I
— А у нас тут только так: ты либо вджобываешь по полной, либо идешь на хрен, — заявила Люба Новенькой на созвоне по проекту.
Сомкнув напомаженные губы, она промаслила их друг об друга и жизнеутверждающе чпокнула прямо в экран ноутбука, Новенькая дернулась.
— Говно у нас в компании не делают, — подмигнула она Новенькой.
Две недели назад Люба собеседовала Новенькую на работу. Потом перед своей руководительницей Таней Началовой защищала ее наем: как ни крути, а отыскала в море, извините, говна редкую рыбку: за спиной у Новенькой десятки успешных кейсов, она спец с опытом; работала в «Школалогии» на позиции редактора, и спустя два года уходила из компании руководителем отдела в семь человек, затащила 100+ курсов с 1300+ экспертами в 10+ предметных областях. Шикарный трекшн за такой срок.
На общей планерке Таня благодарила Любу — перед всей редакцией! — за то, что та вот уже полгода в одного затаскивает наем новых редакторов. «Без Любы я бы вскрылась», — сказала тогда Таня, а потом затянулась вейпом и скрылась в дымной воронке, заполонившей окно «Зума».
Новенькая, казалось, была благодарна Любе, слушала ее, казалось, всем телом, пока они ждали дизайнера. Плечи Новенькой от страха приклеились к ушам, глаза бегали, волосы всё время поправляла, от этих касаний они обмаслились и висели, как ивовые ветки.
— Ночь целую пилили «Твой Класс». И вот новый день, и снова здравствуйте, — Люба посмеялась. — Дизайнеры, редакторы, прогеры, да все. Подключались, работали, отключались, потом новые подключались, — Люба стянула волосы на затылке, завязала в резинку, удовлетворенно вздохнула, вспоминая продуктивную рабочую ночку.
— «Твой Класс» — это то, что мы сейчас обсуждать будем, так? — нервно, не попадая в радостные Любины ноты, спросила Новенькая.
— Да, — буркнула Люба. Ясно, что Новенькая не удосужилась даже повестку встречи изучить.
— И еще вопрос, можно?
— Можно.
— «Твой Класс» — это же стартап «Игрошколы»? Я просто полазила в доках перед встречей, и там не всё понятно.
— Что ж там непонятного? — ухмыльнулась Люба, это она писала доки к проекту. — Да, стартап по задумке нашего главного. И да, поэтому критично сделать все звездато. Но ты не ссы, быстро вкатишься. У тебя есть Андрей Питонов и я, проонбордим враз.
Пока Люба говорила, Новенькая размыла задний фон у себя в «Зуме». Ишь!
— Я в «Школалогии» уже делала нечто подобное: для групповых занятий сервис, с доской и прочими фичами, — пролепетала Новенькая сквозь черный экран, потом вдруг включила камеру.
Ее поведение показалось Любе некомандным и вообще оскорбительным. Что за ромашка: включила камеру, выключила? У нас встреча, а она с чем-то посторонним возится. Вот она, Люба, не посмела бы перед своей Таней без предупреждения выключить камеру.
Понятно, что для Новенькой Люба не совсем руководитель, точнее — совсем не руководитель. Новенькая де-факто в команде Тани Началовой, как и Люба, но Люба — старший редактор всё же. И это Люба Новенькую нанимала, это она дала ей жизнь в компании. Люба ей почти как мать родная, без всякого преувеличения.
Короткий звук, как отскочивший от дверного звонка: во встречу вошел Андрей Питонов со своим эгегей-настроением.
— Андрюша, милый мой, ненаглядный, — запела Люба. Андрей даже растерялся.
— Привет-привет, Люба, — сказал и стал шарить взглядом по экрану, видимо, искал «Фигму», прибавил по ходу. — Третий квартал распланировали уже?
— Ведомость еще не закрыли. Если задачи остались, несите, рассмотрим, — Люба сделала паузу и заправила русые волосы, мочалистые, как сухая люффа, за бугор покатого плеча. — А я уже соскучилась по тебе. Давно мы с тобой не занимались совместными… кхм… проектами.
Андрей быстро посмотрел в экран, угукнул, и взгляд его стал размытым; видимо, уже открыл «Фигму» с нужным макетом и убежал от греха подальше в работу.
— С тобой будет работать наша Новенькая. А я так, только проконтролирую, чтобы всё в рамках закона было, — Люба посмеялась басисто. Грудь от смеха тряслась, как батут от детских прыжков.
— Обучаешь? — серьезно спросил Андрей.
Люба смутилась, шутки он явно не понял. Заметила, что у нее из-под платья выскочили мощные, словно морские канаты, бретели лифа, и подтянула. Мамино, поэтому такой старческой расцветки. Другое на ее тушу не налезет. Захотелось выключить камеру и прыгнуть под одеяло, погладила взглядом стоящий в углу диван с белыми, как из манной каши, комками постельного; он всё еще там, ждет ее. Ладно, разобралась-собралась. Сорок минут встречи еще надо оттарабанить, потом сопли распустит. А пока — всосать сопли назад, солнце еще высоко!
— Смену себе готовлю, — с полуулыбкой ответила она Андрею.
Но Андрей глубоко нырнул в дизайн макета и уже как будто не слушал ее.
— Вас двоих на проект поставили? — спохватился он через минуту. Люба эту минуту обиженно молчала, а Новенькая снова выключила камеру.
— Нет, говорю же, я наставничаю. Я же теперь старший редактор, Андрюш.
— Люб, я справлюсь, ты можешь идти, — пискнула вдруг Новенькая из черного квадрата и обратилась к Андрею: — Могу же поспрашивать тебя про макет?
— Нет, погоди, — вмешалась Люба, голос ее стал громче. — Сначала посмотри, как надо правильно брифовать. Я тебе сегодня покажу, потом будешь сама. Не спеши, дорогая моя. Андрей, ты пошаришь экран или я?
— Давай я, у тебя доступа на редактирование нет, — ответил Андрей, и на экране у Любы появился интерфейс «Фигмы» с прямоугольными экранчиками «Твоего Класса». Люба закипела: некоторые заголовки, плоды ее ночного труда Андрей, судя по всему, взял и переписал.
— Ты, я вижу, уже похозяйничал, — сказала она с игривым недовольством.
— Ты про заги? Там же какая-то муть была. Я пока lorem ipsum поставил. Можешь менять все, что твоей душеньке будет угодно. Только я чекну в конце, чтобы норм встало.
Муть была… Какие же тупорылые эти мужики. Но сейчас лучше не начинать, подумала, а то Новенькая услышит, что тексты Любы можно называть мутью. Плохой прецедент.
— Люблю, когда мужчины берут инициативу в свои руки, — пролепетала.
Андрей принялся рассказывать про проект и пояснять, какая на этом этапе потребуется помощь от редактора.
— Ты нам не поясняй. Мы сами тебе скажем, — заметила Люба покровительственно, словно старше Андрея лет на тридцать. Сама себя в этой компании чувствовала бабкой. Вот три аргумента за: обвисшая грудь, жировой горб и почти неходячие, онемевшие ноги.
