Ада что-то забыла. Что-то важное. От ее жизни будто отрезали кусочек, и она чувствовала покалывающую прохладу на месте среза, а рядом — сосущую пустоту. Иногда, бродя по окрестностям южного городка, где они с мужем недавно поселились, Ада пыталась вспомнить, нащупать в темноте себя что-то неизвестное, необходимое.
В другие дни она игнорировала фантомную боль там, где было что-то и перестало быть. Вот новый день, его она может положить на место пропажи. Вот листья дрожат на ветру и солнце светит сквозь них, бьет в лицо, и хочется щуриться.
Ада щурилась, это было похоже на улыбку.
Мало кто знает, сколько весит отсутствие. Сердце у Ады было тяжелое, как камень. Часто ей хотелось достать его из груди и положить на полку в прихожей.
Ада любила утро, оно освобождало ее от ночи. Спалось плохо: тьма опускалась на Аду, как слон, а утром, как слон, вставала, оставляя ее примятой и осоловелой. Своих снов она не помнила, но слышала их присутствие, как мышиную возню где-то во тьме себя, под досками, отделяющими настоящее от забытого.
Ее будил булочник, который выходил со своей тележкой из средневековья на улицу — и время останавливалось, будто стрелка часов застревала в неразличимой впадинке. «Булки! — кричал булочник на чужом языке. — Свежие булки!» Потом — щелк — стрелка выскакивала, грохот тележки затихал вдали — время катилось дальше. Лежа под одеялом и глядя на тень от лампы на потолке, Ада стягивала свое растекшееся, раскатившееся существо воедино: сомнения и планы, страх, страх, мысли о кофе, и где-то под этим всем — мамина меховая шапка на давно выброшенном трюмо.
Днем Ада работала.
А вечерами накатывала тревога, ощущение отсутствия становилось настойчивым, дребезжащим, из точки в солнечном сплетении разливалось по всей Аде и подкатывало к горлу, душило. Ада открывала окна, впуская в дом влажную ночь. Звезды в оконном проеме были большие и близкие, медведица все целилась в надежде зачерпнуть побольше моря, Венера блаженно плыла над цветущими магнолиями, тяжелая, толстая, как ее палеолитические сестры.
Ада сидела на балконе, положив подбородок на руки, повернувшись к мужу то долгой линией спины в вырезе платья, то смятым капюшоном худи. Ей нравилось знать, что он видит ее, нравилось быть зримой, это добавляло ей реальности. Иногда собственная жизнь казалась ей слишком легкой, зыбкой, маленькой, раз — и унесет ветер, как носок с соседской сушилки.
Останется только камень-сердце.
В ту ночь было как-то особенно темно, небо будто опустилось на крыши домов, потекло по стенам, забулькало в водопроводных желобах. Пахло цветами, ветром и картинами Ван Гога, чем-то тревожно ярким, перезрелым.
— Как страшно сегодня, — сказала Ада.
— Просто сыро, — отозвался из комнаты муж. — Будет дождь. Может, вина выпьем?
Пока они откупоривали бутылку и нарезали сыр, за окном завыл ветер, и белые чайки полетели задом наперед по масляной черноте неба. Хлопнула балконная дверь.
— Шторм! — сказал муж и пошел закрывать окна.
Ада осталась на кухне одна, сыр лежал перед ней болезненно бледными, влажными лунными полукружиями.
А где-то в другом времени такая же луна плыла в окне хрущевки. «Метель», — вздохнула мама, закрывая за собой входную дверь. Она сняла меховую шапку и положила ее на трюмо. Снежинки на шапке искрились и превращались в воду, мех слипался и тускнел. Когда-то Аде нравилось смотреть, как шапка двоится, отражаясь в зеркале, рядом лежат ключи и перчатки, из кухни в прихожую тянется длинное световое пятно. Аде нравилось гладить эту шапку, как кота, и утыкаться в нее носом, когда мама врывалась вечером в детский сад, приседала и крепко, весело обнимала ее.
Шапка пахла ветром, снегом и загадочной взрослой жизнью.
Ада метнулась в прихожую, достала из шкафа свою зимнюю шапку, легкую и маленькую, сжала в руках, уткнулась носом. Не то. Мягкое вместо жесткого ободка, гладкое вместо лисьего меха, и запах — залежалый внутришкафный холод. Воспоминание таяло, как снег в духоте детского сада.
Превращалось в слезы.
Что-то было — и нет. Выцвело, обсыпалось, как лицо на старой картине. Стерлось. Не достать.
