(повесть)[1]
* * *
ПРИНЦИП
§111 — Прошлое функционально [dynamic]. Детство[infancy] — это процесс[act] приобретения формы[formation], дающей направленность жизни[motivation]. Нарратив[narrative] семантического поля данности[mark]. Динамика усложнения[complexity] и развития сквозного сюжета[vector], нащупанного в преодолении[overcoming]/сопротивлении[resistance]/
страдании[suffering].
II
ПЕРВАЯ ПРОБЕЖКА
От обиды уже ничего не хотелось, тело налилось невыносимой тяжестью. Страшно было подумать, что придется нарушить эту гармонию и неподвижность. Отец возвышался надо мной, как темное божество, готовое разрушить мою привычную скорлупу. Его голос разрядом пронизывал всё мое тело, и от каждого слова, а точнее, от звука, исходящего от него, мир рассыпался. Я увидел на земле металлическую крышечку от колы и ботинком стал ее выбивать. Получалось не очень. С очередного удара крышечка отлетела в сторону и с клацаньем врезалась в бетонную пристройку. Отец замолчал и задышал тяжело, присвистывая, как чайник, который вот-вот закипит. Он подошел ближе и взял меня за голову, вынуждая смотреть в глаза.
— Ты ту́т вообще? Усек, что сказал?
Чайник внутри него медленно закипал, и голос стал еще громче и отвратительнее.
— Ради тебя же пыжусь… Легкие тренировать, чтоб, эт самое, не подох…
— Да тут я, тут, — выдавил я из себя, выворачиваясь из его рук.
— Спишь на ходу… — отец отвесил мне подзатыльник и продолжил свою тираду.
— Жить это тебе не за ящиком своим сидеть сутками и не вино с пацанами за гаражами бухать… Надо в себе, эт самое, воспитывать Мельхиседека… Чтоб всё, эт самое, не абы как, а как мужик… и чтоб не ссать… Руки-ноги целые, голова на месте… Вперед и с песней…
Я старался не слушать этот поток сознания, отец явно был выпившим, в такие моменты он лепил фразы из всего когда-то прочитанного или просмотренного. Я заметил стаю птиц, которых ветер гонял по темному небу. Около магазина слышался сигнал «каблучка», шумели машины из-за Борковского леса, а птиц гоняло по небу как прищепки на плохо натянутой бельевой веревке. Я сливался со всеми этими звуками, стоя здесь, на старом плацу заброшенной военной части, которая уже лет сто не действовала. Когда-то вчерашнюю школоту здесь учили стрелять, убивать и ненавидеть врага. Но эти времена прошли. Или нет. Не знаю. На стене с облупившейся краской красовалась выгоревшая надпись «слава труду». Буква «р» совсем затерлась, поэтому получалась «слава ту_ду». ТУ ДУ. Смешно и бессмысленно. Я представил, что вместе всего того бреда что нес отец, он издавал этот нелепый звук, а из его ушей при этом валил пар, и ходил он, так медленно переставляя ноги, вокруг меня, как по рельсам. Я еле заметно улыбнулся.
Голос отца уже немного заплетался, и он перешел к прямым оскорблениям: про мою никчемность, лень и тупость. Что-то там про «ослиный взгляд» и «перед соседями стыдно». Но я его особо не слушал, я был всем вокруг, но не собой. Мне меньше всего на свете хотелось быть в этом моменте, в этом городе и этом возрасте. Хотелось запереться в ванной комнате, набрать теплой воды и с головой в нее погрузиться. Чтобы слышать глухие звуки, ощущать теплую воду и понимать, что на эти минуты существую только я и никого больше.
— Давай, погнал… — сердито прокричал отец, даже скорее прорычал. Я вынырнул из своей воображаемой ванны и с непониманием посмотрел на него. Его внутренний чайник уже совсем раскалился и плевался брызгами пузырящейся воды. А мне нужно было сделать всего один шаг, но за ним следовало, что остановлюсь я уже не скоро. Это была именно та грань: если не побежать, тогда конфликт с отцом и он точно мне вмажет, а если побежать, тогда конфликт с собой, что, с одной стороны, не так страшно и не несет физических увечий. Но, с другой, запускает внутри меня моторчик с дробным выбиванием «позор–позор–позор» или «стыд–стыд–стыд» что, пожалуй, более напряжно. Возможно, именно этот моторчик распырял мое тело недовольством и выступал россыпью воспаленных прыщей, в особенности на лице. Я где-то читал, что такое может быть, не помню только, где.
Я наконец сделал шаг, и земля закрутилась вокруг оси сильней, подталкивая меня. И я побежал. Внутренне ненавидя себя и разрываясь вихрем эмоций от этой ненависти. Прыткие ветки деревьев стегали меня по лицу. Беззвучно текли слезы по щекам. Да, я расплакался прямо во время бега, и это было не впервые. «Если есть на небе Бог, тогда он прекратит мои мучения. Пошлет в меня молнию или очередным порывом ветра дерево на меня повалит, ну, или, в крайнем случае, в самый неподходящий момент остановит сердце, как у моего деда». Мне иногда нравилось представлять, что мир со мной общается и где-то там на небе кто-то постоянно решает, жить мне дальше или не жить. Постоянно взвешивая все мои поступки, мысли и состояния, и, как мне кажется, уже давно давая мне фору, ведь ничего полезного и значительного для мира я уж точно не делал. Я посмотрел наверх, но небо всё так же темнело где-то над моей макушкой. Не говоря со мной и не давая мне знаков. А я так и бежал, и слезы сливались с моросящим дождем и опадали на землю, как листья с иссохшего дерева на палящем солнце. На земле оставались вязкие следы моих ног. Вот бы замести их: нет следов, значит, нет и самого этого гнусного бега, и бегущего меня тоже нет. Осталась бы просто невзрачная тропинка, которая, впрочем, быстро бы заросла без людей, бессмысленно ее топтавших.
