По пути в деревню Рамиль не переставая говорил о том, как важно для него это место и какие здесь приветливые люди. Но мало кого из местных он мог вспомнить, ведь был тут последний раз еще ребенком, а его рассказ о детстве путался, состоял будто бы из выдуманных обрывков.
Спустя четыре часа езды, когда ноги окончательно затекли, мы подъехали к домам, будто проросшим вдоль дороги, точно дикий укроп. Они были обнесены деревянными заборами, стянуты газовыми трубами, окна — как квадратные глаза. Наш дом был самым страшным: отсыревшее бревно на отсыревшем бревне, в центре темным провалом пробито окно.
С лицом всмятку я вылезла из машины — вылезла из единственно привычного, что было здесь, оставляя внутри сухой городской воздух кондиционера и запах обшивки. Снаружи стоял густой теплый день, толстые гуси перебегали дорогу, а комары размером с кулак вились у самого носа. Никакого трепета от встречи с родной деревней Рамиля я не чувствовала.
Завтра будет Сабантуй, но приехали мы не за этим. В деревенском доме Рамиля никого и ничего не осталось, кроме вещей, которые нужно было перебрать. Рамиля поездка так воодушевляла, что он совершенно не заметил, как запотело стекло, когда я свернулась в кокон на заднем сиденье, притворяясь спящей.
К машине сразу же стянулись люди, они щурились, будто только что вышли из темноты на свет. Было много молодых, они молчаливо стояли в сторонке в длинных рубашках и платьях, выглядывая из-за спин старших.
Видимо, мы слишком громко хлопнули дверцами машины — какая-то старуха заохала от этого звука и начала поправлять платок на седой голове. Рамиль назвал ее Зульфией.
— Какая она у тебя… грустная, — выдала Зульфия. Ее рот был похож на заросшее отверстие в центре лица.
— Алтынай, — представилась я.
Она рассматривала меня в упор, а я не могла оторвать от нее взгляда. Казалось, что вся ее кожа собиралась у рта, втягивалась куда-то внутрь и перевязывалась где-то у пупка, отчего Зульфия не могла распрямить спину и разгладить горб. Глаза ее были в мути, как намазанные сметаной. Я дернулась, когда она схватила меня за руку.
— Мы можем исцелить твою печаль.
Рамиль, кажется, совсем не обращал на нас внимания, он ушел осматривать участок. Деревенские же смотрели на меня странно улыбаясь, похожие больше на чревовещателей, чем на живых людей. В открытых ртах можно было пересчитать все зубы. Тревога не покидала меня ни на секунду: она давно пустила корни в моем желудке, веточки шли по пищеводу и распускали цветы, щекоча стенки, заставляя мышцы сокращаться в страхе.
Чувствуя, что сворачиваюсь во что-то злое из-за поведения Рамиля, я позвала его. Выкрикнула его имя, но он не торопился возвращаться, брел к машине лениво. Когда он подошел, мы еще раз со всеми поздоровались и под немигающими взглядами пошли внутрь.
Дом внутри казался больше, чем снаружи, и вонял затхлостью — сырел себе спокойно последние годы. Захотелось срочно открыть окна. Подойдя к одному из них, я заметила, что соседи не расходились: они продолжали смотреть на входную дверь. Только Зульфия смотрела прямо на окно. Смотрела как-то исподлобья.
— Что с ней? — спросила я у Рамиля.
Пояснений, о ком я говорю, не потребовалось, значит он тоже заметил странности.
— Не обращай внимания, она почти слепая, — махнул рукой Рамиль и начал распаковывать наши сумки.
Но я видела, как ее полуслепые глаза смотрели точно на меня. Я уже хотела отойти от окна, как вдруг заметила, что на Зульфие кто-то сидит: какой-то скрюченный уродец, тонкий, похожий на человека, но на деле лишь имеющий человеческие черты. Своими длинными руками и ногами он обхватывал Зульфию за грудь, а она стояла, не чувствуя веса. Волосы на моей голове зашевелились, а пульсация в висках усилилась.
— Рамиль! — крикнула я, указывая за окно. — На ней кто-то сидит!
Рамиль как ошпаренный подскочил к окну и стал всматриваться. Я тоже снова посмотрела на Зульфию, но на ней уже никого не было. Люди в толпе, завидев Рамиля, притворились равнодушными, якобы наш дом и его обитатели их не интересуют.
