Стояла безлунная, беззвездная и безветренная ночь. Святки. Я дочитывал письмо, уже будучи полностью собранным в путь, шагая по навалившему снегу к саням в свете фонаря в руках этого рыжего.
Чудной малый с рыжими усищами передал мне письмо от моей возлюбленной Полины. Полина, моя любовь, моя госпожа, писала, чтобы я срочно мчался из Петербурга в Тверь. Писала: «Этот святочный бал-маскарад — последний проблеск наших чувств. Не пропустите праздник этого господина, если хотите наверное со мною свидеться». А к письму приложила увядший цветок и своего доверенного — того самого усатого, с виду — повесу.
Рассвет нас встретил на окраине города, как бы помахав самим собою, словно алым платком. Мол, в путь-дорогу!
Написала ль поздно мне Полина, или этот шельма, коего выбрала она для сего важного задания, успел где путями погулять, но лишь получив приглашение, я уже начал опаздывать. Слова письма клеймили мое сердце — почему оно звучит как будто пред прощаньем? Куда девались прежние заветы и клятвенные слова? Я приказал молодчику гнать что есть мочи.
— Думал, барин, уж и не попросите! — усмехнулся дыркой от клыка этот рыжий, вытер по усам соплю и припустил двух иноходцев действительно что есть мочи.
Я вмиг чуть сани невольно не покинул — так понеслась наша компания. Мимо пролетали ели да сосны, оградки деревень, плетни и указательные знаки.
«Может же черт!» — позавидовал я искусству этого малого справляться с конями и повозкой. Ориентиров не ищет, путников не высматривает, не гадает по звездам — знай несется себе. Если успеем ко времени, обязательно ценным чем-нибудь одарю, не успеем — изрублю шашкой шельму.
К стыду моему, вскоре, несмотря на тряску да прочий шум, я заснул. Быть может, дело в том, что как взял то проклятое письмо я в руки, так сердце тут же и отбило все намеченные на сутки такты, а теперь покой просило. А может быть, тому вина неволя, что сам не могу оборотнем переметнуться и бежать быстрей любых саней по снегу.
Так или иначе, разбудили меня рыжие слова:
— Спешай, барин! Че же спишь?! Я спешал, и ты спеши!
Тотчас я проснулся. Вскочил из саней и взглянул на величественный дом с античными колоннами, что так сиял в ночи, будто и нет вокруг никакой Твери.
В нерешительности я обернулся на возницу.
— В какой час прибыли? — губы мои дрожали, но не от холода — от волнения.
— К самому тому часу, ваше баршество, — прошептал он. — Поспешайте, говорю, что вы елозите!
— И то верно! — я обернулся к сверкающим колоннам и перекрестился.
Тут же поспешил ко входу. Обернувшись, крикнул:
— Дождись меня, друг, — с меня причитается, — успел увидеть, как рыжий на это только кивнул и двинулся к загнанным коням.
Через тяжелые створы высоких дверей я прошел сам, что стоило некоторых усилий — вдруг навалившийся ветрище с подругой-пургой пытались то одну дверь, то другую закрыть передо мною, а ручки их всё скользили у меня в перчатках.
Как ворвался внутрь, меня уже приняли слуги, коим я передал шубу и трость, и сопроводили наверх.
«Удивительная обстановка — не видывал я такой в нашем Петербурге… Хотя кто я есть? У царей же не бывал, так и не говори», — сказал я сам себе.
Двери в зал хотели уже открыть слуги в старомодных париках, как что-то их прервало. Я-то уж мало что понимал — таким эхом в ушах отдавалось сердце.
Подошел маленький человечек, что я сначала принял за карлу, но нет, просто совсем невысокий и пышнотелый. Замахал руками на всех, подошел ко мне и поманил пальцем. Я сконфузился, не зная, как мне сейчас сделать — нагнуться ли к нему или присесть. — Бал этот — маскарад, уважаемый граф Казимир, — произнес маленький человек голосом низким и тяжелым. — Без маски строго-настрого запрещено на этаж пускать-с.
Я мысленно пробежался глазами по письму, которое успел уже выучить, и точно — там же было об этом сказано! Вот же дурак, хоть бы остановились где в пути, да попросили жуткое что у ряженых-колядников. Вот же потеха стала б — явился бы на бал в маске рогатой, еще деревней пахнущей! А так… Увидел свое отражение в больших черных глазах этого маленького бледного человека, и выглядел я в этом ночном омуте дурак-дураком с какой-то там ярмарки.
— Нет у меня у маски… — выдохнул я.