Тропинка шла на подъем и петляла: где-то была совсем развалена, где-то перетекала в большие грязевые лужи, и я продолжал бежать прямо по ним. После того, как я сделал первый шаг, я перестал быть человеком с чувствами, эмоциями, и стал функцией. Приложением. Приложением к навязчивой идее моего отца. Идеи о продолжении этого бессмысленного движения, этого бега в никуда. Отец рассказывал, как в детстве его гонял дед, и, если он сливался или халтурил, дед сажал его в мешок и бил палкой. Деда, в свою очередь, бил прадед. Он тогда помогал разносить военную почту или что-то типа того. Прадед сам когда-то прибежал в эти края не от лучшей жизни и всего боялся. У его семьи отобрали дом, деньги и вообще всё и выкинули в минус тридцать на холод. Он только один и выжил. Его, тогда еще совсем мелкого, мать перемотала своей одеждой и, сунув в карман какие-то золотые побрякушки, отправила бежать куда глаза глядят. Так он махровым шаром (от всех этих платков и накидок) катился по снежным бурьянам и в итоге прикатился сюда, почти за тысячу километров от дома. По пути он останавливался в разных деревнях, ночевал в лесу, и наконец встретил свою будущую жену и мою будущую бабушку, которая добросовестно заменила ему мать, отца и потерянный рай. У прадеда даже татуировка была на руке с ее именем — «Маня» — кривая, недоделанная и мрачная. Отец почему-то часто рассказывал эту историю, при этом как-то посмеиваясь. Но я отчетливо ощущал, что за этим смехом скрывается какое-то беспросветное горе, отсутствие веры в себя и страх, поколениями наслаивающийся на окружающей действительности. И эта действительность в итоге и получилась такой же кривенькой, недоделанной и мрачной, как прадед, дед и отец. Где-то в самых недрах в них всегда жила затаившаяся обида и страх. Но они, позабыв или осознанно закрыв глаза, ставили памятники тем, кто когда-то разрушал их гармонию, и от этого разрушались сами и разрушали всё вокруг. Единственное, что они могли — это передавать свои истории дальше и дальше. Например, мне. В надежде, что такой балбес что-то сделает с ними или хотя бы не сильно их исказит и передаст дальше. И когда-нибудь правда и справедливость восторжествует и, возможно, кто-то из потомков задумается о нашей бесчеловечной и такой противоречивой жизни.
Я бежал и думал обо всём этом, и мысли текли, как им вздумается, почему-то, когда мысль принимала самую беспросветную форму, мне всегда вспоминалась Савина. Моя приставучая одноклассница. Она вчера пришла в школу в такой короткой юбке, и когда она смеялась, сидя на перилах пролета на второй этаж, можно было отчетливо различить ее ярко-синие трусы. Она как будто специально садилась так, чтобы я их увидел. И пока она болтала с подругами на перемене, я, наверное, раз пять сходил мимо нее в столовку, чтобы в очередной раз украдкой взглянуть на них. Она только улыбалась и как-то странно на меня посматривала. А я давился очередной ватрушкой, а я их никогда особо не любил. Жуть, мне было противно от самого себя. Я встряхнул головой, стараясь отогнать от себя позорное ощущение. Мне всегда было очень стыдно, когда какая-то эмоция заставляла меня что-то странное делать. Что-то вопреки моей воле.
* * *
Я пробивался через темно-зеленые деревья, тонувшие в сумерках. Они как будто сгущались и уплотнялись, пока, наконец, не открывали гору мусора, освещенную тусклым фонарем. Куча состояла из разноцветных венков, деревяшек, старых крестов и много чего другого. Так странно было видеть эти яркие цвета среди окружающей темноты. Рядом с этой горой копался приземистый человек в военной кепке и растянутой жилетке, какие бывают у бывших военных. Его один глаз смотрел перед собой, а другой в сторону. Как будто пытаясь уловить происходящее вокруг. Это был Гробовщик. Рассказывали, что он собирает металл от старых оградок, табличек и прочего и перепродает. Еще рассказывали, что он выкапывает свежие трупы и потом их ест. В это всё, конечно, мало верилось, но кто знает. Когда я с ним поравнялся, он неожиданно меня окликнул.
— Эй, малой, подойди.
Я удивленно на него посмотрел и, остановившись, с неохотой подошел.
— Давно тебя тут вижу, хотел познакомиться.
Я оглянулся и увидел, что около него красуется несколько свежевскопанных ям.
— А что вы делаете?
— Я копаю могилы.
— А зачем?
— Кладбище ожило. Оно зовет меня. Как мертвая почва станет садом, если она не потревожена и не возделана? Я закапываю мертвецов и даю пищу земле и верю, что когда-нибудь здесь будет сад. Я возделаю его, а ты мне поможешь…
Я нахмурился и исподлобья посматривал на коренастого мужичка. Он хитро пялился на меня, улыбаясь беззубым ртом.
— Когда я был маленьким, я мечтал делать что-то полезное. Может, у меня было видение, я не знаю. Я лежал в яме и смотрел на солнце, оно говорило со мной. Я не сильно надеялся, но то, о чем я мечтал, произошло со мной. И теперь я верю, что мы можем сгущать время, притягивать его к себе. Эти мечты о будущем для глупцов, они говорят, — «я сделаю что-то завтра». Но это обман, завтрашнего дня не существует, следующего часа не существует. Это лишь возможность. Но мы можем перетянуть время в настоящее, сейчас, прямо в солнечное сплетение.
Он несколько раз ударил себя кулаком по груди.
— Понимаешь? Я всегда рыл могилы, и сейчас у меня много работы… Я верил, что так будет, а все вокруг крутили у виска. Но все они будут тут, под моей лопатой. Понимаешь?
Гробовщик гулко засмеялся.
— Скоро будет для меня много работы, потому что я всегда верил в то, что делаю. Это самое важное. А если ты не веришь, играй в веру. Действуй так, как будто ты веришь. Это и есть сила. Это абсолютная сила. И тогда это произойдет. Я чувствую, что ты веришь, я чувствую, что ты такой же, как и я…
По моей спине пробежал озноб, косой глаз Гробовщика меня гипнотизировал.
— …верь мне, дураку. Сработало в моей жизни, сработает и в твоей.