— Ты чего? — спросил Рамиль, обращая теперь свои растерянные глаза на меня.
— На ней кто-то сидел… Словно человек, но и не человек вовсе. Неужели ты не видел?
— Алтынай, там не было никого.
Он тут же утратил интерес к происходящему, будто для меня было обыденностью видеть то, чего не было. Я увидела в его взгляде свою тревогу. Свое сумасшествие. Еще какое-то время я постояла у окна, оглядывая двор. Надеялась обнаружить и в то же время никогда больше не видеть существо, которое сидело на старухе.
Мы с Рамилем разобрали наши вещи, заставили холодильник едой на неделю вперед и протерли все поверхности в доме. Потом легли — в отсыревшую и холодную, но чистую постель. Прямо так, в одежде. Похоже, мы быстро оскотинивались.
— Тут все какие-то странные, — сказала я.
Сырая простыня холодила кожу, пахла плесенью, как залежавшийся сыр. У меня побежали мурашки, Рамиль интерпретировал это по-своему.
— Алтынай, коза ты моя, тебе страшно?
Он укусил меня за плечо, а мне стало обидно. Не от укуса, а от того, что назвали меня рогатым животным. Хотя рога у меня и правда были — те, которые не так давно мне наставили. Рамиль, наверняка сообразив то же самое, стал зацеловывать место укуса сальными поцелуями.
— Что с этой бабкой такое? Что у нее со ртом?
— Да чего ты к ней прицепилась? Нормальный у нее рот. Она раньше, в детстве, сидела со мной, когда родителям нужно было по делам. У нее своих детей не осталось, умерли все. Даже помню, когда был маленький, хоронили одного за другим на местном кладбище.
Мне стало неловко. Я не могла этого знать, но это оправдывало странности старухи почти полностью.
— А сколько у нее было детей?
— Пятеро.
— Ой аллам[1].
— А что касается остальных — они постоянно живут здесь, для них в диковинку, что приезжают городские. Пожалуйста, не вредничай, это место моего детства. Потерпи недельку, скоро уедем. И вообще, мы приехали сюда не только вещи разбирать. Ты ведь помнишь?
Я кивнула. Мы приехали сюда, чтобы провести время вместе, сблизиться. Но на самом деле, чтобы разобраться в наших отношениях, не нужна была никакая смена обстановки, тем более эта деревня. Нужен был диалог. Я много раз пыталась обсудить случившееся с Рамилем, но он никогда не поддерживал эту тему, боясь ее, как хвори. Будто она ему причинила куда больше боли, чем мне. Будто это я предала его, закрутив роман на стороне.
— Мне кажется, нам надо поговорить о том, что случилось, — сказала я негромко.
— Ой, ты опять, — Рамиль махнул рукой, будто отгоняя назойливую муху.
Он всегда махал на меня рукой. Он считал, что моя ревность до добра не доведет. Но самое плохое, что могло случиться, уже случилось, а мы даже не могли поговорить об этом. Мне оставалось только молчать, прикрываясь улыбкой.
* * *
На следующий день, еще толком не проснувшись, я начала лихорадочно ощупывать место на кровати за своей спиной. Рядом никого не было, простыня холодная. Рамиль куда-то ушел.
Я с тревогой села, стала осматриваться. В доме тихо, все звуки ушли в минус. Дом тоже прислушивался к шагам, как и я.
Тапочек Рамиля у выхода не было. Босыми ногами я выбежала на крыльцо, кутаясь в кофту с длинными рукавами. Птицы не пели, а кричали, перебивали друг друга, выплакивая всю свою боль. Я так не могла, как они.
В огороде, поросшем сорняками, кто-то зашевелился. Я в страхе дернулась. Конечно, это был Рамиль. Он держал телефон над головой.
— Что ты делаешь? — спросила я, выдыхая с облегчением.
— Я связь пытаюсь поймать, тут совсем не ловит.
Меня отпустило лишь на секунду, но с этими словами я снова почувствовала знакомые цветы в животе. Я уверена, что они никогда больше меня не покинут, только будут время от времени ненадолго засыпать.
Во мне же сна ни капли не осталось.
К обеду на вытоптанном поле недалеко от домов началась программа в честь Сабантуя. Оттуда доносились веселые возгласы. Мы решили, что праздник пойдет нам на пользу, бросили копаться в хламе и стали одеваться. Я надела длинное платье. Долго решала, повязать ли мне волосы, но пошла с распущенными. Надо быть красивой.
