белобрысая певица, приблизив вплотную губы к сеточке микрофона, отчего звук безбожно фонил. Не взирая на духоту, люди дружно хлопали в ладоши и громко подпевали, совершенно не заботясь о том, чтобы попадать в ритм.
Ирма скосила глаза. Справа от нее восседала дородная тетя Марийка на пару со своим худосочным облезлым мужем. Прижав ридикюль к груди, она хрипловатым надтреснутым голосом увлеченно выводила незамысловатые гимны, не забывая при этом оценивающе таращиться на окружающих — один в один как ее вздорная матушка. Слева от Ирмы, примостившись на краешке жесткой скамьи и неестественно выпрямив спину, сидела ее дочь Мари. Почувствовав пристальный взгляд, она вздрогнула. «Что случилось, мамочка?» — побледнев, спросила дочка. Лицо Ирмы мгновенно вытянулось. На щеках выступил огненный румянец. «Тише! Тс-с-с! — гневно зашипела она, осторожно поглядывая по сторонам. — А ну-ка замолчи и не мешай остальным!»
Ехидно улыбаясь, к ним вполоборота развернулась тетушка Марийка. Она осуждающе покачала головой и преувеличенно тяжко вздохнула, ткнув в бок своего мужа, который, нахмурившись, нервно теребил рукав поношенного пиджака и беспрестанно сглатывал. «Вечно дочка лезет с расспросами в самый неподходящий момент! — рассердилась Ирма. — И эти еще как назло вылупились!» Напустив на себя равнодушный вид, она немигающе уставилась на сцену-порожек, на которой как раз закончили играть музыканты. Побросав гитары и барабаны, они расположились на задних рядах зала, а их место у микрофона занял высокий молодой пастор. Мари радостно его поприветствовала и не столько услышала, сколько почувствовала, как мать недовольно фыркнула.
Дочь невесело усмехнулась. «Вот бы мне стать Мореттой. Мамочка точняк бы заценила». Ирма очень любила праздники и особенно маскарад — она наперечет знала все карнавальные маски и мечтала когда-нибудь съездить в Венецию, хотя старательно это от домочадцев скрывала. Мари крепко зажмурилась и взмолилась: «Господи, дай мне знак, как претерпеть это! Научи меня стойкости!». Но ничего не произошло. Здорово разозлившись, девушка подождала еще какое-то время и только потом вспомнила, что Господь не раздает знаки направо-налево. Ирма, словно что-то почуяв, беспокойно заерзала на месте.
Внезапно у Мари противно защипало в глазах, кожа на щеках съежилась, заметно стянулась к носу, во рту откуда ни возьмись появился металлический штырек. Она с удивлением ощутила, как лицо, словно броней, покрывается бархатистой овальной маской. Мари замерла. Неожиданно проступившая, словно снимок на глянцевой фотобумаге, Моретта вздохнула. «Молчи, Мари! — приказала она девушке. — Не расстраивай мамочку!»
Мари испуганно огляделась. Прихожане, опасливо косясь на соседей, тихонечко переговаривались между собой. Моретту никто не замечал. Широко расставив ноги, пастор выжидающе поглаживал гладко выбритый подбородок. Волевым усилием подавив зевок, он, наконец, энергично постучал ногтем по микрофону. Ирма встрепенулась. Мари-Моретта послушно склонила голову. Прокашлявшись, пастор начал проповедь. Говорил он весьма уверенно, складно, как по бумажке. Где надо возвышал голос, а где надо, наоборот, скатывался до еле различимого шепота. Проповедовал нравоучительно, без запинки, с некоторой даже профессиональной ленцой и скукой.
— Что я еще могу сделать для ближнего своего? — пастор скромно потупился в пол. Затем сдержанно обведя всех внимательным взглядом, уже громче повторил. — Задайте себе вопрос: что я еще могу сделать для ближнего своего? И что я еще могу сделать для Бога?
