Ф.Н. Ильин
Часть первая
Глава 1
Июльское солнце стояло уже высоко. В сосновом лесу было тихо и душно. По мягкой грунтовой дороге двигалась тройка, запряженная в большой тарантас с опущенным кожаным верхом. Взмыленные лошади яростно работали хвостами, отмахиваясь от назойливых слепней. Молодой парень на облучке подбадривал кнутом пристяжных, которые то и дело ослабляли постромки. Густая пыль клубилась облаком и долго стояла в неподвижном воздухе. Два молодых человека, очень похожих друг на друга, сидели угрюмо. Поездка явно не доставляла им удовольствия.
— Однако и жаркий денек выдался, — проговорил старший, более полный, с круглым лицом. Он махал перед собою носовым платком, как бы защищаясь от пыли, и часто приподнимал фуражку с кокардой, чтобы освежить голову.
— Сильно парит, Николай Николаевич, — заметил, не поворачиваясь к седокам, ямщик, — Быть грозе.
Второй седок, тоже в форменной фуражке, продолжал молчать. Его лицо, более узкое, чем у брата, с острым носом и небольшими отвислыми усами, хмурилось.
— Я хотел развлечь тебя, Сережа, и настоял на этой поездке на ярмарку. Вижу, ничего у меня не вышло.
Сергей Николаевич, наконец, приоткрыл крепко сжатые, тонкие губы:
— Пожалуй, Мария Николаевна поступила разумно. Она не поехала потому, что не хочет показываться в обществе. Ты хорошо знаешь отношение к ней наших дам.
Взгляд Николая Николаевича скользнул по затылку сидящего впереди парня, который с любопытством прислушивался.
— Вообще, мне кажется, ее положение в этом городишке не ахти какое. Но нам не удается поговорить с тобою. Всё люди. Наконец, этот Евгений Антонович!.. Я не понимаю тебя, Коля!
Старший из братьев показал глазами на ямщика.
— Be careful, — произнес он.
Лес раздвинулся. Началось поле. Высокая рожь клонилась к земле, по ней ходили волны. Белые облака плыли в небе, и тени от них неслись по просторной ниве.
— Ну что же, Егор, где твоя гроза? — спросил Николай Николаевич.
— Стало быть, ошибся, — почесал за ухом парень и начал скручивать цигарку из газетной бумаги.
— Не пройтись ли немного? — предложил старший из братьев. — Дорожка по обочине хорошая, плотная. Запах ржи очарователен!
— Можно… — прозвучал вялый ответ.
Братья сошли с экипажа, отряхнули пыль с плащей, расправили затекшие ноги и тронулись по узкой тропинке у самой ржи, склоняющей спелые колосья. Тройка двинулась вперед шагом, но лошади норовили, спасаясь от слепней и мух, переходить на рысь.
— Ты что-то хотел сказать мне? — спросил Николай Николаевич после некоторого молчания. И, не дожидаясь ответа, продолжал. — Твой приезд был для меня совершенно неожиданным. Едва я получил твою телеграмму, как ты явился сам. Можно сказать, я не успел приготовиться.
Голос сзади прервал:
— Мы с тобою не переписывались. Матери ты никогда ничего не писал о себе, о своей жизни. Мы знали только, что ты получил место следователя в уезде. Предполагали, что тебе скучно в глуши. Ведь жизнь твоя шла до тех пор в столице. Но что застаю здесь! Я, было, подумал, что ты женился…
— А теперь, — перебил Николай Николаевич, — собираешься читать мне уроки нравственности и морали?
Ответа долго не было. Наконец, равнодушный голос прозвучал:
— Мораль, нравственность… Я не придаю этим понятиям никакого значения. Просто я взываю к твоему благоразумию. Что ты увлечен такой женщиной — не удивляюсь, но она опасна. А кто этот Евгений Антонович?
— Ты слышал уже от него самого, что он — окончивший лицей единственный сын богатейших родителей, взят под опеку за непомерную расточительность. Сейчас без гроша, но в будущем… — следователь выразительно свистнул.
— Он, кажется, тоже увивается за Марией Николаевной.