Рамиль всё пытался разобраться со своим телефоном, вел себя нервно. Потом также нервно сказал:
— Пойдем уже.
Деревенские бегали с яйцами на ложках, перетягивали канат, залезали по очереди на единственный столб. Многие крутились возле большого чана с пловом, ели эчпочмаки и пили чай с молоком. Одеты все были нарядно: на женщинах вышитые бисером платья и пестрые платки на головах, на некоторых необычные венки — ветки с полевыми цветами. У парней были похожие венки, но не слишком украшенные, в основном из сухих колосьев и веток, походивших на оленьи рога. На более взрослых мужчинах — большие плоские таблетки тюбетеек.
Все вели себя приветливо, даже слишком. Я держала Рамиля за руку, как за спасательный трос, боясь хоть на секунду выпустить его из рук. Выпустить то единственное, что мне знакомо среди всего этого веселого хаоса. Выпустить привычное, пусть больше не комфортное.
— Пойду принесу нам поесть, — сказал Рамиль и отцепил мои пальцы, которые, наверное, больно сдавили его кожу.
— Пойдем вместе, — пробормотала я, но он даже не повернулся.
Меня отвлекли. Схватили за руку, которой я еще недавно держала Рамиля, предлагали поучаствовать в состязаниях, а я только и искала глазами свое. Искала Рамиля. Он снова куда-то пропал.
— Грустная наша пришла.
Это появилась из-за спины Зульфия. Она снова мучила меня своим непонятным ртом, сегодня улыбчивым, будто подтянутым к ушам невидимыми нитками. Ее длинные волосы были заплетены в толстые седые косы, голова повязана белым платком — это означало траур, а поверх платка лежал огромный пышный венок, усеянный цветами. Вся ее шея закрыта бусами, я посчитала — пять рядов. Они плотно прилегали, точно душили ее, а бусины были такими огромными, что я видела в них свое отражение.
— Мне надо найти Рамиля, — сказала я ей.
— Пойдем, посиди со мной. Никуда твой Рамиль не денется.
Я вновь огляделась. Толпа росла на глазах, становилась больше. Не верилось, что такая деревня может уместить такое количество людей. Во всем этом человеческом вареве я не видела ни одного знакомого лица, но лицо Зульфии становилось привычным, поэтому я пошла за ней.
Мы сели на поваленное дерево, у которого позже предполагалось жечь костер. Первое время сидели молча. Покачиваясь, Зульфия вышивала узоры на откуда-то появившейся у нее на коленях детской рубашке, я смотрела за ее морщинистыми руками — на каждом пальце по крупному перстню. Вдали слышались веселые крики: двое парней боролись, обхватив друг друга платками за талию.
— Радуемся, что закончились полевые работы, задабриваем духов плодородия, — пояснила мне зачем-то Зульфия.
Что такое Сабантуй, я прекрасно знала. Всю жизнь я прожила в Казани и, хотя с сельским хозяйством мои родители никак не были связаны, на Сабантуй мы ходили каждый год. Только впервые я наблюдала, как его празднуют деревенские.
— Вы постоянно называете меня грустной, — сказала я.
Мне хотелось с ней поговорить, но не покидало стойкое ощущение, что ни она, ни кто-то другой тут меня не поймут.
— У тебя это на лбу написано.
Я подумала, что это фигуральное выражение, поэтому не стала переспрашивать.
— Вот здесь.
Она своим крючковатым пальцем провела по моему лбу. В эту секунду деревенские девушки подбежали сзади и водрузили на мою голову венок с цветами и ветками. Венок сел, как влитой, словно сделанный специально для меня.
— Ай, — зашипела я.
Кажется, одна из веток царапнула мне кожу. Девушки быстро убежали, весело хохоча, а я хотела кинуть этот венок им вслед, но мою руку остановила Зульфия.
— Попробуй порадоваться вместе с нами.
Я убрала руку с венка и села ровнее. Ленты, повязанные на ветках, заканчивались ровно там, где мои волосы, у талии, раскачивались на ветру — кроваво-красные. Зульфия всё вышивала, время от времени поглаживая небольшое полено, лежавшее возле ее ног. Я внезапно осознала, что уже смеркается.
— Мне надо найти Рамиля, — сказала я, но не шелохнулась.
— Рамиль занят, — многозначительно сказала Зульфия.