Ирма напряженно вслушивалась. «Что я еще могу сделать для ближнего своего? — размышляла она. — На свете столько нищих и обездоленных… Бедняжки… Помолюсь за них вечером!» Пастор воздел ладони кверху и торжественно воскликнул: «Аминь!». Опережая всех, Ирма часто-часто закивала, затрясла головой. Вскочив со скамьи и протягивая к пастору худощавые руки, пылко затараторила: «Аминь! Аминь! Аминь!». В унисон с ней все закивали, закачали согласно головами. Муж тетушки воодушевленно захлопал себя по бедрам и по коленям, яростно засучил ногами по полу. Тетушка Марийка, спрессовав подбородки, расплылась в довольной улыбке. Она старательно обвела прихожан глазами, запоминая недостаточно активных и участливых, чтобы взять их «на карандаш».
«А теперь воздадим дань Господу нашему», — строго подытожил пастор и многозначительно замолчал.
Ирма плюхнулась на скамью. Рядом с ней, сложив руки в замок и возвышаясь над матерью, беззвучно молилась дочка. Спрыгнув со сцены, пастор стремительно приблизился к ней. Мягко улыбнувшись и по-отечески благословив, он наклонился к Мари и что-то зашептал ей на ухо. «Позерка! Вся в отца!» — Ирму обдало жаром, и она вскочила, зашатавшись, как пьяная. Заслонив дочь, она ухватилась за пуговицу на рубашке пастора и забросала его наспех придуманными вопросами. Ссутулив плечи и виновато поежившись, Мари опустилась на место.
Кидая купюру в пущенную по рядам коробку для подаяний, Ирма невольно задумалась о «ближних своих»: может быть, в этот раз пожертвовать больше? Сомнение заняло долю секунды. Ей стало нестерпимо жаль денег… еще эти нескончаемые кредиты… и Ирма отдернула руку, опустив в прорезь как обычно. «В следующее воскресенье обязательно кину побольше», — пообещала она сама себе и, повеселев, отправилась в приходскую столовую разделить общую трапезу, подспудно догадываясь, что в следующее воскресенье пожертвует ровно столько же, сколько и всегда.
Жуя вкусные пирожки, которые напекла одна из прихожанок, Ирма ненавязчиво поглядывала по сторонам. Сами они с дочкой принесли только пресный хлеб, который удачно купили по акции в супермаркете неподалеку.
«Что я еще могу сделать для Бога? — продолжала размышлять Ирма. — Я вроде и так каждое воскресенье на службе славлю Бога. Скидываюсь, вон, в общак. Добровольно несу служение. Ни словечка упреков от меня, ни жалоб. И дня нет, чтобы я не прочла несколько страничек из Библии, даже когда спать охота и нет особо желания. Никаких грехов отроду за мной не водится. А какие есть — те замаливаю. Чего еще от меня хотят-то?»
Отодвинув пустую тарелку, Ирма обратилась к ближайшей соседке: «А как ваши детки поживают-то?», но не дав той вставить и слова, с усердием принялась нахваливать собственную дочь, ибо у кого, как ни у нее, самый умный и талантливый ребенок — гордость и отрада добропорядочной матери. «Это всё мое воспитание», — хвасталась она, непринужденно откинувшись на спинку стула и сыто поглаживая себя по округлившемуся животу. Мари молча разглядывала узор на скатерти. «Ну чего ты сгорбилась-то вся? А ну, сядь прямо!» — Ирма закинула ногу на ногу и сдавленно рассмеялась, незаметно пихая дочь локтем в бок. Покраснев, Мари выпрямилась. Перебрав все достоинства дочери, мнимые и настоящие, Ирма спохватилась: «А что, нынче праздник-то будет?» — как бы невзначай осведомилась она у розовощекой дебелой девки, вольготно развалившейся за столом. «Да куда ему деться, тетя, будет… будет… Энтим вечером на площадь-то приходите», — хитро подмигнула та. «Ну и славно», — успокоилась Ирма. Дочка, закусив губу, сдержанно улыбнулась.
Съев еще пирожок («Это точно последний!»), благодушно настроенная Ирма принялась снисходительно разглагольствовать о том о сем. Соседки шумно галдели. Ирма упивалась славой. Мари с усилием выплюнула штырек и маска Моретты рассыпалась в пыль, бесследно растворившись в воздухе. Осмелев, девушка вклинилась в разговор. Ей, как никак, уже шестнадцать. Мать недовольно поморщилась. «Опять чушь несешь, доча, — сердито прервала она ее и, как бы извиняясь за бестолковость дочери, которую только что перед всеми превозносила, развела руками. — Уймись и не приставай к людям. Такую скукоту навела на всех, что тобой только детей пугать».