Новенькая притихла, и камеру не включает. Где она вообще? Надо не забыть сделать ей замечание после встречи. Важно растягивая слова, Люба принялась задавать вопросы Андрею по макету, то есть брифовать, и вдруг эта фиалка явилась, но теперь Люба услышала незнакомый напористый голос (если бы не видела, что это рот Новенькой открывался, не поверила бы):
— Извините, коллеги. Хочу внести ясность. Я опытный редактор и могу сама вести проект. Люба, извини, но я не в твоей команде, ты просто помогаешь мне влиться в работу, а это у нас только по запросу, если я правильно поняла процессы. Сейчас запроса такого нет, я вполне могу провести встречу с Андреем сама, не вижу смысла тратить часы двух редакторов для этой встречи. Если будут вопросы, я к тебе отдельно приду.
Автоматная очередь из слов. От стыда Люба не смогла возразить ей сразу, поэтому улыбнулась. Андрей всё понял и сразу выключил у себя звук, занялся дизайном.
— Бунт на корабле, капитана теснят, — пошутила Люба и добавила: — Ну что ж, если моя помощь не нужна тебе… — покосилась снова на диван. — Хорошо тогда. Мне так даже лучше. Андрей, пока! Напиши мне потом, после встречи, плиз. Будет пара вопросов.
Люба отключилась и выругалась матом перед опустевшим экраном.
Новенькая залезла на ее территорию. Андрей — старший дизайнер, и она, Люба, старший, а Новенькая кто? Обычный рядовой. Какое право она имела так встревать? Люба подумала, что она, будучи новенькой в свое время, ходила с раскрытыми, как крылья бабочки, глазами и только слушала-внимала Тане. И правильно: благодаря Тане она и человеком в «Игрошколе» стала, а это рвачиха хочет все и сразу. Нет, не приживется она.
Люба оперлась на стол и, скорчив лицо (вдруг стрельнуло в пояснице), медленно поднялась, встала на опухшие за встречу ноги. Сто пятьдесят килограммов у нее были на прошлой неделе, а теперь, может, и больше стало. Обрастает жиром, как деревянная палочка сахарной ватой. Она уже и не взвешивалась: стрелка на напольных весах всё равно зависла на максимуме.
С матерью в поликлинику пойду, там весы помощнее будут, тогда уже. Но как-то всё не до поликлиники было.
Придерживаясь за стену, переставными шагами Люба доковыляла до кухни. После часовых встреч ноги становились дубовыми стволами, и до вечера Люба их вовсе не чувствовала. Один коллега как-то пошутил: мы друг для друга просто говорящие головы, и Люба тогда усмехнулась про себя, что он и не подозревает, насколько близок к истине. Она, Люба, точно ждун из мемов, гомункул слоноподобный. Слава удаленке!
На кухне, со стоном согнувшись, Люба достала из шкафчика кастрюлю. Решила сварить на обед риса, к нему в холодильнике, кажется, была вареная курица. Вареное, пареное — вчера ей даже захотелось что-то исправить в своей жизни, и она приготовила здоровую еду. А сегодня хочется удавиться.
Поставила кастрюлю на плиту, но другой рукой, словно в нее вселился кто-то, ударила по кастрюле со всей силы. Кастрюля стукнулась об стену, потом об пол, мелко завибрировала там. Люба крикнула: «Тварюга!» и сползла вдоль шкафчика, зарыдала, завыла, застонала. Не девушка, а кремово-бисквитная масса «Графских развалин».
Отрыдав десять минут, Люба вытерла лицо надутыми, точно резиновыми пальцами, вскарабкалась, опираясь на все подряд, и, поднявшись, взяла со стола телефон, четко, методично заказала два бургера в любимом «Фрэнк Бургерс». Пока везут, успею подключиться на редакционную встречу, рассудила — и поковыляла на рабочее место.
* * *
«Не занимайся ты ерундой. Люби себя как есть», — поддержала Любу тем же вечером подруга. Вика шла с парнем в кино, а Люба в это время играла в стратегию «Тропико 6». Развила там не государство, а град небесный.
В Вике пятьдесят пять килограммов. Пятьдесят пять килограммов любить проще. Любино же сердце должно охватить в три раза больше, и от этого оно болит.
«Любят и полненьких. Любят всяких», — утверждала Вика, игнорируя тот факт, что в последний раз, когда Люба была в отношениях, она весила 88. Это было пять лет назад. С тех пор она насобирала на себя еще столько же. Плавать в собственном жире — это как вернуться туда, откуда тебя исторгли: в комфорную температуру матки. Туда ведь она, обрастая жиром, стремится? Глядя на свою маму, Люба уже засомневалась, что в ее матке Любе было бы так уж хорошо. Здорово, конечно, свернуться калачиком, завязаться узелком и безмятежно поплыть по околоплодным водам. Но приходится жить.
Всё, дошли уже, блямкнуло сообщение от Вики: отвечу, как выйду с фильма. Люба пожелала ей хорошего просмотра и тоже решилась на просмотр. Свернула игру и нашла в закладках любимый порносайт.
* * *
После короткого телесного облегчения вернулось вечно пребывающее с ней неизвестное чувство. То ли отвращения, то ли беспомощности, то ли суицидального отчаяния. Не разобрать, поэтому брала всё. Вспомнилась почему-то Новенькая. Темненькая, хрупкая, слишком хрупкая, даже ненормально уже такой быть; запястья как тросточки, косточка аж выпирает, как драгоценная пуговка на манжете. Андрей на встрече пялился на нее. Конечно, она ему понравилась.
Что мастурбировала, что ни мастурбировала, а отключиться от жизни всё равно не удалось. Только сильнее всё раззуделось; написала в телеграме Ване:
«Приеду, если анал будет, а то работы много», — ответил он.
Ваня — маркетолог из прошлой Любиной компании. Они даже встречались недолго в бородатом шестнадцатом, а потом он ее бросил, но спать с ней не переставал.
В прошлый раз признался, что всё у него к Любе сложно, сам не поймет, в чем дело, и ему надо подумать. Люба по соцсетям поняла, что у него появилась девушка. Но Ваню про нее не спрашивала, боялась как-то обидеть, спугнуть. Правда, он и без того приезжать почти перестал, приходилось почти умолять.
Люба уверила, что анал будет.
Пока сходила помыться, он уже прибыл. Люба всё исполнила, как обещала. Заказали пиццу, Ваня любил грибную. Сели на балконе, Ваня задымил вейпом, Люба за компанию достала из пыльного балконного ящичка припасенные сигареты. Курение — тот же «Турбослим», хорошо сушит.
— Что за папиросы? Еще бы «Беломор» достала, — засмеялся Ваня. — Вон, вейп лучше, невредно для легких.
Люба попросила у Вани вейп, затянулась. Во рту спелый манго с растопленным белым шоколадом. Кивнула: правда, круто. Ваня вытер место, к которому она прикоснулась губами, и тоже затянулся, красиво сощурив глаз.
— Это не потому, что ты мне противна, я просто не переношу слюни, — пояснил и, откашлявшись, добавил. — Ты мне сама не пиши больше. Я сам буду писать тебе, ок?
Сейчас докурим, и он уйдет, подумала с тоской Люба, а потом неизвестно, когда еще напишет.
Чем неожиданнее случались эти встречи, тем ценнее они были для Любы. Ловила редкие капли широко разинутым ртом. Верила, что у них любовь, просто такая сложная. Люба прижалась к ровненькой безволосой груди Вани и послушно кивнула.