В ту штормовую ночь Аде снился север, снег, рога троллейбусов, задранные в звездное небо, как стебли бледно-зеленых растений, и отсутствие, отсутствие чего-то ломилось в голову, и слышно было, как что-то важное зовет ее издалека, тихо-тихо, безъязыко, шепотом неплотно закрытой форточки в ветреную ночь.
СЛЕД
Присутствие моря чувствовалось здесь повсюду. Над отелями и парками, подъемными кранами, вокзалом и новостройками ветер нес вместе с запахами йода и рыбы ощущение чего-то константного, вечного: так фотография, закрепленная на стене, знает о каркасе дома. До переезда Есенка видела море всего пару раз в жизни и теперь часто гуляла по набережной, прислушиваясь к шуму волн, похожему на дыхание чего-то огромного и дремотного, безразличного к изменчивости человеческих судеб.
Так гуляя, она часто попадала под дождь.
Местные жители обладали врожденным навыком в непогоду под открытым небом не оказываться. Туристы забивались под балконы и навесы кафе и там, переговариваясь и грустя, ждали, пока стихия отбушует свое. Дрожали под ударами капель листья магнолий, шумело и булькало в водосточных желобах. Есенка шла домой: с волос текло за шиворот, платье липло к ногам, в кедах хлюпало.
Бывало, кто-то бросал на нее озадаченный взгляд.
Платья, всегда черные, Есенка отжимала и вешала на змеевик, белье бросала в корзину для стирки, а сама залезала под душ и подолгу стояла под уже теплой водой с закрытыми глазами и думала о дожде. Она была немного рыбой. Она была немного рыбацкой лодкой, ищущей в ненастную ночь путь домой. Она была немного движением, пойманным чьим-то взглядом.
Потом она выходила на балкон и пила горячий чай, бездумно глядя на бушующее море за мешаниной из крыш, антенн и чаек.
Шло время. Есенка, уже считая дожди испытанием на твердость характера, шагала домой в потоках воды шаркающей кавалерийской походкой, пиная брусчатку хлюпающими кедами. Холодало. Пора было что-то решать. Зонт при таком ветре смысла не имел, дождевики казались сплошь уродливыми, Есенка все планировала найти какой-нибудь посимпатичнее, но каждый раз откладывала: что-то в ней, что-то по-чаячьи сердитое, предпочитало угрюмо мокнуть.
А люди стали привыкать к новой закономерности.
Приоткрывал окно хозяин кондитерской, проливались на улицу запахи корицы и печеных яблок. Притормозив на перекрестке, глядел вслед Есенке таксист: это не ее он видел в прошлую среду, вечером, у набережной? Тогда как раз тоже шел дождь. «А вдруг это не человек? — шутил кто-то на веранде кафе. — Вдруг это утопленница, проклятая вечно оставаться в воде, вот и выходит на берег только в ливень».
Когда Есенка подходила к дому, ей махал из-под зеленого тента торговой палатки знакомый продавец овощей.
— Промокнешь! — кричал он сквозь грохотанье дождя.
— Пусть, — к тому моменту Есенка была уже мокрой насквозь и потому совсем не боялась промокнуть.
— Свежие сливы будешь?
Пока Есенка бездумно набирала полный пакет слив, под тентом сама становясь дождем, продавец овощей подтрунивал:
— Как водичка сегодня, теплая?
Есенка мрачно мотала головой, и путаница ее мыслей разбрызгивалась на помидоры и кабачки.
— Нет.
Однажды, толкаясь на старом рынке, Есенка заметила дождевик, желтый, яркий, такой же был в ее любимом фильме ужасов. Она купила его и с тех пор каждый раз надевала на прогулку к морю, а, замечая неизбежность дождя, возвращалась домой, по пути покупая у знакомого продавца овощей инжир и фейхоа.
Когда первые капли дождя падали на землю, она уже заваривала на кухне чай.
Она изменилась.
Но что-то осталось.
В приморском городе есть легенда. Говорят, во время дождя из волн выходит женщина в черном и идет стремительно неведомо куда по петляющим переулкам. Утопленница, привидение. То ли княжеская дочь, бросившаяся в море с пиратского корабля. То ли танцовщица, которую погубил богатый купец. Она проклята никогда не выходить из воды, поэтому появляется на берегу только во время дождя, когда море, измучившись давлением берегов, распространяется вширь и заволакивает собой город.
Когда Есенка уедет далеко, далеко, как рыбацкая лодка, ищущая путь домой, жители приморского города еще не раз остановятся у окна, заметив в зыби дождя черное движение. «Вон она!» — воскликнет кто-то. «Где?» — кто-то подойдет к окну. И увидит только дождь на пустынной улице.