Ирма очень любила быть в центре внимания и терпеть не могла конкуренции.
Вспыхнув, дочь сконфуженно замолчала. Медленно преображаясь лицом в непроницаемую квадратную маску Бауты, Мари вдруг отчетливо произнесла: «Мама, чушь городишь у нас только ты». Ирма скривила губы. «Как ты с матерью разговариваешь, бессовестная? — притворно захихикала она. — Дома поговорим». Мари-Баута пристыженно впилась ногтями в колени. Маска испарилась. Ирма вздохнула. Опять ей приходится испытывать неловкость за дочь, но услышав, как кто-то неверно трактует Писание, тут же отвлеклась, ибо, само собой, никто лучше нее не понимает Библию.
Оказавшись на улице, они с дочкой пешком направились домой. Оборванные попрошайки, которых кругом видимо-невидимо, плелись позади них, канюча и хватая за полы одежды. Беременные алкоголички, вопили, широко разевая чернозубые рты, выпрашивая на опохмел. Голодные дети исподлобья посматривали на них, кривя маленькие серые личики. Калеки, прилипшие гниющими конечностями к рваным картонкам, с ненавистью плевали под ноги прохожим и тут же жалобно клянчили у тех денег. Ирма с отвращением закатывала глаза и цокала языком. «Шел бы работать, бездельник», — бросила она через плечо нищему, распластавшемуся перед ней ниц, брезгливо перешагнув через его костлявое смердящее тело. Мари была удручена и как обычно немногословна. Помрачнев, она понуро брела вслед за негодующей матерью. Перед самым домом они всё же немного разговорились. «А хорошая всё-таки у меня дочь, — удовлетворенно подумала Ирма. — Вся в меня».
Дома уже ждал муж. В единственный выходной сходив в магазин, приготовив обед на всю семью, перестирав и развесив белье, он только после этого позволил себе улечься на стареньком диване перед телевизором, рассеянно следя за хоккейным матчем. Вскочив, он сначала поздоровался с дочерью. Холодно поцеловав Ирму в макушку, переместился в свою спальню, оставив дверь нараспашку. Они уже давным-давно спали в разных комнатах. «А мог бы и пыль протереть. И полы помыть, — раздосадовано крикнула Ирма. — Всё только на мне держится. Без меня грязью бы зарос со своей доченькой на пару!»
Показавшись в дверном проеме, муж удивленно посмотрел на нее и осторожно прикрыл за собой дверь. Мари лишь успела заметить печальное бледное лицо бедняги Пьеро. Отец постоянно закрывался в своей спальне и сидел там один-одинешенек, появляясь на кухне только чтобы набрать тарелку еды и снова спрятаться в комнате-склепе. Стоило только ему показаться на глаза жене, как та начинала его пилить. Она вечно была недовольна. После работы или в выходной, когда матери не было дома, отец прилежно занимался хозяйством и даже немного оживал, болтая с дочерью о всяких пустяках.
Отец очень любил мать, но та не позволяла ему этого.
Почему родители не разводились — Мари не знала, а может быть, догадалась она, так живет большинство семей.
«Кругом одни дармоеды. Лодыри», — презрительно скривилась Ирма, усаживаясь поудобнее в кресле с томиком Библии. Воскресенье — особый день, когда после службы она может спокойно поразмышлять над Писанием. «Яблоко от яблони недалеко падает». Мари тоже исчезла из поля зрения матери, незаметно ретировавшись в свою комнату. «У всех в этой чертовой квартире свои комнаты!» — в сердцах чертыхнулась Ирма и тут же осеклась. В квартире стояла привычная тишина. Ирма тяжело вздохнула. Так всегда было?