* * *
Секс у них случился тогда аж два раза, с перерывом на пиццу и перекур, но, несмотря на это, Люба после его ухода не торопилась на боковую, а пошла по разным сайтам и опомнилась только в третьем часу ночи. Отвлеклась от пестрого экрана ноутбука на тусклые обои; разноцветными квадратиками расчертилась стена, как во время технической паузы на «Первом канале», а потом уже стали проступать полосы цвета испражнений, обвитые тусклой виноградной лозой. Обои с этим орнаментом выбирали еще дед с бабушкой, они здесь все и обклеили. Любе эта квартира ожидаемо перешла по наследству, когда бабушка умерла.
Бабушка умерла три года назад. С тех пор Люба жила здесь одна. К счастью, на соседней от родительского дома улице, поэтому по вечерам, когда у матери не было давления, она заходила за Любой, и они гуляли за ручку вдоль районных пятиэтажек, серые прямоугольники, оранжевые квадраты. Зимой, когда начинался гололед, эти прогулки становились для Любы жизненно важными, как и мама: без нее было бы вообще страшно выходить. Однажды она уже поплатилась за самонадеянность: решила сходить в одиночку до ближайшего «Магнита» и сломала ногу.
Перелом ее жирной ноги заживал плохо, и в тот год она несколько месяцев безвылазно сидела дома. Это было страшное время, еще и сразу после похорон бабушки. Тогда снова набрала: к ее тучному телу прибавился, тютелька в тютельку, бабушкин вес. Всегда толстая, бабушка перед смертью вдруг высохла, и Люба вобрала ее в себя: все шестьдесят килограммов. Вскоре прекратились месячные. Люба стала бабушкой. Детей у нее не будет, это было понятно. Мужа, очевидно, тоже. Кому такое надо?
В темноте она больно схватила себя за увесистую кожно-жировую лепешку над лобком. Осталось доживать. Но это ничего. Бабушка, вот, двадцать лет после смерти деда прожила. И нормально. Ездила на дачу, смотрела передачи про здоровье; кормила домашних и подъездных котов; не торопясь, готовила приданое в гроб.
Чернота улицы всасывала в себя черноту комнаты. И всё на глазах становилось чернотой. Затхлой, прогнившей, мертвой. «Это всё?» — словно кто-то спросил Любу, но в квартире больше никого не было. Показалось.
«У бабушки хотя бы была я. А у меня никого. Если умрут родители… Никто меня не найдет, никто даже не хватится. Одинокий труп в пустой квартире. Вонючее, задубевшее желто-серое тело. Только кот, конечно же, будет ныть под боком просить пожрать».
В темноте раздался густой, тяжелый рев. Тяжелая подушка, еще бабушкина, отлетела в старый сервант, и там что-то свалилось на пол со страшным звоном. «Ненавижу тебя! Сдохни уже поскорее, все равно никому не нужна», — прокричала Люба сквозь рыдания. Слезы заполняли ее складки на шее, на лице, забивались в нос, уши, смешивались с соплями и склеивали волосы.
* * *
На следующий день Люба проснулась в восемь. Не по будильнику, просто привыкла вставать рано еще с тех времен, когда водила бабушку в поликлинику. Голова болела от вчерашних слез, глаза закрывались, как у советской куклы, но, полежав недолго, поняла, что заснуть опять всё равно не сможет: в солнечном сплетении трепыхалось что-то, отчего Люба не могла найти себе места.
За ночь у нее созрел ответ на тот вопрос из черноты:
«Нет, это не всё! Не всё, блин!»
Она сразу написала матери, напомнила ей про врача (дали же ей знакомые какой-то телефон какого-то эндокринолога): «Номер остался? Давай всё-таки дойдем».
Сварила кашу, после правильного завтрака рассеялись остатки тяжелых мыслей, словно на верную рельсу встала и поехала. Умылась, причесалась, накрасилась. Теперь была похожа на человека. Вчерашний день, как гробовая тайна, останется при ней. Никто не узнает, что ей хотелось отправиться к бабушке. Она будет излучать только продуктивность и эффективность, оптимизм и благодушие, только это, всё остальное — в тень.
В десять у Любы еженедельный созвон с Таней Началовой. Люба надела на эту встречу свою самую ласковую улыбку. Грядет реорганизация отдела, Любу рассматривают на руководителя подразделения, надо показать себя с лучшей стороны.
Появившись на экране, Таня сразу же сдвинула брови. На переносице вырылся привычный Любе морщинный канал, она наблюдала его вот уже почти пять лет, и он ей совсем не надоел; даже, наоборот, дарил опору.
— Ну как ты, дорогая? — спросила Люба первая.
— Подожди, пожалуйста, довнесу кое-что, — все суетилась Таня.
Люба стала ждать, пока Таня допечатает, что ей надо. Ничего не делала, просто смотрела, как руководительница напряженно щурилась в экран, и как беззвучно, как у рыбки, дергался ее маленький рот.
— Готово, — сказала Таня через пару минут. — Прости, пожалуйста. Со встречи на встречу. Даже в туалет, извини за подробность, отойти некогда.
— Понимаю, Танюш. Я вот сегодня с дизайнерами целый час спорила.
— Спорила? А что там такое?
— Ой, ну ты Ника знаешь же, он упертый. Я ему говорю: без «ё» никак, а он по-своему делает. Пихает свое «е» во все щели. Явный недотрах у парня, — Люба засмеялась словно над шалостью родного ребенка.
— А, понятно, — сказала Таня. — У меня вообще вопрос к тебе сверхважный. Времени мало, давай к нему сразу.
— Давай, дорогая.
— Хотим тебе команду дать.
— Только если в редакции. От тебя — ни ногой, — сказала довольная Люба.
— В редакции, конечно. Будет деление на методический, маркетинговый и дизайн отделы. Это работа с соответствующими дизайн-командами, понимаешь принцип, да? Мне и Диме кажется, что узкая специализация сыграет продакшену на руку.
— Круто, а про узкую специализацию: я давно так хотела. Говорила тебе, помнишь?
— Я тоже давно говорила, — обрубила ее Таня и добавила: — Так вот, я выдвинула тебя на дизайн-отдел, хоть ты у нас в основном с маркетингом сейчас работаешь. Ты не против?
— Ты что, я уже давно хочу дизайнерам перья повыдирать, — усмехнулась Люба. — А почему не новенькую? Она ж опытный продуктовой редактор. В «Фигме» шарит, в отличие от меня. Плюс опыт управления вроде есть.
«Вроде» сказала нарочно. Собеседовала Новенькую, знала, что управленческого опыта у той больше, чем у нее самой. А если совсем уж честно: только у Новенькой он и есть.
— Думала над ней, — сказала Таня, потерла блеклыми, будто бы мужскими пальцами, обветренные губы. — Но она всего пару недель работает, а ты человек свой, понимаешь наши процессы.
Люба кивнула. Улыбка приклеилась к лицу, разодрала его до ушей.
— А Новенькая пусть сначала под твоим началом поработает, подрастет. Потом будем думать, куда ее поставить. Кадры управленческие всегда нужны.
Люба была счастлива, одно тревожило: дерзкая уж больно эта Новенькая, строптивая; надо бы ее осадить, иначе слаженной команды не выйдет. И принялась за укрощение сразу: назначила с Новенькой внеочередной созвон на после обеда.
— Не знаю, как ты отнесешься к тому, что я сейчас скажу. Но у нас грядут изменения. Редакция поделится на команды, и Таня доверила мне руководство группой, которая будет работать с дизайнерами. Тебя определили в мою команду, чему я очень рада. А ты?