— Да кто же с вас просит? — сказал слуга, отошел чуть и продолжил. — Вот то, что, сударь, пораньше не приехали, или… — тут он изобразил, будто тайну мне рассказывает, но говорил всё так же громко. — Или не написали заранее и «конфетку» не подкинули, это да…
Он щелкнул пальцами. Пара детин с грохотом вывалились из дверей справа от меня и внесли сундук. Маленький слуга откинул крышку, посмотрел внутрь и, я так понял, ничего и при свете факелов не увидел. Нагнулся, что прям уж совсем — чуть не свалился туда, и ахнул.
Я к стыду своему оказался вынужден воспользоваться платком — предательские капли проступили на лбу.
«Ладно!» — подумал я, пусть на слезы потом не останется, если худшие предчувствия окажутся правдой, что не дай, конечно, Бог!
Невысокого роста слуга выложил что-то с грохотом на серебряный поднос и его показали мне. В первый момент показалось, что это свежеобрезанное свиное рыло с базара. Во второй я подумал, что поднос пуст, а мерзкое рыло — это моя же физиономия, так с дороги поизносившаяся и на морозе раскрасневшаяся. Но в конце я осознал, что это всё-таки маска такая, тяжелая и плотная, гипсовая, что ли.
Я открыл сначала рот, чтобы произнести что-то с эмоцией, но взял себя в руки.
— А… почему свинья? — спросил я.
Слуга подошел поближе, и уже сам показал рукой, чтобы я совсем присел к нему. Я нагнулся, но мне показалось при этом, что в этот раз он стал как будто еще на голову-другую ниже.
— Другие, — прошептал он в ухо голосом настолько железным, что у меня будто металлическая стружка выступила на языке, — еще хуже.
В свинячей маске вошел я в залу. В первый же миг показалось, что вальсируют сотни сотен пар — точно верхотуру всех этажей Твери сжали хлопком и размазали в один большой блин, на котором нам сейчас и танцевать.
И точно — все в масках. Кто-то даже в карнавальных костюмах: бесов каких-то с копытами и ведьм. Маски тоже все с изыском, с таким даже, что я тут же понял — все они и есть из того сундука. Кто пес, кто черт, кто овечка, а кто волк. А вон, наверно вижу, Иван-Дурак, а рядом с ним — Ирина-Дура — иначе не назвать.
Быстро бросив любозренье всем этим помпезным излишествам, стал я искать взглядом сквозь тяжелую тугую маску мою Полину, отраду сердца моего. Потратил я три четверти часа, но всё тщетно. Пытался раз-другой взять бокал шампанского, но прокатывавшиеся мимо на подобиях коньков с колесиками слуги в очень странных масках успевали прошептать мне на ухо, что я «не достоин этого питья» и что у меня «маска не та еще».
Станцевал я с несколькими дамами, вынужденно опрокинул пару стопок с некими господами — клянусь, никого за масками не узнал. Головой я ударился, когда катилися мы — не понимаю, как такое может быть, что я ни по голосу, ни по глазам не узнаю никого из высшего общества. Здесь же не только Тверь! Сколько здесь вообще людей собралось?!
Разморило меня скоро. Даже показалось, что упаду сейчас, не знаю, какая могла быть к тому причина, но тут мой взгляд зацепился за что-то, и за это же зацепилось сознание. Я увидел, как сквозь силуэты вальсирующих усмехается и бокал тянет рыжий, что привез меня. Я вскочил, чтобы наказать… Наказать не за то, что в залу зашел в валенках своих, а что без маски. Откуда у меня взялся такой порыв?
Но только вскочил я с диванчика, в двух дырках маски оказалась маска античная — кто-то стоял предо мной, изображая одну из муз. Но глаза эти я всегда узнаю.
— Полина!
Она в ответ лишь усмехнулась.
Мы вальсировали, участвовали в общем танце. При этом я шептал ей на ухо, через эту ее огромную маску. Я выразил ей всё, что не озвучил бы и священнику на исповеди, что сатане в аду не сказал бы. Но говорил я только то, что только наше — для нас двоих имеющее смысл и ясность.
Тут она оттолкнула меня, и очень сильно — на мгновение я успел подумать, что ударюсь затылком о гладкий пол, но рухнул на внезапно оказавшийся за спиной диванчик. Диванчик чуть качнулся.
Я услышал шепот толпы громче крика в уха: «О, Господи, он перепутал сестру!», «Он всё напиться пытался. Пришел уже весь раскрасневшийся. Ему пытались не давать!», «Полина прислала проверить сестру — ему плевать! Он говорил кому-то, будто тут все катаются на каких-то коньках!»