Когда опустились сумерки и читать стало некомфортно, Ирма всполошилась: не поздно ли? Но бросив взгляд на часы, успокоилась. Муж отказался с ними идти, сославшись на больной живот. Впрочем, ничего другого она и не ожидала. Неблагодарный, как и его любимая доченька. Все они неблагодарные. «Пойду прилягу, — равнодушно проронил он, закрывая за ними дверь. — А вы идите, развлекайтесь!» Невольно засмотревшись на грубые руки мужа, Ирма вдруг задумалась, как давно они не касались ее. Год, два? Больше? Как вообще они с ним смогли зачать Мари? «Давай шевели ногами, клуша», — проворчала она, легонько подталкивая дочь в спину. Они спустились на улицу. «Вылитая отец, — пробурчала Ирма, украдкой разглядывая неуклюжую фигуру Мари. — Не в меня, конечно». Рядиться в костюмы и маски они не стали. «Вот еще. Это грешно! Малеваться только чертям на потеху!»
«Мамочка, — тихо обратилась к ней Мари, когда они подходили к главной площади, запруженной веселыми и гоготавшими ряжеными. — Почему ты нас с папой так не любишь?» Ирма внутренне сжалась, но не подала виду. Она вздернула нос и, нахально расталкивая всех, полезла в гущу толпы, притворившись, впрочем, как и всегда, что ничего не услышала. Повсюду горели факелы и костры, бренчала веселая музыка. Загустевшая ночь окутывала окрестности. Дамы в кринолиновых платьях, в шляпках с перьями, в изящных и затейливых масках, мужчины в трико «домино», миниатюрные карлики, шпагоглотатели, выдуватели огня, цыганки в цветастых юбках, с массивными золотыми браслетами на смуглых запястьях, заклинатели змей, загадочные факиры, лотки со сластями, будки предсказателей… Ирма так ждала этого праздника, но сейчас досадовала, что не ощущает того возбуждения и радости, которые, казалось, сочились ото всех, кроме нее. Дочка неожиданно вцепилась в локоть матери. «Ой, напугала, чего хватаешься, как ненормальная?» — возмутилась Ирма, вздрогнув, словно от удара током. В глазах помутнело.
Неожиданно перед ними, загораживая путь, выскочили полупьяные, перемазанные сажей сиамские близнецы. На двух головах, росших из одной шеи, играли две безумные полуулыбки. Близнецы, кривляясь и паясничая, во всё горло затянули похабную песенку. Ухмыляясь, они недвусмысленно изображали жестами, что бы они сделали с Ирмой и Мари, окажись они наедине темной ночкой да в глухом переулке. Перепугавшись, Ирма шарахнулась в сторону. Мари, вскрикнув, бросилась в толпу, которая окружила и мгновенно поглотила ее. Ирма так и не смогла отыскать дочь глазами. В спешке удирая от близнецов, Ирма расталкивала хохотавших и гримасничавших гуляк, всё больше увязая в чьих-то ногах, сплетениях рук, в гогочущем лающем смехе, плевках, щипках, в обидных выкриках, похотливых просьбах, в потных телах, разгоряченном дыхании, в болезненно сверкавших зрачках, пока, обессилев, не упала на землю, откуда под переливчатый звон бубенцов ее не поднял кривляющийся Шут в ярко-кислотных обтягивающих лосинах.
Осклабившись, Шут потряс колпаком, вновь вызвав причудливый нестройный перелив колокольчиков. Ирма хотела уйти, но Шут, дурачась, покрепче обхватил ее за талию и не дал развернуться. Красные круглые щечки его горели пламенем. Рот был вымазан красной помадой. Из-под колпака ломким сухоцветом жестко топорщились длинные волосы. «Мамочка, обними деточку, — противным голоском захныкал он. — Мамочка, мне так не хватает любви! А тебе?» Ирма попыталась вырваться из объятий сумасшедшего, но тот надежно держал ее, не давая пошевелиться. Вокруг надрывались от смеха чумазые голодранцы-дети. Кто-то из них кинул в Ирму каштан, больно попав по виску. Ирма вскрикнула. Шут, запрокинув голову, под безудержный перезвон бубенцов застонал от хохота, сверкая крупными, лошадиными зубами.