В черных косых глазах гробовщика сверкал огонек. А длинные редкие волосы колыхались от каждого его слова. Я оглянулся вокруг, но никого не было, и становилось как-то жутковато. Он поймал мое движение и улыбнулся.
— Теперь беги и будь осторожен с желаниями…
Я сначала попятился и побежал. Через несколько шагов я повернулся, Гробовщик стоял все так же, провожая меня взглядом. Я, смутившись, развернулся и решил до поворота больше не поворачиваться.
* * *
Спереди замаячили деревянные кресты, покосившиеся оградки и мрачного вида люди, которые, независимо от дождя, погоды и чего бы то ни было, как улитки, ползали в этом темном пространстве. Сидят на своих лавочках напротив холодных каменных плит и что-то нашептывают мертвецам. Это финиш. Маршрут пробежки — до кладбища и обратно. Я добежал и, хватая ртом воздух, повалился на землю. Я встал сначала на колени, а потом распластался живым крестом на мху, напротив таких же крестов, только деревянных. Воздух из моих легких выходил с хрипом. Я был как дикий зверь, пробивающий себе путь через ветки и водные потоки.
Я лежал, и дождь барабанил по мне, не давая даже на миг выйти из этого обреченного состояния. Во время бега я так сильно промок, что мне было совершенно всё равно, лежу я на мокрой земле или не лежу. Всё одно. Вода, земля и я, насквозь пропитанный и тем, и тем. Слившийся с этим местом. Лежа на земле, я как будто ощущал всех мертвецов, собравшихся где-то подо мной. Я представлял, как они, треща своими косточками и пристукивая челюстями, собираются вокруг меня. Готовые забрать в свой мир смерти и тлена и сделать меня своим королем. Чтобы преклонять передо мной костяные колени и подносить к моим ногам конфеты и пластиковые венки… Неожиданно я услышал шорох и увидел, что неподалеку от меня в лесу кто-то стоит и светит фонариком от телефона куда-то вверх.
— Вань, ты, что ли? Фонарь резко повернулся в мою сторону, и я зажмурился.
Через пару секунд фонарик погас, и я увидел Савину. Ее футболка от накрапывающего дождя намокла и облепила тело. Мысли о смерти сразу растворились. Стало даже как-то стыдно за них.
— Да я так, о корень споткнулся, — я стал судорожно подниматься.
— Ну, конечно. Тут же мох один, какие корни? Она продолжала нависать надо мной и, усмехаясь, смотреть на меня сверху вниз.
— Давай иди отсюда, я просто мимо пробегал и поскользнулся на мху.
— Споткнулся о корень или поскользнулся на мху? — Савина уже в открытую смеялась.
Я поднялся и с вызовом посмотрел на нее.
— Отвали от меня!
— Ты чо такой злой? Бешеная собака укусила? — Савина, улыбаясь, пялилась на меня, а я готов был провалиться под землю. — Брательник вечером хочет Леру-Валеру поздравить. Хочешь тоже пойти?
Я не отвечал. Мне не хотелось вылезать из моего мира смерти и забвения в этот банальный мир подростковой жизни со школой, поздравлениями и прочей несуразицей. Всё это в тот момент ощущалось каким-то противным и поверхностным. Как она посмела такое вообще спрашивать? Савина, так и не дождавшись от меня ответа, еще раз окинула меня ироничным взглядом.
— В общем, ты подумай, — сказала Савина и побежала к своим родителям, которые, видимо, приехали на какую-то семейную могилу. Красная «Нива» стояла на обочине дороги, выделяясь своим ярким цветом среди темноты спутанных веток и крестов. Савина запрыгнула в нее. В «Ниве» заиграла какая-то цыганщина с позвякиванием и прицокиванием, и она, запыхтев, унеслась, оставив меня в своем мрачном и темном мирке.
«Вот я дурак», — подумалось мне. Но ничего сделать я уже не мог. Обратно я решил побежать через берег реки. Мне захотелось искупаться и смыть с себя весь окружающий абсурд.
* * *
Было достаточно темно, и белая дымка легкого тумана зависла в воздухе, и я погружался в него. Добежав, я разделся и нырнул в реку, начал крутить сальто в воде, пытаясь всплывать, но вместо этого уперся в дно реки. Я открыл глаза: через толщу воды пробивался тусклый лунный свет. Я поплыл в его сторону и выплыл на поверхность, часто и глубоко дыша. Я раскинул руки и лег на поверхности реки, смотря на звезды, появившиеся на черном небе. Вот упала первая звезда. Бабушка рассказывала, что это самое подходящее время загадывать желания. Я просто лежал на воде, раскинув руки, и смотрел в небо. Начал накрапывать дождь, который пузырился вокруг меня. «Что мне загадывать?» В голове была полная пустота: я вспомнил Савину и разговор с Гробовщиком. «Я верю в то, что делаю», — прошептал я и закрыл глаза, и мне показалось, что я слышу тихую мелодию. Будто кто-то поет на небе песню, похожую на молитву. Нечетко, комкая слова, но поет. Возможно, это был просто ветер. Прислушиваясь, я смотрел в небо, пока не начал дрожать.
Я оделся и пошел к дому. Мокрый песок дороги, по которой я бежал, хлестал меня по голым лодыжкам, и ощущения реальности становилось настолько плотным, что я сливался с ним и становился голой волей. Которая разносит по этим деревьям и смешным панелькам, покореженным деревьям и болотам мою веру.
* * *
Если отец начинал пить до моей пробежки, это почти всегда означало, что ждать меня с секундомером он точно не будет, и в такие дни я позволял себе подхалтурить. По пути я заглянул в киоск и купил маленькую стеклянную бутылочку колы. В этом киоске почему-то их до сих пор продавали. Это было частью моего бегового ритуала. Я собирал ту мелочевку, которую давала мне мама в школу, и покупал себе колу.
