* * *
И тогда дверь закрылась в последний раз.
* * *
Мама лежала в чугунной ванной, курила и читала журнал. Струился дым, цеплялся за штукатурку и прятался в щелях.
Катрусь разглядывала трещины на кафеле, разводы и потертости: вот девочка, точно из мультфильма, с челкой, смотрит на цветок, вот пес бежит по полю, а в правом углу профиль зловещего человека — человека со злыми намерениями, это тот человек, про которого ей всегда говорила бабушка. Это он с ней заговорит, а она захочет ему довериться и напрасно.
Бабушка приезжала пропахшая электричками и вонючим сыром, который варила сама. Если бабушка заставала Катрусь под присмотром чужого — для бабушки, но не для мамы — она устраивала допрос и дожидалась родителей, чтобы сделать выговор. Но перед тем она долго выспрашивала у Катрусь: касался ли ее кто неподобающим образом.
Катрусь опустила сидушку унитаза, вспенила мыло и сдула мелкие пузырьки на мать. Переливающиеся шары делали маму похожей на королеву фей. Две английские девочки — Элси Райт и Фрэнсис Гриффитс — жили на стыке эпох — рассказывала мать. Им нужно было подчиняться даже самым глупым правилам, но они фотографировали фей в лесу. На фотографиях феи были как живые: и пыльца, и платья, и даже крылья — настоящие. Было большой ошибкой приглашать газетчиков — сказала мать. Они выпустили материал: девочки создали фей при помощи отцовской аппаратуры. К счастью, фотографии с феями остались, а имена буквалистов — забылись. Нематериальные формы образуют ткань Вселенной. На вот, смотри.
Мама протянула Катрусь журнал, а Катрусь смотрела, как по длинной руке матери сбегают капли воды, и в этих каплях отражается перевернутые желтые лампочки.
Хаос — говорила мать — везде. Молекулы даже в самых твердых предметах — в вещах самого образцового порядка— движутся. В промежутке — в прорехе Зенона, трещине — разлом времени и пространства — небытие, место, которые нельзя помыслить, объективировать — это черная дыра, которая утягивает тех, кто отказывает познавать мир. А познавать мир — говорила мама — значит, любить. Тут мама брызгала на Катрусь водой и говорила: «Тут накурено, уходи!»
В тихий час извергался вулкан и надо было забраться под одеяло. Красная жидкость вздувалась и с бульканьем лопалась. Если попадала на кожу, нужно было схватиться за мочку уха и шипеть, как кошка. Катрусь знала, что, когда она проснется, лава застынет и на ней можно будет кататься, как на коньках, выписывая кренделя. На спину Катрусь надевала парашют и поэтому не падала. Если дети проваливаются в лаву — говорила мама — они становятся красными от кончика носа до пяток. Они попадают во власть лавового короля и всю жизнь проводят в лавовом королевстве.
Папа часто и по пустякам злился, но предпочитал не поднимать голос. Он как будто отстранялся от себя самого, то ли давая какому-то демону говорить, то ли давая вещать изначальной болванке — первовеществу, на которое и наматывалась личность. «Сократ, займись музыкой!» — так говорила ему мама.
* * *
Только что закрылась дверь — она всё еще ходила ходуном и створки никак не смыкались. Ноги кузнечика выворачивались назад, юбка на женщине бугрилась птичьей клеткой. Принцесса и насекомое исчезли на свету — в актовом зале было много окон.
Катрусь сидела в гримерке и смотрела на бутерброд: в спешке его кто-то надкусил и бросил. Сыр с отпечатком зубов свалился, а масло украсило стол кляксой.
Катрусь взяла карандаш, нарисовала музыкальный ключ и полет галок: ДО-РЕ-МИ-ФА-СОЛЬ-ЛЯ-СИ. ФА и СОЛЬ ей нравились, это были фиолетовая и желтая пташки. МИ была розово-красной. ДО и РЕ — птицы серого и голубого цвета.
Катрусь спустилась в сад, спряталась под крышу и забралась в песочницу. На таких площадках — она по дороге видела — играли дети по двадцать-тридцать человек. Ребята снаружи — две девочки и мальчик — держались за решетки и просовывали лица. Если просунешь голову — пройдет туловище — Катрусь выучила назубок. Она делала вид, что ребят нет.
Катрусь занимала кресло прямо напротив сцены — седьмой ряд, 14 место.
— Это моя мама, — говорила она.
На нее шикали. Катрусь переставала следить за сменой декораций — они были яркими, как никогда не бывали после спектакля — и раздваивалась (хорошо, если бы мама сидела рядом и как здорово, что мать на сцене).
* * *
Дверной замок щелкнул.
Кузнечик бросил весла и поднялся с плота. Чтобы поприветствовать отца, Катрусь родилась из морской пены. Она была голой, но в зубах стискивала пиратский нож — зубную щетку.
— Что за вид, девушка? — спросил папа. Кузнечик приподнял невидимый цилиндр.
— Меня ста-а-ашни-и-ило-о-о от арбуза! — ответила Катрусь и сопроводила слова выразительной пантомимой.