— Это у него такая манера. Он поляк и воспитан в рыцарском поклонении женщинам. Но к большему не способен. В тридцать пять лет полный инвалид.
— А теперь приживальщик у тебя?
— Не совсем. Он получает двести рублей ежемесячно. Накупает шампанского, дорогих закусок, духов и всего, что попадется ему на глаза, а потом сидит без копейки.
Дорога описывала дугу, а тропинка шла прямо сквозь рожь. Следователь срывал колосья, очищал зерна и разжевывал их крепкими белыми зубами. С бугра вид расширился. Далеко впереди пестрели платья жниц.
Брат молчал, и Николай Николаевич начал снова:
— Не мог же я писать матери о Марии Николаевне… Да и зачем? Я слышал, ты окончил Академию, назначен инженером в Варшаву и доволен местом. Но я не знал о твоем отпуске, который ты решил провести у меня, на лоне природы… А теперь, мне кажется, ты не совсем доволен…
Сергей Николаевич возразил:
— Просто я страшно переутомился. Экзамены и всё прочее. Я полагал найти у тебя покой.
— Но не нашел.
— Не скрою, Николай, ты живешь какой-то странной жизнью, как будто бы в оперетке.
Тропа расширилась, и братья пошли рядом.
— Не думай, что я тебя осуждаю. Всякий устраивается по-своему, — и уже другим тоном военный инженер добавил, — ты думаешь, Звягинцев приедет на ярмарку?
— Почему он тебя интересует? — вопросом на вопрос ответил следователь.
— Потому что брат Звягинцева занимает немалый пост в штабе варшавского военного округа, а их кузен — важная персона при дворе.
— Ах, вот как! — с удивлением промычал Николай Николаевич.
В это время тарантас поравнялся с пешеходами. Ямщик выразительно посматривал, лошади нетерпеливо фыркали. Ветерок дул едва заметно, и снова стало жарко. Пять баб, пестро разодетых, и один молодой парень с гармошкой за плечами, сидевшие у придорожной канавы, где росли незабудки, с любопытством разглядывали господ. Те сели в экипаж, кнут Егора прогулялся по спинам лошадей, и тройка покатила вперед, обдавая всех пылью. Парень крикнул вслед что-то непристойное, женщины захохотали. Стала видна церковь с колокольней и зеленым куполом, а рядом с ней — кладбище.
— Ну, вот и Филиппова гора. Деревня на другой стороне оврага, — ямщик показал кнутовищем, — эва, видны деревья. Это сады. Там яблок много. К дяде Михею надо ехать после Спаса.
— А кто это Михей? — спросил инженер.
— Бывший мельник. Теперь превратился в богатого лесопромышленника. У него всегда останавливаются важные уездные гости. Мы едем тоже к нему.
* * *
Дом у разбогатевшего мельника был двухэтажный. В нижнем этаже помещались жилые комнаты. Верхний этаж представлял из себя парадную половину. В большой комнате толпились гости. Толстый рыхлый священник с длинными волосами по плечи надевал в красном углу около божницы епитрахиль. Лицо его было красно, он сопел. Рядом дьячок раскачивал кадило, дул в него, разжигая угли. Ладан струился, наполняя комнату церковным ароматом. Начался молебен. Через широко открытые двери в сени позволялось глядеть людям второго разряда, недостойным попасть в парадные хоромы. Здесь были приезжие из городка мещане, небогатые купцы и крестьяне из соседних сел. Тут же находились и ямщики, привезшие на ярмарку знатных гостей.
Пока в комнате господа спокойно стояли, крестились чинно и мелко, боясь уронить свое достоинство, — в сенях простолюдины размашисто осеняли себя крестным знамением, кланялись и громко бормотали слова молитвы. Женщины вздыхали, охали, некоторые прикладывали к заплаканным глазам свернутые комочком тряпицы или утирались рукавом, размазывая по лицу пыль и грязь.
Священник нехотя бубнил молитвы, дьячок подпевал, гнусавя. Некоторые вторили. Заплывшие жиром глаза батюшки косились в открытую дверь налево, туда, где в соседней комнате был накрыт домотканой скатертью большой стол, уставленный разной снедью на блюдах и бутылками. Посредине возвышалась четверть с водкой, по сторонам от нее на досках, покрытых полотенцами, испускали вкусный дух два громадных пирога. Головы и хвосты крупной рыбы торчали из теста.