Отца у начала дороги, конечно же, не было. Рядом с лавкой, где он сидел, лежала пустая бутылка. Я сел на лавку и привычным движением открыл свою бутылочку, пробка с щелчком отлетела куда-то под ноги. Я сделал глоток и представил, что я где-то в Калифорнии, с серфом под мышкой, пью колу, ожидая друзей, чтобы пойти ловить очередную волну. Но нет. Это была не Калифорния, а забытый богом военный городок в Тверской области, у которого и названия-то нормального не было. На картах его обозначали 124УДЕ, просто набор цифр и букв, как на могиле неизвестного солдата. Я посмотрел через мутное стекло бутылки на тусклый свет фонаря. От проходящих через стекло лучей всё как-то расплывалось: и здания, и деревья вокруг казались игрушечными. Я вздохнул и поставил свою бутылочку рядом с папиной и неспешно побрел домой. Грязный и мокрый.
ДОМ
Зайдя в квартиру, я сразу ощутил эту холодную тишину. Какое-то застывшее состояние тоски и сырости. Будто в склепе. Пьяный отец уже спал на столе, рядом красовался обглоданный кусок хлеба и недоеденный суп. Я тихо зашел на кухню и осторожно налил себе воды из-под крана. Пуская воду тонкой струйкой по краю стакана. Отец представился мне драконом, лежащим на своем сокровище: каждый шорох, может его разбудить, и тогда он наверняка меня испепелит своим огненным дыханием или размелет в порошок острыми зубами.
Я пошел по длинному темному коридору, заглядывая в комнаты.
— Мама, — негромко сказал я. Никто не отвечал.
Зайдя в самую маленькую комнатку, в конце квартиры я увидел мать, спящую на диване. Мать приподняла голову, непонимающе оглядываясь.
— Вань, ой, что-то я прилегла на минутку и уснула.
— Ничего, мам, спи.
— Ты чего такой грязный?
— Под дождь попал.
— Положи в таз, я постираю потом. А папа где, не знаешь? — спохватилась она.
— На кухне спит.
В ванной я стянул с себя грязные вещи и кинул их в таз. С обидой посмотрел на дрожащую стиральную машинку. Она была включена, и на циферблате было 33 минуты, а это значило, что нельзя было залечь в ванну еще как минимум час. У нас почему-то ванна билась током, когда машинка работала. И после нескольких таких ударов, когда подкашивались коленки и шумело в ушах, я стал опасаться заходить в ванну, пока там орудовал этот рычащий монстр. Я покосился на машинку и быстро умылся, посмотрев на свое осунувшееся прыщавое лицо в зеркало. В одних трусах я высунулся проверить, где мать. Почему-то стыдно было перед ней показывать свое тело, уже так повзрослевшее. Семеня, прошмыгнул в свою комнату.
В комнате я включил компьютер, но место того, чтобы за него сесть, завалился на кровать. Компьютер был старенький и загружался несколько минут. Комната выходила на север, из окна сильно дуло, и было прохладно. В окно то и дело стучали ветки огромной березы, которую, по легенде, посадила моя бабушка. Когда бабушка умерла, мама стала часто поливать мелкий росток, сделала небольшую оградку и посадила вокруг цветы. Когда ветки от ветра бились в окно, мне представлялось, что бабушка стучит мне и грозит пальцем: «В наше-то время мужики в твоем возрасте ротой командовали и баб в сарае зажимали. А ты что?». Компьютер с привычным звуком загрузился, но мне было лениво подниматься и не хотелось за него садиться. Из меня как будто высосали все жизненные соки и я, как мумия, лежал, иссушенный и безжизненный, в своем мрачном могильнике. Я отвернулся и уткнулся в стену с бледно-синими обоями, около которой стояла кровать. Фонарь с улицы, проходя через стекло, оставлял на ней яркий квадрат, иногда он начинал двигаться, и его разрезал свет фар проезжающих мимо автомобилей. В каком-то неправильном мире мы живем, если всё, что нас окружает, — это только квадрат комнаты и темный лес вокруг. Блеклые потрескавшиеся обои слоями накладывались друг на друга. Сколько поколений людей жили в этом убогом месте, раз за разом заходя в комнату и ничего, кроме этой блеклости, не замечая? Интересно, а бабушка или дедушка когда-нибудь задумывались, что жизнь может быть другой? А Мама или Папа?
По стене пробежался ярко-зеленый жук, я поднес к нему руку, и он забрался мне на палец. Я раньше терпеть не мог всех этих жуков, потому что рука не поднималась их убивать, а мне почему-то казалось, что все они то ли ядовитые, то ли опасные. Поэтому пялился на них, как идиот, и ничего не делал — не могу представить, как это: по жуку — тапком, и хруст еще этот. Вообще, я в детстве дал себе зарок никого не убивать, даже комаров. Конечно, навряд ли, если я поднимаю тапок, у жука пронесется вся жизнь перед глазами. Но, с другой стороны, пока он живет, он для чего-то нужен: делает какие-то свои дела, но вот мгновение — и его нет. Еще помню, когда в школе нам говорили карандаши не ронять — а то у них внутри грифель ломается, и я представлял себе, что у них сломанный позвоночник потом и такое электричество по телу пробегало. Или это чувство, когда случайно сломаешь что-нибудь, и всё внутри падает: только что было целое, живое — а теперь всё, целостность атомов нарушена. У меня всегда была проблема с этим живым–неживым, потому что я не понимал логики, почему вот нам говорили, чтобы мы не ломали ветки у деревьев, типа вы им пальцы ломаете, — «вам бы было приятно, если бы вам пальцы ломали?» Ну а пишем же мы в тетрадях, которые тоже из дерева. И тогда получается, что основной вопрос — с целью мы ветки ломаем и лишаем кого-то жизни или просто так?
Жук раскрыл крылья и полетел к окну. Я от нечего делать стал ковырять стену и неожиданно на старом слое обоев обнаружил линию. Я стал отрывать наслоившуюся бумагу, и постепенно мне открылось выцарапанное на стене маленькое изображение птицы. Выцарапано оно была очень неумело, надрывно, всё состояло из из острых и глубоких царапин. От птицы тянулась линия, и я стал отдирать кусок обоев дальше. Линия пересекалась другой линией, они расходились и сходились. Я достал телефон и включил фонарик, с удивлением прошелся пальцем по получившейся линии и изображению птицы. Холод стены обжег кожу.