Новенькая шевельнула губами, но ничего не сказала. Было видно, что растерялась.
— Давай честно. Я и сама понимаю абсурдность ситуации. Ты человек опытный, я знаю, что у тебя была своя команда на прошлой работе, и, я надеюсь, мы договоримся, и я смогу однажды дорастить тебя до руководящей роли в этой компании. Ты согласна?
— Согласна… Просто неожиданно это…
— Неожиданно, да. Я польщена доверием Тани, мне оказанным. Но, если по правде, я здесь давно, я знаю процессы от и до, так что это назначение вполне логично.
Новенькая кивнула, но как-то недостаточно уверенно. День Люба провела с поджатыми губами, отчего всем казалось, что Люба без конца улыбается, радуется новой должности. Но Люба злилась.
* * *
— 150 килограммов в тридцать три года! О чем вы только думаете, девушка? — сказал врач эндокринолог-нутрициолог, к которому Люба пришла по маминой наводке. — Надеюсь, вы рожать не планируете? В вашем состоянии только выкидыша и ждать. Или урода. Да что я говорю? И забеременеть-то не получится.
Мама зашла с Любой в кабинет и сидела теперь на лавке у входа, почтительно слушала. Лицо Любы заливалось краской, челюсти сжимались.
— Ой, да что вы говорите, она даже не замужем еще. И такая карьеристка, что, боюсь, внуков нам не видать, — мама говорила с врачом, как когда-то с Любиной классной: тот же заискивающий тон.
— Вам про внуков еще рано думать. Тут как бы не окочуриться, — зло усмехнулся врач и обратился к Любе: — Расскажите, что кушаете.
Вчера Люба снова сорвалась, заглотила два бургера. Но не говорить же об этом врачу. Ее инстинкт самосохранения, в отличие от ног, еще был полнокровен. Наврала, конечно, растиражировала пару-тройку своих здоровых приемов пищи на всю жизнь: да, она всегда так ест! а почему толстеет? так кто ж знает?
— Врете, Любовь. Так дело не пойдет, — сказал врач и, покопавшись в столе, достал несколько листков, протянул ей. — Вот ваша новая диета, прошу отнестись серьезно, всё соблюдать. И перестаньте врать, или я вести вас не стану. Это надо вам, а не мне.
Люба оставила на ресепшене шесть тысяч рублей, вышла из медицинского центра, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, чтобы не привлекать слезами внимание к себе. Достаточно и того внимания, что привлекает ее тело всякий раз, когда она появляется на людях.
По пути мама выпытывала Любу про срывы и отчитывала. Домой Люба вернулась уставшая. Прошла в кухню, к холодильнику и магнитом прижала измятые, влажноватые от потных ладоней листы с диетой. Сделала себе бутерброд из батона, масла и сыра. Сидела на кухне и жевала, глядя в одну точку. Потом догналась парой котлет. Полегчало.
* * *
Нравилось Новенькой или нет, но в команду к Любе ее всё же определили. Таня обещала поговорить с Новенькой, разрешить их с Любой недопонимание, но дел и встреч было так много, что до нее она так и не дошла.
Противостояние же Любы и Новенькой продолжалось. На встречах с дизайнерами, куда Люба ходила как тимлид для контроля ситуации, Новенькая постоянно выражала идеи, не согласованные с Любой, спорила; хотела доказать, что не Люба ей должна руководить, а она Любой.
— Ты зачем споришь при всех? — сказала Люба ей после очередного созвона по проекту, где Новенькая при всех предложила тексты, которые Люба в глаза не видела. Люба, конечно же, начала на созвоне их комментировать, а Новенькая начала с ней спорить, как умалишенная.
— Я не спорила, Люб. Я просто презентовала свою работу дизайнерам.
— Надо было мне сначала презентовать. Чтобы мы потом не выглядели с тобой, как две дуры. Мы должны единым фронтом… Это репутация редакции, которую мы с Таней строили годами…
— Я же тебе скинула до встречи на ревью.
— У меня не сто рук и глаз, у меня и свои проекты есть. Никто эту нагрузку с меня не снимал.
— Но на встрече надо было уже что-то показать…
— Подождали бы, не развалились. И ты подождать могла бы. Есть такое понятие, как командная работа.
Новенькая помолчала, а потом выпалила:
— Опыта у меня достаточно, чтобы написать мелкие подписи к мобильным экранам. Или ты считаешь, что я с этим не справлюсь?
— Надо соблюдать процессы, принятые в компании.
— Я не видела документа с описанием таких процессов. Это всё, кажется, только у тебя в голове.
Люба ошарашенно вгляделась в Новенькую, обрезанную рамкой «Зума».
— Успокойся, пожалуйста, — сказала Люба дрожащим голосом, и от волнения даже камеру выключила. — Ты профессионал, и я нисколько с этим не спорю. Просто я, как тимлид, отвечаю и за твое развитие, и за честь нашей редакции. Я здесь, чтобы помочь тебе расти. Однажды ты будешь такой, как я, и сможешь…
— Люб, я не просила о помощи, — парировала Новенькая. — Мне кажется, ты излишне давишь.
Люба пискнула «ладно», попрощалась и понеслась в чат к Тане Началовой, попросила о созвоне. У Тани все было расписано до вечера, гугл-календарь был похож на витражную мозаику, этакое корпоративное искусство; но она нашла время после восьми, предложила созвониться под вино.
К этому времени Люба успела впихнуть в себя бургер, картошку фри и три куска торта из «Самоката», а еще порядком накрутиться. И, когда серое от усталости лицо Тани появилось на экране, Люба разразилась рыданиями.
Десять минут Таниных усердных утешений, и плач утих, оставались лишь редкие судорожные всхлипы. Любин сосед снизу, подмосковный хихикомори, наверняка подумал, что одинокая толстуха наконец-то наложила на себя руки, но проверять не приходил. Сто процентов обрадовался.
— Не могу я ей руководить, Танечка, — пожаловалась Люба и звучно сморкнулась в сложенную во много раз ленту туалетной бумаги.
— Что случилось? — ответила Таня Началова таким тоном, словно ей в очередной раз предложили по телефону банковские услуги.
— Это я, Танечка, случилась. Такая хреновая. Новенькая вечно с моими решениями не согласна. Я хреновый тимлид.
— Ты хороший руководитель, пусть и начинающий. Не драматизируй. Вам надо просто поговорить словами через рот, — сказала Таня и, покосившись куда-то вбок, шепнула: «Я сейчас».
— Не руководитель я, Тань, а корова жирная. Еще и глупая. Ни хрена я не знаю, как правильно сказать, как процессы устроить.
— Люба, ты у нас самый опытный редактор в команде, — Таня тяжело вздохнула и отпила вина из бокала. — Давай я с ней поговорю сама.
— Нет, Танечка, не надо. Будешь еще за меня разруливать проблемы с моими подчиненными, а я на что?
— Это хорошо, что хочешь сама. Руководство — это трудно. Научишься еще. Только давай, Люб, с терминологией определимся, что не вводить Новенькую в заблуждение. У нас структура-то горизонтальная. Новенькая — самостоятельный боец, а ты просто наставник для поддержки.
— Вот и она так говорит.
— И правильно говорит. Недели не прошло, а ты уже бьешься в истерике. Ты просто выгорела от гиперконтроля. Не бери лишнего. Где, вот, твое вино? Говорила же, с вином приходи.