Мое сердце упало куда-то в пропасть желудка. Взгляд Зульфии приковал меня, мне хотелось обернуться и поискать Рамиля, но что-то заставляло сидеть на месте.
— Я чувствую от тебя большую боль. Я всегда такое чувствую. Мы тут все столкнулись с горем, каждый со своим, — сказала тихо Зульфия.
— Я знаю о вашем горе, — осторожно ответила я, глядя на ее бусы. — Мне очень жаль.
Она неотрывно смотрела на меня, муть в ее глазах начала расползаться в острые уголки век. Зульфия мотнула головой.
— Вряд ли я хоть чуточку такая сильная. Я не справляюсь, — произнесла я одними губами, боясь, что она не захочет продолжать разговор.
— А кто сказал, что я справляюсь? Моя боль просто замолчала, но никуда не ушла. И я выбрала улыбаться.
Зульфия продемонстрировала улыбку, но получилось искусственно.
— Не знаю, смогу ли я так.
— Мы тут не только духов плодородия задабриваем. У нас есть еще один, живущий в лесу. Он может помочь тебе, научит улыбаться.
Среди праздничного гомона и старухиного шепота я услышала звук, который всегда заставлял мое сердце больно ухать — СМС-оповещение на телефоне Рамиля. Обернулась и увидела, что Рамиль стоит в паре метров от нас. Не знаю, как давно он там. Свет от телефона и широкая улыбка озаряли его лицо. Он выглядел таким счастливым.
Зульфия больно схватила меня своей закостенелой рукой.
— Если хочешь помощи, приходи в лес.
Я высвободилась и рванула к Рамилю. Мне больше всего хотелось сейчас упасть в его объятья, согреться, забыть разговор с Зульфией как страшный сон. Убедиться, что я всё еще ему нужна, узнать, с кем он переписывается в деревенской глуши, где из палочек связи только одна, да и то исчезающая.
— Рамиль! — кричу я. — Рамиль!
Передо мной вдруг выросли люди, прямо из высокой травы, завели меня в свой веселый хоровод, пытаясь увести меня от Рамиля, разъединить меня с ним. Я не могла разобрать слов песни, кроме одного, постоянно повторяющегося: «Шурале! Шурале!..»
Я увидела, как Рамиль ушел с какой-то девушкой под руку. Ее лица я не разобрала, видела только их сцепленные руки.
Когда выбралась из хоровода, Рамиль окончательно испарился, а деревенские как-то внезапно отстали от меня: наблюдали, как я бросалась из стороны в сторону, смотрели как на умалишенную, ведь я портила всем праздник.
— Где Рамиль? Куда вы его дели?! — крикнула я.
Его силуэт мерещился мне то тут, то там, я подбегала к чужим мужчинам, от них пахло масляной выпечкой, ни один из них не оказывался Рамилем. Затем я увидела его, уходящего вглубь леса. Побежала, слыша только стук своего сердца в глотке. Я выкрикивала его имя бесконечно много раз, как заклинание, способное вызвать мне Рамиля перед собой.
Ветки деревьев больно били по щекам, я запнулась о корни и упала. Быстро вскочив на ноги, поняла, что не помню, откуда вошла, не знаю, где из этого леса выход. Темно, словно сучья выкололи мне глаза. Страшно, словно листья высосали из меня всю смелость.
— Здесь нет Рамиля, — громко раздалось за спиной.
Обернувшись, я увидела, что Зульфия и другие деревенские стоят с факелами, обступая меня со всех сторон.
— Что вы с ним сделали? — испуганно спросила я.
У меня не оставалось воздуха, я жадно хватала его ртом. Я злилась, готовая заплакать, чувствовала, что меня уже сильно обидели, надеялась, что меня не посмеют тронуть.
— Ты всё-таки пришла, — сказала Зульфия.
— Что вы хотите со мной сделать?
— Мы с тобой сделать ничего не хотим. Ты пришла, потому что сама этого захотела. И можешь уйти, если захочешь.
Я оглядела людей, стоявших кругом. Между ними образовалась прореха, в которую я с легкостью могла бы проскочить. Все стояли спокойно, не стараясь меня удержать. Но почему-то бежать со всех ног мне не хотелось.
— Он может тебя рассмешить.
— Кто он?
— Шурале.
Я не верила своим ушам. Я знала о нем из детских сказок, помнила, как боялась его. Он щекотал людей до смерти.