На кухне глухо загудела ругань: видимо, дракон пробудился и теперь превращает всё вокруг в пепел. Я откинулся на спину. Ругань как чугунным утюгом гладила меня по макушке против роста волос. Я отложил телефон и закрыл подушкой голову. Все мысли как-то растворились: я лежал в абсолютной серой пустоте, проваливаясь всё глубже и глубже, пока не задремал.
Мне снились птицы. Они взлетали и кувыркались на ветру. Перелетали с места на место. Если где-то им не нравилось, они улетали куда-то еще. А я оставался здесь, в своем холодном могильнике. Птица села на березу у моего дома, и бабушка, постучав мне в окно, снова погрозила пальцем. И в этот момент я проснулся.
СТАРШАКИ
С улицы раздался какой-то щелчок, повторился. Я открыл глаза и тупо уставился в окно. Это был не звук от ветки. За окном была какая-то возня. Неохотно поднялся и подошел к окну. Моя квартира располагалась на первом этаже и под окном я увидел Савину и нескольких ребят из школы. Савина махала мне рукой.
— Вы чо тут?.. — я, удивленно пялясь, начал открывать окно, пытаясь сильно не шуметь.
— Давай вылезай. Погнали с нами… — негромко проговорила Савина.
Я тупо уставился на нее, пытаясь собраться с мыслями, и молчал.
«Я же говорил, что он сольется», — сказал коренастый парень в синей толстовке. Он развернулся и пошел в сторону. Это был Крот, старший брат Савиной. Он был на два года старше нас. У него были слегка раскосые глаза, и возникало ощущение, что он постоянно щурится, как слепой. Так его за спиной и называли Кротом. Рядом с ним была его одноклассница Соня Соломонова. Ее все называли Еврейкой. Это было с легкой подачи нашего историка Сансаныча, когда у Сони спросили, что она знает про древний Израиль, она под смех класса сказала, что знает, что еврейским мальчикам делают обрезание. Учитель с иронией заметил, что с такой фамилией и ее познаниями странно, что ее род дожил до наших дней и ее отцу там что-то случайно не отрезали. А затем рассказал про царя Соломона, главного еврейского царя, или что-то типа того. После этого Соню начали называть Еврейкой. Рядом с ней стояли Столб и Сова. Их прозвища были проще: у одного была фамилия Столбов, а у второго имя Савелий. Дурацкое, конечно, имя.
Я некоторое время собирался с мыслями, готовый просто развернуться и плотнее закрыть штору, но Савина смотрела на меня таким умоляющим взглядом, что мне стало неловко. Я тяжело вздохнул и, сам не понимая, почему, тихо пробормотал, что сейчас выйду.
* * *
Я на носочках вышел в коридор. Из-за двери родительской комнаты слышался бубнеж телевизора. Не включая свет, я взял с батареи всё еще мокрые ботинки и натянул их. Внутри было влажно и тепло, и от этого очень противно. Хлюпая, я тихонько вернулся в комнату. Затем плотно закрыл дверь, сел на подоконник, свесился и, повисев пару секунд на руках, спрыгнул вниз. На улице же была полная духота. Видимо, началось бабье лето.
— Темный, тебя мы берем на наш праздник жизни чисто в виде исключения. Скажи ей спасибо! — процедил Крот, ковыряясь в своих ногтях и указывая на сестру.
— Да и чисто по приколу, забавно что местный фрик с нами на тусовке. — добавил Столб.
Я бы назвал его «думкопф» — скалясь и разбрызгивая слюну, промычал Сова. У него кто-то из родственников жил в Германии, и он любил шикануть каким-нибудь непонятным для остальных и труднопроизносимым словом. Крот его толкнул.
— Хорош умничать. Сегодня он Темный, — Крот пристально посмотрел на меня.
Я кивнул. Мне понравилось, что Крот меня называл «Темный», а не кучей других более обидных моих прозвищ. Меня так иногда называли из-за моего немного темноватого цвета кожи. Моя мать была из крымских греков, и мне, видать, передалось это свойство. А возможно, и оттого, что я всегда ходил в одежде темных тонов. У меня никогда не было яркой одежды. Только темная и неприметная, как одежда охранника у моего отца. Понятия не имею, как хаос человеческих особенностей выкристаллизовывается в одно емкое слово.
— К тому же ты умеешь водить машину… — наконец улыбаясь раскрыл все карты Крот.
Я всё понял и посмотрел на Савину, она, не выдержав мой взгляд, отвернулась. Им был нужен не я, а моя способность водить. В очередной раз я убедился, что человек в этой дыре никому не нужен. Нужна функция, не более. Тут все знали, что я, несмотря на свой возраст, уже лет пять как вожу. Впервые я поехал на машине лет в девять. Ну это, конечно, сложно назвать привычными покатушками. Тогда мы с отцом поехали на реку, и пока я целый час не вылезал из воды, отец так набрался, что уснул прямо на заднем сидении машины. Что делать, я не знал: до дома было километров пятнадцать, а по телеку скоро должны были начаться мультики. Тогда я решил, что доеду, к тому же, отец несколько раз пробовал меня учить. Правда без особого успеха, да и ездил я, сидя на его коленках. Но я почему-то был уверен, что с легкостью справлюсь. Я нашел в багажнике большие резиновые сапоги и, набив их травой, надел так, чтобы доставать до педалей газа и тормоза. После этого я завел машину и вот так вот, чередуя ноги, передвигаясь рывками и виляя, кое-как проехал проселочную дорогу, выехал на нашу бетонку и дальше, уже по прямой, довез отца, себя и машину в целости и сохранности. Отец иногда пытался открыть глаза и мутно смотрел на меня, тихо-тихо бормотал: «Поднимите мне, эт самое, веки». После этого подобная история повторялась десятки раз, и многие в городе уже не удивлялись, увидев за рулем совсем мелкого пацана. Я еще раз посмотрел на старшаков и Савину.