— Танечка, я же и их тяну, и сама задачи редакторские фигачу. Их с меня никто не снимал же, — Люба, вытерев слезы, задумалась: — Да, кстати, забыла я про вино. Ревела, как тварь, весь вечер. Не до вина было.
— Так, — сказала деловито Таня, словно собрав в кулак последние, не истраченные за день силы, и возле нее возник мальчик лет шести; стеснительно улыбнулся, Люба улыбнулась ему в ответ, помахала. — Девять уже, — сказала Таня Любе. — Иди отдыхать, слышишь? Прям закрой ноут и беги от стола. Съезди на дачу, майские же, погода какая хорошая. Увижу тебя в «Слаке», буду ругаться!
— Ладно, — протянула Люба голосом маленькой Любы.
Таня выключилась, а Люба всмотрелась в маленькое зеркальце возле ноутбука. Ее лицо уже не помещалось в зеркальный кругляшок, но она и не знала, как по-другому, стянула мокрые пряди на затылке, завязала. Потом нашла на рабочем столе игру «Тропико 6» и погрузилась в ту жизнь, где все у нее, пусть под переменным, но контролем.
* * *
— Алё, Алеша! Ты на дачу-то едешь? — прокричал в трубку отец субботним утром и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Давай, короче, собирайся. Матери на огороде поможешь.
Люба впервые собрала на дачу собственный контейнер с едой. Заказала в «Самокате» всякие полезности. Положила зернистый сыр, порезала помидорину, огурцы, веточку петрушки и прикрыла цельнозерновым хлебцем. После этого захотелось накрасить губы помадой. Ну и пусть, что на дачу.
Мама поднялась, чтобы помочь Любе собраться. Пока мама перетаскивала сумки в коридор, Люба зашла в туалет переодеться, при матери оголяться не хотелось.
— Что я там не видела, Люба? — недовольно буркнула она. — Ты же мой ребенок. Плоть от плоти.
Люба ничего не ответила, переоделась и вышла из ванной в заляпанной бордовой футболке отца и в спортивных штанах бабушки. Сунула ноги в старые кроссовки для дачи, надела панамку, тоже в каких-то угольных пятнах, но помаду не стерла.
На даче родители наварили пятилитровую кастрюлю картошки, накидали туда шматов сливочного масла. После огородных дел сели обедать в единственной комнате дачного домика-скворечника, в которой, кроме стола и стульев, были только всякие инструменты: грабли, лопаты стояли по углам.
Мама смотрела, как Люба ест, так, словно в цирке номер показывали. Щелочки глаз над дряблыми щеками посмеивались. Шея стекла в плечи и мягкая, в мелкую морщинку грудь ходила ходуном от смеха.
— Ты только погляди на нее, — сказала она мужу.
Отец Любы накладывал картошку, с ложки лилось масло. Он весело покосился на дочь. Люба быстро, точно делала что-то незаконное, закинула в себя ложку творога.
— Кто ей сказал, что здоровый человек так питаться должен? — сказала мама и достала тарелку с нарезкой «Московской» и банку с солеными огурцами. — Выделывается просто.
— Так доктор при тебе же сказал, — возмутилась Люба.
— Доктор не так сказал. Он сказал: на ночь не нажираться. И фастфуд не есть. Забыла уже? — ответила мать. — Надо домашнее есть, Люба. Картошка с нашего огорода, вот. А ты всё покупным травишься.
— Отстань от нее, пусть дальше печень травит, — посмеялся отец, и из его рта, с чем-то белым, мокрым в уголке, вывалился кусок картошки. — У нас в роду худых баб не было, а мужики, как я: все как на подбор, поджарые.
— Леонид ди Каприо, — посмеялась мать с набитым ртом.
— Хошь схуднуть? — обратился к Любе отец серьезно, и Люба даже подняла голову от контейнера, чтобы послушать его. — У матери возьми из шкафа… Вон того… Над плитой… Эту, как ее? Летящую ласточку. Мать от нее дрищет в три ручья, а толку ноль!
Раздался смех, потом кашель и громкое перхание. Мать посмотрела сурово на отца, но Люба заметила, что колбасу она больше не брала.
* * *
Люба продолжала бегать к Тане с жалобами на Новенькую. Тане всегда удавалось вернуть Любу в боеспособное состояние. Но в последний раз истерика была страшная: Люба рассказала Тане, что не хочет жить. Сквозь дикий плач пробубнила, что уйдет из компании, чтобы не обременять собой Таню и Новенькую и всех вокруг.
Таня отправила Любу в отдел Заботы на встречу с корпоративным психологом. Чуть позже Люба заметила, что из ее календаря пропали регулярные встречи с Таней. Таня, судя по всему, больше не хотела созваниваться с ней.
Люба всё понимала. Таня столкнулась с той мерзостью, в которой Люба варится каждый день, с ее мыслемешалкой. И Люба стала ей так же противна, как сама себе. Запланировав покончить с собой на этой работе, Люба решила отправиться к тому, кто еще не успел от нее отвернуться, к Новенькой. Надо было сообщить ей, что через пару недель она, Люба, уходит и — вот, пожалуйста! — освобождает Новенькой руководство.
— Тут такое дело. Я не справилась с руководством и ухожу, — сказала ей Люба.
— Как так? Почему? — Новенькая почему-то не обрадовалась, или Люба не смогла распознать эту радость в ее мимике. Новенькая хитра, у нее высокий эмоциональный интеллект, не зря в последнее время она очаровала и Таню. На общих встречах Люба стала замечать между ними особый контакт, какие-то флюиды. Новая красивая фаворитка обскакала старую жирную.
— Я решила, что не могу быть для тебя хорошим руководителем. Я хотела эту роль, но я ее не тяну.
— Люб, ты что, из-за меня уходишь? — Новенькая словно смутилась. — Я не думала… Споры — это просто обсуждения… По работе… Я не знала, что тебе это так обидно.
— Не из-за тебя, — ответила Люба и отвернулась.
— А почему?
Люба нарочно не смотрела в экран, боялась разрыдаться, тогда Новенькая точно решит, что она слабачка.
— Люб, что-то случилось? Извини, что расспрашиваю, но, мне кажется, ты не хочешь уходить. Ты из-за меня?
Люба повернулась. Казалось, лицо вот-вот лопнет от напряжения. Она посмотрела на Новенькую, на ее тонко выделанное, бледное, безжизненное лицо, в котором на самом деле было с избытком твердости и жизни. Она, такая маленькая с виду, откуда-то брала силы спорить с Любой, с дизайнерами, с Таней, за что Таня, наверное, и зауважала ее. За эту ее непонятную силу — говорить «нет», стоять на своем — Люба ее и ненавидела.
В этот момент на Новенькой сошлись все силы, действующие на Любу. Лишь она одна ей раз за разом перечила, сопротивлялась, доказывала свое, а Люба всё гнулась и гнулась в дугу и от невозможности гнуться дальше, теперь отступала. Вот Новенькая наносила последний удар: Люба должна была уйти, совсем исчезнуть.
— Ты из-за меня? — повторила Новенькая.
И Люба выкрикнула так, что в экран прыснули слюни:
— Да, из-за тебя. Из-за тебя, блин! Да, я не справилась. Ты сильнее. Ты сильнее меня. Вон, и Таня тебя уже любит, а меня выкинула на хрен. Потому что я обуза, потому что я никчемная.