— Не бойся, ты не умрешь, — сказала Зульфия, прочитав мои мысли. — Он научит тебя улыбаться. В обмен на твою улыбку он заглушит всю твою невысказанную боль. Ты перестанешь о ней думать.
Я оглядела лица остальных. Все они стояли с одинаковыми пугающими улыбками. Посмотрела на Зульфию — она тоже улыбалась, глядя на меня своими мутными глазами.
— Он сделал это с вами? — догадалась я.
— Я сама его об этом попросила.
— Тебе станет легче, — вклинилась в разговор какая-то девушка. — Боль не уйдет, но желания говорить о ней больше не будет.
Все смотрели на меня, как завороженные, ожидая решения. Моя тревога кружилась ураганом, крутила кишки, сгибая пополам. Меня точно ударили под дых, я глубоко дышала. Рамиля снова не было рядом. Я снова почувствовала себя преданной. Осознание этого проникло внутрь тихой струйкой воздуха, заставляющей вновь спокойно дышать. Отсутствие желания говорить о боли казалось липко заманчивым. Только сейчас, когда я находилась среди чужих людей, тревога перестала обхватывать меня за горло. Я знала, что будет дальше, понимала, чего ожидать. Обретала недостающую мне предсказуемость. И согласилась. Молча кивнула.
Кольцо разомкнулось с другой стороны. К нам подступало существо ростом с человека, но вместо ног у него были мшистые сучья, а пальцы на руках длинные и острые как сабли. Его нос походил на рыболовный крюк, а изо лба торчал рог.
Шурале рассмеялся, отчего мою кожу приятно закололо. Деревенские рассмеялись тоже. Крючком носа он притянул меня к себе, приподнял венок и заглянул в глаза. Обхватил за голову шершавыми пальцами, за ними скрылось мое лицо, только два глаза-блюдца смотрели в его горящие очи. Его смех волнами расстилался по моим щекам и был таким заливистым, что я не сдержалась и захохотала вместе с ним. От этого Шурале делался меньше ростом и моложе. Он, продолжая смеяться, обошел меня, и вскарабкался сзади, прямо на спину. Его руки и ноги обхватили мое тело, замыкаясь на груди. Длинные ногти прокололи кожу, но боли я не чувствовала. Смех Шурале и деревенских замолк, и только я продолжала смеяться. Смеялась, пока мы все вместе не вышли из леса, а потом замолчала, словно мне внезапно отключили громкость.
Деревенские разбрелись и продолжили веселиться. Зульфия села на поваленное дерево дошивать узор на детской рубашке. Я стояла в эпицентре празднества и не могла убрать дурацкую улыбку с лица, тупо глядя на костер, который развели к тому моменту. Потрогала мокрый след на груди: огонь бликовал на кровавых подушечках пальцев.
Ко мне подошел Рамиль, приобнял за плечи. На нем не было венка. Шурале он не видел, но и я его больше не видела.
— Хорошо, что мы приехали, — сказал Рамиль.
Ленты от венка переплелись на моей шее, а в горле цвели лопухи молчания. Я потрогала свои глаза с проволочными ресницами, на которых больше не будет хрусталя слез. Потрогала свой рот, мышцы лица ныли от напряжения. Кровавый след остывал на груди, мне становилось холодно.
Шурале подарил мне улыбку, но я чувствовала, что лазейка еще оставалась. Внутри меня тлел выбор: замалчивать свою боль или выплеснуть ее, как гной из нарыва — тогда Шурале слезет с моей спины. Эта неделя будет либо слишком длинной, если я не решусь, либо слишком короткой, если всё-таки смогу.
Когда огонь сделался пониже, деревенские по очереди стали через него прыгать. Я почувствовала к ним какие-то теплые, нежные чувства. Поняла, чем мы так похожи, помимо венков на голове.
Рамиль не замечал во мне никаких изменений, запирал меня в темнице своими крепкими объятьями. Зульфия смотрела на меня, и во взгляде ее читалось понимание. Она дошила узор и, надев рубашку на полено, мирно покачивала его в своих руках. Она свой выбор сделала, пора и мне было делать свой.
Я ощутила, как нитки у рта порвались, и уголки губ рухнули вниз.
— Нам надо поговорить о том, что случилось, — сказала я Рамилю.
Ред.: Ирина Натфуллина
[1] Аллам — господи, боже (тат.).