— Я могу отказаться?
Старшаки смотрели на меня с усмешкой.
— Нет, не можешь, — грубо сказал Крот и, развернувшись, пошел вперед. Остальные посеменили за ним. Я поплелся следом.
Мы шли мимо обшарпанных многоэтажек. Кое-где горели тусклые фонари, где-то валялись какие-то доски и тянулись длинные металлические трубы водопровода, облепленные рваными кусками стекловаты. Старшаки всю дорогу о чем-то трындели и ржали, совершенно не замечая меня с Савиной. Она шла рядом и постоянно несла какой-то бред.
— Мамка сказала брательнику не спускать с меня глаз. В прошлый раз, когда она уезжала, он несколько дней не появлялся дома, и я устроила погром. Затопила соседей там и прочее, ну, они сами виноваты…
Я посмотрел на нее и промычал свое типичное «угу».
— Брательник просто мутит с Лерой-Валерой и решил на дедовской тачке подогнать. Типа сюрприз, понял? А водит он, как гусь, и тут я про тебя подумала…
— Я понял… — перебил я.
Савина, порывшись в карманах, достала розовый твердый пенал и с щелчком его открыла. В пенале лежало несколько сигарет. Она протянула мне.
— Я у деда стащила… собирала несколько дней его окурки и подкинула в его пепельницу. Он подумал, что скурил все сижки.
Я отрицательно покачал головой.
— Мне типа нельзя. Астма.
— Сорян. Я на автомате, — пожала плечами и зажгла свою. Не затягиваясь, выпустила дым. С сигаретой в руках она сразу стала смелее.
— Как дела ваще? А то сидишь в углу, молчишь, как лох…
Говорить мне что-то совсем не хотелось: я успел пожалеть, что ввязался во всё это.
— Извини. Все почему-то этот вопрос задают. Меня он тоже бесит. Всем плевать на ответ. Просто спрашивают, чтобы, типа, показать свой интерес. Но мне правда интересно…
— Ага, типа того. Всем плевать.
Савина, почувствовав с моей стороны подобие поддержки, оживилась:
— Ну, да… Типа: «Да, мам, дела мои интересны? У меня одноклассник кошек в лесу вешает, а биолог типа окно забывает занавесить, и ходит голым, и бухает на уроках коньяк…»
Я невольно усмехнулся. Надя замолчала и медленно проговорила.
— Итак — как оно вообще?
Я сдался.
— Да так как-то. Бесит всё… А у тебя?
Надя пожала плечами.
— И у меня как-то так и тоже всё бесит.
— Отстой.
— Зато с брательником хоть всю ночь могу гулять. Родители считают, что он будущий гений или что-то типа того. Хотя он тот еще тормоз.
— А чего ты там в лесу светила?
Савина резко замолчала и посмотрела на меня.
— Да так, просто.
— Ясно.
Савина медленно заговорила, тщательно подбирая слова.
— Я когда совсем мелкой была, меня мамка часто с бабкой оставляла. Она уже совсем старой была. Но с ней всегда было о чем поговорить. А еще она разрешала кино смотреть, хотя было уже поздно. Мамка бы меня сразу спать погнала, без разговоров. Последний раз мы смотрели фильм про инопланетян. И ночью она умерла. Я была уверена, что ее забрали на планету там какую-то. Ну, где ее истории с войной, грядки с цветами и самогон. В то лето я каждую ночь светила в небо фонариком. Привет ей с земли передавала типа… Думала, что они увидят, прилетят и заберут меня к себе. В высокоразвитую цивилизацию. Правда, тупизм?
Я с удивлением посмотрел на Надю. Если бы она знала, что там у меня в голове происходит…
Какое-то время мы шли молча мимо длинного ряда панельных пятиэтажек, потом завернули за старую пристройку.
— Вот и наша кра-крас-с-сотка — громко сказал Крот. Он иногда заикался. Около 7-го дома, на возвышенности стояла красная «Нива».
Мы подошли к ней, и все перевели взгляд на меня. Мне стало как-то не по себе от такого внимания, и я молча вжал голову в плечи. В крыше машины был выпилен кривой люк, затянутый клеенкой.
— Ноу-хау, деда, — сказала Савина.
— Смотри чо.
Савина первой юркнула вовнутрь. Через мгновение внутри салона начало сверкать разными цветами.
— Понтово, — Крот, улыбаясь, достал ключи и кинул мне.
— За нее головой отвечаешь, ка-ароч.
Я кивнул, залез в машину и повернул ключ. Ничего не произошло.
— Дед его вот так от-т-тягивает, — сказал Крот и, нависнув надо мной, оттянул ключ зажигания к себе. От него пахло каким-то мужицким потом, как от коня. Меня чуть не стошнило.
Я, морща нос, повторил за Кротом, оттянул ключ и медленно его повернул, машина, немного покашляв, запыхтела. Все залезли внутрь, и «Нива» с пробуксовки сорвалась с места.
— Темный, давай полегче.
Я доставал до педалей носочками, поэтому было не особо удобно вести машину.
Мы подъехали к светящейся неоном вывески «АПТЕКА 24». По крыше машины барабанил дождь.
— Эй, скройся, тебя с дороги видно, — прошипел Столб.
Я переключился на задний ход и, нажав на газ, резко отъехал, чуть не протаранив столб с пешеходным знаком.
— Кретин, чо творишь?
В машину проникали капли дождя через натянутую на крыше клеенку.
— Погодка, конечно, просто супер… — протянула Еврейка.
— Да и пофиг, — проговорил всё еще недовольный моей ездой Крот.
На дороге появилась девчонка в белом платье. Она, не обращая внимания на моросящий дождь, встала посреди дороги и стала оглядываться, затем достала телефон. В машине раздается гудящий звук вибро-вызова. Еврейка достала телефон. Все ненадолго замерли.
— Погнали! — крикнул Крот.
Я нажал на газ и выехал на дорогу. Савина включила гирлянду внутри, и все закричали.
— С днем рождения!
Лера-Валера, улыбаясь, подбежала к машине.