Молебен кончился.
Хозяин, высокого роста, с правильными чертами лица, с бородкой и усами, с высоким лбом, в чистой рубахе, подвязанной пояском и городским пиджаком поверх нее, пригласил гостей к столу. Все оживились, и земский начальник фон Шлигель, с маленьким носиком-защипкой, сознавая свое первенство, с важностью двинулся в столовую.
За ним шли следователь, его брат в белом кителе, становой пристав, рыжий мужчина с побритым подбородком и большой лысиной, член земской управы Богословский, всё время гоготавший неизвестно по какой причине, и несколько молодых людей, одетых в косоворотки самой замысловатой расцветки. Взгляды входивших бегали по столу, лица расплывались от удовольствия. Мухи вились роем.
— Ты что же это, Михей Степанович, напоить нас хочешь? — произнес с расстановкой земский начальник.
— Что вы, Геннадий Львович! Как можно. Милости просим!
Бывший мельник кланялся и помогал всем рассесться на скамьях и на стульях разных форм. Хозяйка, молодуха с писаным русским лицом, в городском платье, уже делила пирог на куски, торопясь разложить их по тарелкам.
— Пироги стынут, а закуски подождут, — приговаривал хозяин, прислуживая гостям и разливая по стаканчикам водку.
— Правильно, Михей Степанович! — кричал Богословский.
— Стаканчик можно, — говорил фон Шпигель, — а больше ни-ни, и не уговаривай.
Становой пояснил:
— По единой — и до рассвету. Я никогда не пью больше, как по единой.
Николай Николаевич выпил и скривил физиономию. Водка была плохо очищена и отдавала сивухой. Земский начальник брезгливо исследовал пирог, отколупывая корку. Михей заметил и засуетился:
— Рыбка свеженькая. Только нынче утром пойманная. Присолена для вкуса. Не сумневайтесь, Геннадий Львович.
— Рыбка замечательная, — заорал с полным уже ртом член земской управы.
Фон Шпигель обратился к сидящему рядом с ним Сергею Николаевичу, продолжая прерванный разговор:
— Варшава — один из лучших городов в России. Там стоит гвардия. Я когда-то служил в Петербургском, его величества короля прусского, полку. Этот город оставил у меня самые лучшие воспоминания.
— Паненки — пальчики оближешь, — вмешался в разговор становой.
Молодые люди на дальнем конце стола все разом, как по команде, хихикнули.
Земский начальник сделал недовольное лицо, как бы не желая, чтобы разговор принимал игривый характер.
Батюшка много ел и пил, произнося изредка:
— Скажите. Вот как. Тот-то оно и оно-то!
— Николай Николаевич, ваше высокородие, — потчевал бывший мельник, — не желаете ли «Зубровки» или «Рябиновки» пополам с очищенной? Не откажите. Нынче праздник престольный, угощайтесь, чем Бог послал.
В это время послышался звон колокольчика и бубенцов, стук подъезжающего экипажа.
— Кто ж это будет?
Почти все повскакали со своих мест и бросились к оконцам, по которым ползали многочисленные мухи.
— Кажись, Петр Георгиевич.
— Лошади его!
— Может, с дочкой? — становой приоткрыл окно и старался заглянуть вниз.
— Красавица! — заметил Николай Николаевич, обращаясь к брату.
С улицы доносился приятный, на некоторых нотах высокий, голос вновь прибывшего помещика Базанова.
Новый стук экипажа возвестил о прибытии еще каких-то гостей. Лошади приезжих знакомились и ржали так громко, что в комнате трудно было разговаривать. Ямщики кричали и ругались, собаки лаяли. Двери в сени широко раскрылись, и на пороге показались две фигуры.
Петр Георгиевич Базанов, высокий, стройный, с открытым лицом, обрамленным темной, едва седеющей бородой. Одет он был в шелковую рубашку навыпуск и длинные брюки, из-под которых выставлялись лакированные, франтовские туфли. Он поздоровался за руку с Михеем и быстрыми шагами подошел к столу. Со всех сторон раздалось:
— Добро пожаловать!