— Вам пора, — сказал отец кузнечику. — А ты вылезай.
— На коралловых рифах разбит корабль, сотня сундуков с золотыми дублонами ушли на дно морское, пассажиры, мокрые, как крысы… Я пират-спасатель!
— Вылезай, я сказал! — повторил отец.
Кузнечик поднял невидимый цилиндр еще раз, застегнул фрак той же материи и тихо прикрыл дверь. Папа отправил Катрусь в комнату и стал дожидаться маму. Он сидел за столом — так и не переодевшись — и разбирал часы — часы он унаследовал от прадеда. Тот передал их сыну — тот своему сыну и так они странствовали до тех пор, пока они не добрались до отца.
— Пап, а ты соберешь их обратно? — спросила выбравшаяся в туалет Катрусь. Она имела виды на часы, но не знала точно, достанутся ли они ей. Катрусь специально говорила писклявее, чтобы казаться меньше. Отец не ответил, и Катрусь ускакала в комнату.
* * *
Катрусь ткнула в большую, круглую, выпуклую кнопку телевизора. Постояла на левой ноге, отражаясь в мутном экране, и сделала звук тише, а потом еще тише. Она свернулась на кровати и смотрела, как мужчина разевает рот. Катрусь казалось, что он обращается к ней. Когда он погрозил пальцем, она закрыла глаза и для верности — лицо руками. Катрусь представляла, что лицо ее — смертная маска, что была и у Пушкина — она видела эту маску — гипсовый слепок умершего поэта. Пушкин очень мучился перед смертью: пуля застряла в животе. А поэт принимал гостей, тех, с кем хотел попрощаться — и мучился, вероятно, еще больше, потому что делал вид, что не больно (живот был твердый, как камень), а главное, что не страшно. Первые неоязычныки на русской земле обязаны были разыгрывать сцену «Сократ и цикута» и подражать стоикам — так говорили в театре.
Катрусь больше всего пугали глазные яблоки поэта. Рот приоткрыт, но замазан гипсом, все законопачено, а глазные яблоки выпирали, как будто вот-вот прорвут материю, и в живой мир ворвется неживое. Катрусь чувствовала, как тело покрывается коркой, которая все больше отсоединяет ее от мира. Гипс с лица перетек на тело и превратился в мрамор саркофага. Катрусь подумала, что она как пластиковая рука куклы — очень похожа на человеческую, но пальцы не разделены. Как будто мастер побоялся делать очевидное правдоподобие. А может, он вообще думал, что обязательно нужно сделать такую куклу, чтобы можно было отличить от человека. Галатея — она ведь еще неизвестно какой получится, а в камень или пластик обратно не закатаешь.
Часто ей снился сон, что в дверях толпятся игрушки — те, которыми она играла при свете дня. Огромные и властные, они звали ее за собой ночью. Лавовый король с красным строгим лицом делал приглашающий жест, плащ его заворачивался, как пластилиновый. Она не могла пошевелиться и закрывала глаза, прикидываясь мертвой.
Катрусь в мелочах вспоминала комнату. На столе придавленные оргстеклом лежали фотографии. Фотографии мамы: вот она в солнечных очках едет в машине на пассажирском сиденье. Вот отец на пляже с книгой. Много фотографий: мама и папа в Болгарии, кое-где попадается и Катрусь, а на одной фотографии она обнаружила дохлого ослика. Катрусь маленькая — голая или в плавках, иногда в маминых — больших, свадебных, бежевых туфлях без мысков на высоких каблуках. Называть их босоножками, говорила мама, значит, проявлять к ним недостаточно уважения. Катрусь выходила в коридор в этих туфлях и тяжело переступала с ноги на ногу. Мама на таких порхала, как будто у нее не было веса, и ей не доставляло никаких неудобств вот так просто ходить целый день.
Фотографий, где она — Катрусь — была бы постарше, не встретишь. Фотоаппарат, специально купленный, чтобы запечатлеть жизнь, пылился под кроватью.
* * *
Дверь хлопала и возникала щель, будто моргал дракон. Через прорехи вываливался поролоновый свет. Катрусь услышала шаги. Тапочки отца были со стершимися задниками, он шаркал и спотыкался. Катрусь было сунулась в коридор, но отец втолкнул ее обратно в комнату. Катрусь попятилась, прижимая руку к груди, месту, где он надавил и сделал больно. Опять раздался громкий хлопок, а потом снова образовалась щель. Катрусь припала к свету, как к волшебному источнику, и увидела серебристую полосу защитного костюма медика. Катрусь смотрела на пол и на лицо матери и на одной ноте повторяла: «МИ-МИ-МИ-МИ».
— Катрусь, — сказал отец. — Бабушка приедет через час. Посиди тихо.
Как только она подошла к двери, отец исчез. Желтый монстр двери смотрел на Катрусь единственным глазом. Катрусь вернулась в комнату на цыпочках, как будто под ногами плескалась лава. В комнату она не вошла, а впрыгнула. Но прежде сняла со спины парашют и бросила его в жерло вулкана.