Ее так называли, потому что в детстве ее всегда коротко стригли, и во дворе сначала думали, что она пацан, и называли Валерой. Она не сопротивлялась, думая, что быть дворовым пацаном — это круто. И пока ее подруги играли в куклы, она гоняла с дворовыми по гаражам. Но всё поменялось, когда летом все пошли купаться и, радостно стянув трусы, бросились в воду. Лера-Валера очень стеснялась и купалась в плавках. Но пацанский совет не принял такого бунта и заставил их снять, и тогда все были шокированы. Ее изгнали из дворовой тусовки, но через какое-то время все по очереди стали к ней подкатывать. И Валера с радостью приняла новый статус пацанского поклонения и стала Лерой. Но за спиной другие девчонки начали называть ее Лерой-Валерой. И так за ней это постепенно закрепилось.
Я хмуро сидел и поначалу со стороны наблюдал за общим весельем, стараясь не вмешиваться. Савина тоже сидела, недовольно за всеми наблюдая. Но постепенно праздничный мандраж передался и мне. Я, конечно, всеми силами его отгонял, стараясь навести на себя привычный мрачный видок. Но как-то плохо получалось.
Несмотря на мокрое платье и прилипшие к лицу волосы, Лера-Валера улыбалась и обнимаясь с друзьями.
— Ничо себе, вы дали. Ночь же. Завтра в школу…
— Нахуй школу!
Столб и Сова заржали. Лера-Валера завалилась в машину, с удивлением покосились на меня. Я вжался в сидение.
— А этот тут чо?
— Не обращай на него внимание. Просто водила. Трогай давай! — крикнул мне Крот, и я, злясь на себя и на весь мир, нажал на газ. Столб достал из рюкзака бутылку вина. Передал ее Лере-Валере.
Магнитола в машине не работала, и Еврейка достала колонку и, поковырявшись в телефоне, включила музыку. По машине растеклись гнусавые биты. Машину изнутри освещала гирлянда, переливаясь разными цветами по лицам сидящих в ней. Громко играла музыка.
Лера-Валера с бутылкой вина высунулась из самопального люка: ей, видимо, было плевать на дождь. Она включила на телефоне камеру и начала снимать.
— Пиздец всему живому! — прокричала Лера-Валера.
Рядом с ней высунулась Еврейка. Девчонки кричали и смеялись. А я, сидя за рулем, злился. Мне не нравилось происходящее, к тому же, они постоянно проливали вино, и оно попадало на меня.
— Я люблю своих друзей и ненавижу мир! — громко закричала Лера-Валера.
Местные, ждущие маршрутку на ночную смену и прячущиеся от дождя в автобусной остановке, хмуро провожали взглядом веселую компанию.
Так мы и мчали к водохранилищу. На темной дороге без единого фонаря машина со сверкающей гирляндой внутри казалась чем-то из другой реальности. «Слабоумие и отвага» было словесным описанием нашего состояния. Я представил, что если нужно избавиться от максимума бесполезных людей, то сейчас мы должны либо врезаться в какую-нибудь бетонную плиту, либо выезжающая из-за угла фура не справится с управлением и придавит нас многотонным прицепом. Но ничего подобного не происходило. Дорога была пустой.
«Что ты смотришь? Глаза закрой, представь, что я твоя смерть, и вступи в этот строй», — орала колонка.
Тормоз и руль в машине работали плохо, что доставляло всем еще больше удовольствия. Я пытался совладать с педалями, но получалось плохо, и «Нива» виляла на дороге. Каждый такой виток сопровождался криками и смехом. Под колеса что-то попало, и машина подпрыгнула. Все весело вскрикнули. А мне стало как-то не по себе: показалось что что-то живое прошмыгнуло по дороге за несколько секунд до толчка. В итоге дорога кончилась, я вырулил на обочину и понесся прямо к берегу. Дождь уже закончился, но все были мокрые. То ли от алкоголя, то ли действительно от дождя.
— Водила, стопься! — крикнул Крот. Я остановился у пляжа, на котором виднелось темное пятно старой баржи, и старшаки повыпрыгивали наружу.
Сова отошел к завалившейся на бок барже. Присел на корточки и начал устанавливать ящик с салютом. Еврейка достала из рюкзака серебристые колпачки, стала их раздавать. Все смеялись, натягивая их на голову. Я смотрел на серебристый колпачок в своей руке. Я не хотел участвовать в этой клоунаде. Я перевел взгляд на Столба, тот провел рукой поперек шеи, явно намекая, что мне конец, если я не надену. Я надел. Сова запустил салют. Столб достал еще несколько бутылок дешманского шампанского и несколько пакетов вина.
Лере-Валере передали бутылку с отколотым горлышком, потом застучали по коленям. Она стала взахлеб вливать в себя вино. Окружающие считали: «Раз, два, три, четыре, пять», когда дошли до «16», Лера-Валера откинула пакет и засмеялась. Затем резким движением скинула платье и, оставшись в одной длинной футболке, побежала к пирсу и прыгнула в воду.
— Эй, мелочь, чо пялишься, — сказал, скаля гнилые зубы, Столб.
За Лерой-Валерой побежали Еврейка и Крот. Сова протянул мне пакет с вином.
— Давай, только немного.
Я посмотрел на пакет и сделал несколько крупных глотков. Сова неспешно снял шорты и кофту и аккуратно сложил их на капоте. А мы с Савиной сидели в стороне, продолжая наблюдать за праздником жизни.
— Какие они все противные, — поморщилась Савина.
Я лег на спину и уставился на звезды. Опьянение было довольно приятным. Савина растянулась неподалеку.
Всем вокруг было весело, старшаки брызгались, ныряли, сажали друг друга на плечи и выталкивали вверх. Я лежа посматривал, как Крот с Лерой-Валерой отошли в сторону и скрылись за баржой. Савина тоже смотрела на них. Я достал телефон. На экране высветилось три ночи.
— Фигасе раритет, — Савина выхватила мой телефон и стала крутить в руке. — Вот это развалюха.