Люба кричала в экран, глотая слезы. Новенькая оторопела.
— Да! Я тебя ненавижу! — Люба выкрикнула на последнем издыхании и спрятала лицо в ладони. — Всё, пока!
— Погоди, — сказала Новенькая. — Всё это я уже давно поняла.
— Ты про что? — пробубнила Люба, спрятавшись в ладони.
— Что ты меня ненавидишь, что я тебя триггерю. Но… Если честно… Не вижу, чтобы я была сильнее тебя. Я бы вот так, как ты, не смогла бы выложить все карты. Ты смелая.
Люба начала утирать слезы, недоверчиво поглядывая на экран с Новенькой, которая, казалось, тоже сейчас заплачет, такие у нее были встревоженные глаза.
— Это просто накипело, а так я по жизни терпила, — сказала Люба.
— Я тоже.
— Да не надо, — отмахнулась Люба, вытирая под глазами, и потянулась за рулоном туалетной бумаги, который был всегда под рукой.
— Нет, правда.
— Это где ты терпила? — усмехнулась Люба. — Видела я, как ты макеты на встречах разносишь.
— Я три года жила с человеком, который меня избивал.
Люба уставилась в экран.
— Я никому не рассказывала. А тебе, раз уж на то пошло, скажу. Я ушла от него и теперь живу одна с сыном. Мы уехали из Брянска, но и там особо никому не были нужны. Теперь мы с Виталиком совсем одни, и мне важно пройти испытательный, я готова в любую команду, лишь бы у нас были деньги. Потому что никакой подушки у меня нет.
Что-то надломилось в Любе. Надломилось и развалилось на две части, а изнутри показалось горячее, розоватое, бескожное еще. Они проговорили с Новенькой полтора часа, под конец Люба решила всё же отказаться от руководства командой, но не уходить из компании насовсем.
— Получается, Лесь, это наша с тобой последняя встреча? — сказала Люба Новенькой с грустной улыбкой.
— Почему?
— Ну я же не буду твоим тимлидом. Значит, нам не положено личных встреч.
— Пусть будут. Я скажу Тане, что мне необходимо твое наставничество, опыт старичка, так сказать. Не думаю, что она откажет.
— Старичка — это верно, — усмехнулась Люба. — Тридцать три года тетке.
— Мне тоже тридцать три, — сказала Новенькая. — Но я в старенькие записываться не собираюсь и тебе не советую.
Люба смотрела на нее, не моргая.
* * *
С тех пор Люба и Леся встречались в «Зуме» каждую неделю. Их разговоры были совсем не про редактуру и всегда выходили за рамки тайминга. Встречи возникали стихийно: во внерабочее время, вечерами в будние и по выходным. Вика, которая прежде едва находила время на общение с Любой, теперь заявила, что подруга ее кинула. И всякий раз норовила опустить Лесю: всё, что про нее рассказывала Люба, Вика, так или иначе, обсмеивала. Постепенно Вика исчезла, Люба тоже перестала ей писать.
Плакать по ночам Люба продолжала, но теперь слезы, по Лесиной придумке, сопровождала написанием стихов. В темноте загорался экран телефона, и происходила магия: возникали рифмы, складывались в новые смыслы. Это из душевного песка упрямо прорастала новая жизнь. Кое-что Люба потом читала Лесе, и та однажды предложила Любе отправить стихи в литературный журнал. Люба отнекивалась, но письма всё же составила. Похудела килограмма на два, пока перечитывала перед отправкой.
К удивлению, Любины стихи журнал принял. Два стихотворения из пяти, но и это она сочла за победу. Люба стала писать чаще и первое время плакала тоже чаще, даже непонятно, зачем. Потом как отрезало. Теперь грусть жила не внутри нее, а где-то рядом, по-дружески оперевшись на Любино плечо.
Люба попрощалась с маминым эндокринологом. И нашла того, кому не боялась сказать про пищевые срывы. Врач включила срывы в терапию. Сказала: не урезай калораж и не вини себя, просто продолжай соблюдать диету. Срывов стало меньше.
Гречка, овсянка, курица тушеная, сыр, помидоры с огурцом, зерненый творог, горстка миндаля.
Горстка миндаля, зерненый творог, огурцы с помидорами, сыр, курица тушеная, овсянка, гречка.
С новым врачом за месяц ушли двадцать пять килограммов. Прогресс воодушевлял. Люба научилась обращаться со специями, и ее блюда все больше походили на картины. Она и впрямь художественно собирала себе завтрак, обед и ужин: белок — облако на тарелке застыло, желток — солнце из-за облака светит, тянется к солнцу сочная зелень, песочек нежно-бежевого киноа лежит и пять редких морских ракушек на нем, пять хрустких черничин.
Мама отказалась водить Любу не к своему врачу, и вообще обиделась. Люба перестала ездить с родителями на дачу. Из-за возникшей дистанции и тишины между ними внезапно ушли еще двадцать пять килограммов Любы.
На рабочей встрече заметили, что Люба здорово похудела. Было приятно, но еще приятнее стало выходить самой на прогулку, уверенно идти, не бояться завалиться на пустом месте. Теперь Люба гуляла при любой возможности. Заканчивала работу пораньше — и на улицу, пока не стемнело — с Марьиной Рощи пешком до центра Москвы.
Через год Любе стало на 100 килограмм легче. И когда в ногах появилась пружинистость и легкость, когда сошли отеки и задышалось вольно, от нее внезапно ушла Леся.
II
Несмотря на то, что Люба отказалась от позиции тимлида в продуктовой редакции в пользу Леси, на это место Таня посадила другую сотрудницу, тоже из стареньких.
Леся подходила лучше: она всё еще была самым опытным продуктовым редактором в команде, пусть и опыт ее был приобретен не в этой компании, но для Тани лояльность имела принципиальное значение. Она бы никому не призналась, но при всей своей прогрессивности сама следовала принципу назначения на должности по выслуге лет.
Леся нашла другую работу. В ночь того дня, когда она написала заявление об уходе, Любе приснился сон.
Это был балкон в каком-то дворце: широкий, с периллами в виде колонн из белого мрамора. Спиной к Любе стоял высокий, широкоплечий мужчина. Стоял, широко расставив ноги и выкатив грудь. Волосы у него были темные, топорщились сверху. Люба подошла к нему сзади. И шла она, почему-то опираясь на трость.
Поравнявшись с незнакомцем, она, вся скукоженная, в три раза, кажется, его ниже, молча стала смотреть перед собой: с балкона, открывался вид на южный город. Светлые домики с песочного цвета крышами. Испания? Италия?
Мужчина сказал:
— Что будет с нами теперь?
— А что будет? — ответила Люба. — У меня теперь есть вот это.
Она кивнула на трость, на которую опиралась обеими руками. Вдруг трость разломалась с треском, и Люба упала, но не на пол, а полетела прямо с балкона. Потом сильная боль: крыша какого-то дома рвет своим ребром Любу на две части.
И Люба в ужасе просыпается.
Перед глазами снова родная стена цвета гусиного помета и блеклые виноградные лозы, никогда не приносящие урожай. Не успев обдумать странный сон, она вдруг почувствовала влагу между ног. Неужели описалась? Люба провела там пальцами и, вытащив руку из-под одеяла, поняла: месячные вернулись.
В растерянности ринулась в туалет, пытаясь на ходу сообразить, вспомнить, все ли прокладки она в свое время выкинула.