«Мамочка слишком строга ко всем. А к себе мамочка строга? — проблеял Шут, состроив ехидную рожицу и высунув язык. — «Мамочка много молится. Мамочка не пропускает службы. Мамочка исправно кидает пожертвования. Значит ли это, что мамочка — хорошенькая христианка? Эй, пьянь-рвань, мамочка — хорошая христианка, я вас спрашиваю?» Толпа застонала, заскрипела, заухала. В Ирму полетели бутылки, камни и мусор. «Что, я вас не слышу? — кривлялся Шут, подставляя ладонь к уху. — А? Что? Гореть ей в аду? Никого, кроме себя, не слышит? А? Никого, кроме себя, не любит? Так, мамочка, у меня для тебя плохие новости. Говорят, ты никакая не христианка, а фальшивка!» Толпа одобрительно загудела. В воздухе горько запахло гарью. Ирма прерывисто задышала. Ее словно парализовало. Она не могла произнести в ответ ни слова. Разбитый висок страшно ныл. Тьма наравне с огненными всполохами от факелов плясала на разукрашенных лицах и бесполых масках, сгрудившихся вокруг зевак. Крики и улюлюканье нарастали. Ирма рванулась вперед. Шут, потешаясь и визгливо мяукая, расцепил руки. Она с воплем ринулась в толпу, продавливая плотные ряды, царапаясь, кусаясь, отбиваясь руками, ногами, зубами, пока маски, черти, скоморохи и прочий разодетый загримированный люд цеплялись за нее, тянули карманы, рвали на ней одежду, хватали за волосы, подставляли подножки.
Вырвавшись на свободу и отбежав на безопасное расстояние, Ирма наскоро отдышалась и тут же позвонила Мари. Ее бил сильный озноб, пока она слушала безразличные монотонные гудки. Телефон скакал и брыкался, ходил ходуном. «Я уже сплю, мамочка. Давай утром поговорим, а?» — сонно ответила та и положила трубку. Не разбирая дороги, Ирма в страхе понеслась домой, придя в себя только на пороге квартиры. Дрожащими руками она открыла входную дверь. В коридоре было темно. Не зажигая света, она кинулась в комнату дочки. Та, мирно посапывая, крепко спала. Ирма облегченно выдохнула и, негромко всхлипывая, поправила на ней одеяло. Потрогав висок, с ужасом убедилась, что рана исчезла. Постояв еще некоторое время у изголовья кровати, на негнущихся ногах направилась к выходу. Закрывая тихонечко дверь, она услышала, как в комнате что-то мелодично звякнуло.
«Мари, ты что так поздно?» — во тьме коридора, зевая во весь рот и лениво почесывая затылок, материализовался заспанный муж. «Я не Мари, ты меня спутал. Я Ирма. Мари спит уже», — шепотом подсказала Ирма полусонному мужу. Он удивленно облокотился о стену. «Что за шутки, Мари? Я что, жену родную в темноте не узнаю?» Ирма недоумевала: что происходит, о чем это он? «А кто по-твоему тогда спит в комнате нашей дочери?» — раздраженно воскликнула она, опасаясь ответа и оттого задрожав всем телом. Муж спокойно притянул ее к себе: «Там наша дочь Марийка. Дорогая, с тобой всё в порядке? Признайся, ты что, пила?». Он непроизвольно повел носом, пытаясь уловить от жены запах алкоголя. Ирма-Мари, похолодев, ухватилась за дверной косяк. Пол квартиры поплыл волнами. Она обмякла в объятиях мужа.
Туго скрученная спираль памяти резко разжалась. Калейдоскоп из давно позабытых лиц родителей, запахов, имен, городов, едва уловимых голосов и образов хлынул, словно цунами, сметая всё на своем пути, сокрушая хлипкие заслоны сознания, увлекая за собой Ирму-Мари в причудливый лабиринт из снов, догадок, воспоминаний, перетасовывая прошлое, будущее и настоящее. «Никакой Ирмы нет и не было, — с трудом вспомнила она, сонно отмахиваясь от назойливой памяти. — Есть только Мари».
В комнате дочери опять что-то звонко брякнуло. Смертельно побледнев, Мари оттолкнула мужа и заглянула внутрь. В лунном свете, таком обманчиво тусклом и одновременно ослепительно ярком, валялся одинокий шутовской бубенец.
Ред.: Мария Головей