Не понимая, как всё так получилось, умудрился я опозориться в глазах всего общества. Я хотел немедля уже покинуть этот зал — какой-то бред происходит вокруг. Ведь бред же! Да и какая еще сестра? Кузина, что ли? Так как родная ее сестрица умерла, как знаю я, еще во младенчестве…
Вдруг дух мой как будто окликнули. Я глянул в сторону, а там за шторою у окна стояла моя светлоокая Полина, и без маски.
Я двинулся туда. Полина упорхнула из залы в коридор, а я — за ней. Многочисленные ткани меж проемов всё пытались скрыть Полину, но я всё шел за ней, пока мы оба не оказались в маленькой комнате, с теменью которой едва боролись две догорающие свечки.
И мы схватили друг друга и прижались щеками, смешивая наши слезы.
— Любовь моя!..
— Мой милый, милый Казимир…
Она чуть отстранила меня, и я как будто увидел нас со стороны, и всё происходящее, и засыпал ее вопросами. Что значило ее письмо, точнее его тон? Или сердце мое само просит страданий, и прочитал в письме меж строк то, чего там не было? И чей это дом, в котором устроили столь чудной бал? Что за обман с липовой сестрой?
Полина лишь печально усмехнулась.
— Мы не сможем быть вместе, — вдруг сказала она, ранив мне душу, и добавила: — А любовь наша в таком далеком прошлом, что я едва-едва ее вспоминаю.
Я оцепенел от этих слов, и так бы и стоял, наверно, вечность, пока бы не умер, но она продолжала:
— А ведь я душу продала, чтобы последний раз свидеться с вами, мой Казимир! Я воспользовалась возможностью, чтобы лично попрощаться и пожелать всего хорошего, и второй встречи мой новый господин нам не даст.
Эти слова совсем уже меня смутили, но дух вернулся в тело, и я собирался опротестовать все ее непонятные мне заявления, в которых слышались только эмоции, но не находилось и толики смысла.
Полина с тревогой взглянула мне за спину, и я обернулся. Коротышка-привратник, молодцы, что выносили сундук с масками, пара слуг в париках и несколько гостей в масках упырей и нечисти стояли позади меня. Ясно стало, что поведение мое на балу перешло все границы и больше меня терпеть здесь не собираются.
Опустошенный, я поглядел на Полину — быть может, она позволит мне что-нибудь сказать. Отчего ж она так категорично обрывает нашу связь? Но Полина на мою протянутую к ней руку лишь сделала пару шагов назад, да затушила свечу. Образовалась тьма, точно я ослеп.
Меня грубо вывели под руки прочь, точно я пьян и дрался. Все гости молча провожали нас взглядами, и в прорезях масок я видел укор и насмешку.
Всучили в руки шубу с тростью и, не дав одеться, выпроводили наружу, точно пса шелудивого. Стоило спуститься по оледенелым ступеням, как ко мне подскочил всё тот же рыжий, присланный самою Полиной. Быть может — ну, вдруг? — он знает, что случилось, что происходит с нею? Раз нам толпа не дала объясниться.
— Вот вы где, барин! А я вас повсюду ищу.
Я хотел накричать на него, чего это он меня где-то ищет, хотя сам прекрасно должен помнить, что сюда же меня пару часов назад подвез. Хотел я накричать, но что-то отвлекло мое внимание. И действительно — место, где мы стояли, и где я покидал, весь возбужденный и в эмоциях, сани, как будто различались.
Обернулся я и еще раз окинул взором величественный дом с колоннами. Он стоял весь в запустении и разрухе, покрытый снегом, с копьями свисающих сосулек по карнизам. Свет нигде не горел.
Я стоял, разинув рот, на морозе, пускал пар, а мой возница продолжал:
— Тут весь город вечер-ночь говорит, оказывается, о барышне вашей! Померла, говорят, накануне еще.
Поглядел я на него устало. Говорить ничего не хотелось. Да и что говорить? Врет же. Врет же всё, черт!
Рыжий не выдержал моего замученного взгляда, глазки забегали. Поелозив ботинком немного снег, он спросил:
— Ваше баршеcтво выпить, наверное, хотят. Весть такая скверная, да замерзли видно… — он указал рукой. — Вот тут место хорошее, тепло, люди приличные. Пойдемте, пока не околели вы с горя-с.
Я всё смотрел на шельму, пока он всё это городил, и начал подмечать, чего раньше не видел. И не валенки на нем никакие, а самые натуральные копыта у него. И глаз у него желтый, как будто кошачий. А шапку он так натянул, что проткнул рогами насквозь.
— Выпить? — усмехнулся я. — А пойдем-ка действительно и выпьем!
Я приобнял черта, и мы направились в кабак.
Ред.: Мария Головей