Я пожал плечами: это был старый мамин самсунг. Денег на новый у моей семьи, естественно, не было, да и мне было как-то всё равно. Я старался не участвовать в этой общественной гонке за крутизной с телефонами, кроссовками и прочей мутью. Савина включила внешнюю камеру и, вытянув руку, сфотографировала нас. Камера долго фокусировалась, но, прицокнув, наконец запечатлела пиксельное, но светящееся лицо Савиной. Она посмотрела мне в глаза.
— Знаешь, я раньше, когда фильмы ужасов смотрела, никогда не понимала главных героев. Вот сидишь ты в пустом доме, за окном гроза, электричество отключили, и тут на чердаке какие-то шорохи или там детский плач. И ты вместо того, чтобы как можно скорее оттуда свалить, зачем-то идешь посмотреть. Ну это же бред. Ни один нормальный человек так поступать не станет.
— Ну и…
— Ну, а с другой стороны, ты просто не можешь не пойти. Потому что впервые в жизни с тобой что-то происходит. Ну вот как сейчас… Сейчас что-то происходит.
— Сейчас что-то происходит, — тихо повторил я.
Савина пристально на меня посмотрела. Мне стало неудобно, и я покраснел.
— Ты когда-нибудь прежде видел голых? Ну, типа не твоего пола, а противоположного?
— Как-то случайно зашел в ванну, когда там мать мылась. Мне потом стыдно очень было несколько дней.
— Пипец ты пошляк. А я как-то зимой болела сильно. И родители решили, что мне нужно пить парное молоко каждый день. Тогда мы впервые поехали в деревню. Родители с хозяевами что-то обсуждают. Я рядом болтаюсь. И вдруг я замечаю маленький покосившейся домик с яркой дверью, а оттуда звуки какие-то. Ну я, конечно, подошла и резко распахнула эту дверь. А там мужики стоят с голые в бане. И сын их, как я такой же, тоже голый. На меня смотрят и ржут. И даже не прикрываются. Я потом стороной их сына обходила, а этот дебил всё следом таскался, придурок.
— И чего?
— И ничего. А ты не хочешь посмотреть?
Я с удивлением поднял голову на Савину. Она скинула лямки с плеч, неожиданно спустила свою футболку, и я увидел ее грудь. В свети луны очень бледную, как у покойницы. Я замер. Волнение подступило к горлу, а глазах стало как-то темнеть, неожиданно я стал задыхаться. Я откинулся на землю, хватая ртом воздух. Савина хмуро посмотрела на меня и подняла футболку.
— Жесть у тебя реакция. Ты чо, умираешь?
— Типо того, — хрипло выдавил я.
— Нас потом не посадят за это?
— Надеюсь, что посадят… — кряхтя снова выдавил я. Но через мгновение я поборол в себе приступ и задышал нормально. Савина решила, что я так прикалываюсь, и засмеялась. Я украдкой посмотрел на нее, она была очень красивая, я почувствовал возбуждение. От этого я еще сильнее смутился. Я как будто увидел себя со стороны, и чувства, которые сковали мое тело, будто бы были вовсе не моими. Я поднялся и просто пошел в сторону. Через несколько шагов повернулся и крикнул:
— Отвали от меня. Я не хочу тебя знать! И знаешь, что?
Я не знал, что мне добавить: от ее усмешки становилось только стыднее и противней.
— Просто исчезни из моей жизни.
Я быстрым шагом пошел в сторону. Савина так и осталась сидеть, провожая меня взглядом.
— Эй, куда он? — заорал Столб, который увидел, что я ухожу. — Нафиг вообще позвали его. Он же конченный… Как мы свалим отсюда?
— Сам ты конченный, — с обидой проговорила Савина, включила фонарик на телефоне и подняла его над головой.
* * *
Я шел пешком через поле, светил фонариком на телефоне и злился на себя. Краем глаза ухватил легкое движение в траве. Я подошел, раздвинув заросли и увидел лежащую в канаве собаку. Она тяжело дышала и смотрела на меня. Весь ее бок был в крови. При каждом вдохе слышался свист, как ветер в электричке с открытыми окнами. Я нагнулся, рассматривая рану, а собака задергала лапками, как будто пытаясь убежать. Я осторожно погладил ее. Почувствовав тепло моей руки, собака подняла сухой нос, понюхала, потом тихо заскулила. Я лег рядом с ней и стал согревать ее своим телом. Через какое-то время собака зарычала и, задергавшись, умерла. Я лежал, обнимая мертвую собаку, и думал о Савиной. Кажется, я влюбился. В этот момент небо стало как-то странно менять цвет, и мне показалось, что из него вылетел огромный белый шар: он пролетел надо мной, и на какое-то время стало очень светло и безумно жарко. Я обливался по́том и не мог шевелиться. Шар же продолжал медленно двигался в сторону реки, окрашивая окружающее пространство в белый. Я закрыл глаза, всё глубже проваливаясь в вату накатывающей неопределенности.
Когда я открыл глаза, было очень холодно. Дрожа, я поднялся на ноги и посмотрел на часы: было около 4-х утра. Походу, я заснул прямо на земле. Трясясь, я быстрым шагом шел по дороге вдоль уходящего вниз оврага, через панельки и домики из потемневших досок, светящихся вывесок супермаркетов и чуть видневшейся заправки. Всё окружающее окрашивалось в красный цвет занимавшегося рассвета.
Я дошел до дома. Поставив у стены короткую доску, с разбега зацепился за подоконник и, толкнув створку окна, залез в свою комнату. Прямо у кровати скинул ботинки и, не раздеваясь, юркнул под одеяло. Трясло. Остаток ночи мне снились голые люди, улыбка Савиной, ее белая грудь и я, прыгающий в воду, крутящий там сальто и выныривающий на кладбище. Скелеты тянули мне корону, собака тыкалась в меня носом, а я с удовольствием принимал новую роль и, садясь на пса, пускался в полет над нашим городком по огромному звездному небу.
[1] Первый фрагмент см.: Терпилы — Литературный журнал НАТЕ (nate-lit.ru)
Второй: Терпилы — Литературный журнал НАТЕ (nate-lit.ru)
28.01.2024