* * *
И, как зверь, почуявший кровь, на горизонте появился Ваня.
«Прив. Ну что, как насчет сегодня?», — написал.
Где-то возле кишечника поднялась привычная волна радости. Но тут Люба заколебалась.
«Сегодня не могу, извини», — ответила, злясь на себя.
«Во дела. А завтра?», — ответил он тут же, словно не дочитал верхнее сообщение.
«И завтра, — ответила Люба, поджала губы от досады, решила сразу как-то объясниться. — Дела у меня. По работе».
Любе подумалось, что работа для него прозвучит более правдоподобно, но чутье Вани в очередной раз показывало чудеса и обличало даже то, что Люба и сама еще не осознала.
«Ты так бросаешь меня, типа?»
«Нет, правда работа, Вань. Давай через неделю. Я тебе сама напишу», — ответила Люба и, перечитав, с досадой обнаружила, что случайно надерзила. Хотела отредактировать сообщение, но Ваня, видимо, все прочитал, так как написал следующее:
«Ты мне напишешь? Да кем ты себя возомнила, блин? У тебя что там, полк стоит под окном? Есть из кого выбрать?» И смеющийся смайлик.
Люба отбросила телефон на диван, сказала себе: «Буду умнее, не опущусь до его уровня», но тут же снова схватила телефон и написала:
«А ты зачем прибегал к такой, никому не нужной? Может, у самого не из кого выбрать?»
Люба поняла, что этим выпадом она сломала весь каркас их общения, и назад пути уже нет. Ваня ничего не ответил, но Люба на всякий случай его заблокировала.
Ощущение было странное, смешанное: с одной стороны, она ликовала, что защитила себя, хотелось танцевать, хотелось двигаться и жить; с другой стороны, подкатывал к горлу страх: а имела ли она на это право?
Люба встала перед зеркалом и оглядела себя с ног до головы. После похудения тело ее обвисло, и как будто стало хуже, чем было. Если раньше она ходила тяжело, как бабка, то теперь еще и выглядела, как она. Фартук живота испещрили царапины-растяжки. Груди висели шторами.
Лифчик за год стал Любе нестерпимо велик, а купить новый, размером поменьше, было и страшно, и как бы незачем. Люба еще помнила, как покупала свой последний в магазине «Уголок Татьяны».
Продавщица принесла ей типично бабскую модельку, а Любе хотелось чего-то поинтереснее, чтобы перед Ваней покрасоваться. Она депрессивно осмотрела бордовую тряпку с золотистой вышивкой, как на ковре, и осторожно зыркнула на другие вешалки: что еще у вас есть?
— Иди уже примерь, — ухмыльнулась мать. — С такими бидонами не до выбора, лишь бы держал. Стяни там хорошенько, а то спина заболит, горбиться будешь.
Морщась от брезгливости, Люба надела тряпку, которую до нее примеряли не раз (лифчик крепко пах потом). Мать помогала, стянула лямки покрепче и застегнула. Лямки врезались в тело, и Люба увидела в зеркале, как жир обтекает сверху и снизу пережатые бока. Больно, но ничего: разносится.
Люба с мамой одевали себя в этом «Уголке» с головы до пят, так как найти в других магазинах вещи с тремя, четырьмя и пятью иксами было сложно. Но добраться до «Уголка Татьяны» тоже было нелегко: ларек в самом конце рынка, мимо мыльно-рыльного и потом направо, пройти сухофрукты, налево и там уже до конца, сто пятьдесят третий вагончик. Вот в какой медвежий угол запряталась жирная Татьяна от мира.
Люба теперь носит икс-эль, но пойти в другой магазин всё равно страшно. Она сто раз проигрывала себе это. Как презрительно или, что еще хуже, иронично посмотрят на нее нормальные люди: толстуха возжелала быть модной, а схуднуть забыла. Ха-ха!
Отражение себя похудевшей уверенности почему-то не прибавило, а столько было надежд! Казалось, все беды в жире. Люба повторила себе слова Вани, которые шли внахлест с тем, что говорила ей мама:
— Старая ты уже, не пыжься.
Теперь не жирная, теперь всё дело было в старости. Разве не видно, что кожа вместе с жиром испустила, казалось, последний дух? А вот в «Тиндере» у всех гладкие, упругие тела. Ни одного лишнего сантиметра кожи, ни складочки.
Люба злилась на себя, потом перекинулась на неразборчивых мужиков из «Тиндера» и их продажных бездуховных подружек, а потом пузырь злости, созрев, лопнул. И Люба стала злиться на маму, на Ваню, на Вику, даже на Лесю. Как она могла ее, Любу, бросить и начать устраивать свою жизнь в другой компании? А как же дружба? И почему она больше не пишет?
Люба не могла спросить об этом Лесе прямо. Леся наверняка нашла бы такие ответы, что Любе стало бы стыдно. Поэтому Люба надела толстовку, штаны, затужила их посильнее. Всё теперь было ей велико и сваливалось. Накинула пуховик и вышла на улицу. Она шла так быстро и яростно, словно наступала на врагов. На прошлую жизнь, на рамки, в которых жила, на людей, которым через силу улыбалась и которых слушалась. На себя за свою злость. Через полчаса появилась одышка, проступил пот, но Люба не сбавляла темп. Она решила выходить себя до последней капли.
Сначала просто шла, ругаясь с собой, ничего не замечая, потом вокруг стала проступать молодая зелень на деревьях, первая трава за бордюрами, слишком светлая, не набравшая еще цвета, незнакомые здания, мальчишка на велосипеде, щурящийся на солнце и внезапно улыбнувшийся Любе. Словно отпускать начало…
Люба теперь не неслась, а летела по дороге, а потом и вовсе перешла на прогулочный шаг. Наконец, расслышала музыку —всё это время она играла в ее наушниках — но раньше ее заглушали внутренние диалоги, дознания, казни.
Ветер сдул волосы назад. Люба сначала перепугалась, что забыла убрать их в хвост, а потом порадовалась новому чувству. Легкость в корнях волос передалась всему остальному телу, стоило ее осознанно заметить. Так бывало после стихов, но теперь не нужен был ей стихотворный сплин. Отпустило без него.
Люба ходила гулять каждый день, утром по району, а после работы подальше, к центру. Ради прогулки заканчивала в пять и дорабатывала еще час перед сном (но, по правде говоря, не всегда). Прогулка приносила не только душевный покой, но и пользу. Ноги укрепились, суставы словно смазались от движения, расходились, и одышка стала появляться реже. А на работе, на удивление ничего без ее активного участия не развалилось. Даже наоборот: проекты Любе попадались всё более легкие. Получалось меньше работы при той же зарплате.
Таня Началова, казалось, заметила, что Люба уже не так вовлечена в работу, как раньше, но против не была. Слишком много было Любы раньше, всем стало легче, когда часть Любы занялась чем-то еще.
Работа делалась. Стихи писались. Прогулки под музыку успокаивали.
Рис, киноа, яйца вареные, индейка запеченная, творог со сметаной, кабачок, редиска.
Редиска, кабачок, сметана с творогом, индейка запеченная, яйца вареные, киноа, рис.
Килограммы таяли. Врач удивлялся и просил не перенапрягаться, если вдруг Люба взялась истязать себя спортом. Во всем нужна мера и постепенность. Люба же гордилась тем, что добилась такого результата без самоистязания. Но чего-то в ее радости все же не хватало. Этим элементом была Леся. Камень, с которого началось возведение новой Любы. Так ей, по крайней мере, тогда казалось.
Люба иногда писала ей в телеграме, спрашивала, как дела, но работа в разных компаниях их всё сильнее разводила, будто ведомая всеобщим космическим расширением.
Леся появлялась теперь в жизни Любы спорадически: больно кололи ее нежданные лайки и реакции-сердечки. Лучше бы вообще их не было, лайков этих, так честнее.
«Собираю стихи для первого сборника. Я медленно пишу, Лесь. Я ж не поэт в прямом смысле слова. Я так, под настроение. А у тебя как на новом месте? Как команда?
Классно, что дружные. Тебе всегда везет на людей, потому что ты самая такая. Как солнышко. Без тебя у нас совсем грустно. Старые времена часто теперь вспоминаю. Мы утянули пояса, зарплату не повышают. Но я ж одна, мне хватает.
Ой, да брось, какие мужики. Они вообще где-то еще водятся? Я всему этому отказала. Хожу много, пишу, работу работаю. Хотелось бы почаще общаться с тобой. Ты когда в Москву собираешься?»
Но Леся в Москву не собиралась. Она, оказывается, вышла замуж за какого-то бывшего одногруппника. Тихо-мирно. Планирует работать с Бали. Можно было бы общаться онлайн, Бали тому не помеха, но Лесе теперь было и не до этого.
Люба больше не дулась, только хранила тоску по тому времени, когда они вечерами болтали перед ноутбуками. Удивительно: как можно подружиться с тем, кого ты в реальной жизни не видел? С тем, кто, может, выше тебя головы на три. С тем, у кого, может, даже ног нет. А чем докажешь, что есть? Разве что фотками в Инстаграме[1].
«Спасибо, что пнула в другую жизнь. Без тебя не было бы меня. И мне кажется, что и сейчас нет. Пиши, не забывай. Мне это важно», — написала Люба, и Леся поставила сердечко на ее сообщение, а на следующий день ответила:
«Люба, это всё ты. Это ты себя пнула. Я лишь стала твоим инструментом и очень этому рада. Ты можешь сама, вот правда».
Это всё ты. Ты можешь сама. Люба грустно улыбнулась в экран, вытерла неизвестно откуда взявшуюся слезу и, любовно кивнув Лесе через расстояния, стала собираться на традиционную прогулку.
Я теперь могу сама. Могу. Могу? На этой волне захотелось отчебучить чего-нибудь, нащупать грани этих возможностей. Под песню Рианны Unstoppable Люба подобралась к большому «Эйч-энд-эму» и, дернув дверь, влетела в теплое модное пространство, в элитарный клуб.
Ходила между полок, трогала одежду, но только для виду, сама же заглядывала в глаза людям: как они относятся к ней, к толстухе из бабушкиной квартиры с окраины Москвы. Но никто не смотрел на нее, лица у всех были сосредоточенные, каждый вел сам с собой напряженный диалог.
Вот оно как! Люба растерялась. Она набрала одежды, той, что, кажется, вчера видела на девушках в «Тиндере», пошла в примерочную. Всё не то: еще один икс стал лишним, а она и не заметила. Люба вернула одежду, но другую, поменьше, брать не стала, продефилировала к выходу, и, оказавшись на крыльце, вдохнула свежесть майского вечера. Теперь за кофе и можно домой.
В «Эйч-энд-эм» она вернулась через пару дней. Надевать старую одежду на восьмидесятипятикилограммовое тело — оказалось, как в простыню кутаться. Совсем стремно, и так дотянула до последнего. Купила новую, маленькую одежду, и нижнее белье еще: новые лифчики, нежные, кружавчатые. Грудь держат плохо, но так красиво, невозможно устоять. Даже просто постоять перед зеркалом в таких, и то будет достаточно. На сменку этим хрупким крохам (как сказала бы мама, ниткам) Люба взяла спортивный бюстгальтер, как раз для ходьбы.
Не утерпела и сделала в раздевалке пару фотографий для Вани, твердо решила разблокировать его и отправить. Придя домой, зажмурилась и правда отправила.
Ваня ответил минут через пятнадцать. Пытался, быть может, распознать фотошоп в новых Любиных очертаниях.
«Привет, не узнал тебя. Я, получается, прощен?» — написал.
«А ты просишь прощение?» — Любины глаза загорелись навстречу экрану, светящему в вечернем полумраке.
«Просил. Я писал тебе, потом понял, что ты заблокировала меня. Наверное, решила, что теперь я тебе не нужен».
«Прости».
«Нет, ты все правильно сделала. И ты молодец, вообще. Ты сильно изменилась. Стала настоящей красоткой».
Люба чуть не заплакала, внутри всё перевернулось, и на этом гребне душевной волны написала:
«Приезжай, если хочешь».
«Хочу очень. Боялся, что больше не позовешь».
Ваня впервые привез ей цветы. Настоящие розы. Дорогие цветы, и их много. Целый букет, совсем дорого.
Это был пик счастья, вершина всего проделанного Любой за последний год. И Люба отдалась победе полностью. Когда лежали потом, Ваня сначала долго рассматривал Любу, а потом, дотронувшись, пальцами до ее подбородка, сказал:
— Я думаю, знаешь, что… Давай встречаться?
— А как же?.. — Люба хотела сказать «твоя девушка», но осеклась.
— Я тебя люблю, Люб. Ты любовь. В прямом и переносном смысле. Хочу, чтобы ты стала моей Любовью.
— Но у тебя же есть кто-то. Вроде бы.
— Сейчас могу написать ей, что ухожу.
Люба села. На фоне окна чертился ее взлохмаченный силуэт, волосы отрасли ниже лопаток, хотя раньше и до плеч не отрастали, всё ломались. Пальцы на руках задрожали. Она знала ответ, но боялась сказать.
— Ну так что? — спросил Ваня.
— Не надо, — тихо произнесла.
— Но почему?
«Не ёкает больше. Я словно дошла туда, куда так мучительно ползла раньше. Мне казалось, что я тебя очень любила. Теперь сижу и думаю: и зачем мне это было нужно? Почему так страдала из-за тебя? Почему тряслась?»
«Не понимаю, о чем ты».
«Я и сама только сейчас поняла».
Она стала быстро одеваться, Ваня тоже подтянул с пола штаны. Оба молчали, а потом он ушел, хлопнув дверью. И Люба больше не блокировала его. Она откуда-то знала, что он больше не напишет.
* * *
Целая жизнь прошла с того момента, как Люба наняла некую Новенькую в редакцию «Игрошколы».
Леся родила второго ребенка от второго мужа, они совсем обжились на Бали и не собирались возвращаться, и Леся, кажется, увлеклась биографиями известных людей. Завела канал, писала интересные факты из чужих жизней, анализировала их. Люба ее читала, но больше они не общались. Растворилась их связь, время ее изъело, но то, что было создано, жило и давало новые побеги.
От Любиного фартука на животе, от второго подбородка на пол-лица, от отекших голеней с выпирающими венами не осталось и следа.
Накануне тридцатишестилетия Люба почувствовала, что готова пройти еще дальше. Она обновила профиль в «Тиндере», добавила новые фотки и описание интересов. Она всё еще не была такой гладкой и подтянутой, как большинство девушек оттуда, но от этого больше не страдала.
[1] Продукт компании Meta, признанной в России экстремистской.