— Здравствуйте!
— Как хорошо, что вы приехали!
Он раскланивался, а перед хозяйкой галантно расшаркался и вынул из картонки букет свежих роз. Та зарделась.
— Из собственных цветников.
— Браво, браво! — зааплодировали некоторые из гостей.
— Я очень жалею, что опоздал, господа.
— За вами три, — кричал Богословский, — мы наливаем по четвертой!
— А вы не считайте, — пробасил становой.
Седовласый старик, большой, плечистый, с рыхлыми чертами лица, с длинной бородой и такими же усами, одетый на крестьянский манер, но из дорогого материала, в высоких сапогах, неторопливой походкой, не здороваясь ни с кем за руку, подошел к столу и, усевшись на подвинутое ему хозяином полукресло в самом конце стола, далеко от знати, возгласил хриповатым голосом:
— Мир вам!
Сергей Николаевич нагнулся к уху брата:
— Про какую дочку тут говорили? Чья дочка?
— Вот этого, первого Базанова. Недавно кончила институт. Настоящая роза, еще не вполне распустившаяся. Но, к сожалению, она, кажется, не приехала.
— А это кто? — Сергей Николаевич показал головой на старика.
— Большой оригинал. Помещик-толстовец. Тебе повезло. Ведь это и есть твой Звягинцев, разве ты не слышал об его причудах?
Базанов, между тем, занял место рядом с военным инженером. Николай Николаевич постарался завести общий разговор, но брат его не переставал прислушиваться к тому, что происходило на другом краю стола, где сидел Звягинцев. Тот говорил:
— Да где ж это Александр Александрович запропастился. Писатели — народ мудреный. Может, сидит где-нибудь и в книжечку записывает. Ему всё интересно. Мужики ругаются, а он их выражения, чтобы не забыть, — в книжечку. Ты бы, Михей, пошел, да поискал его.
Хозяйка наливала стопку и, кланяясь, приглашала выпить Базанова:
— Будьте милостивы, Петр Георгиевич. Анисовая, ваша любимая; а вот и сардинки французские.
— За здоровье хозяйки! — покрывая разговор, завопил Богословский.
На столе появилось жаркое: две индюшки и телячья нога.
— Ловко! — произнес становой, опрокидывая в глотку очередной стаканчик. Его лицо выражало полное блаженство, а глаза были прикованы к жирным индюшкам.
— Вот он — пропавший. Прошу любить и жаловать, — представлял своим хрипловатым голосом Звягинцев скромного, одетого в темную пиджачную пару человека лет тридцати.
— Писатель и лицедей, Александр Александрович Утерёхин.
Тот мялся с ноги на ногу и сонными глазками осматривал компанию.
— Представлять вас друг другу не будем, познакомитесь потом, а теперь садитесь рядом со мною и не теряйте времени, — командовал Звягинцев. И пояснил, не обращаясь ни к кому в частности. — Александр Александрович — настоящий городской житель. Деревня ему не знакома, а между тем он восхищается картиною Репина «Крестьянский ход».
Молодые люди на крайнем конце стола с любопытством рассматривали Утерёхина. Писатель был здесь в новинку.
Фон Шпигель, разрезая грудку индюшки, начал с Базановым разговор, из которого можно было понять, что у них какие-то общие дела. Но видно было, что Петр Георгиевич не охотник до чего-либо серьезного. Молодежь начала, к его счастью, сильно шуметь:
— Правильно! — орал Богословский.
Земский начальник постарался водворить спокойствие стуком ножа о тарелку:
— Кажется, господа, я выражу общее желание прервать нашу трапезу: надо пойти на ярмарку, пока большинство еще не сильно утомилось за этим столом. Потом можем вернуться. Нас ждут там и купцы, и публика.
Раздались голоса:
— Конечно! Пора! Уже поздно!
Все встали. Пристав поспешно затолкал в рот большой кусок телятины, обтер губы платком и, щелкнув шпорами, устремился за фон Шпигелем.
Хозяин кланялся:
— Опосля прошу вас, добрые гости, зайти перекусить на дорогу.
Из нижнего этажа доносился разноголосый гомон: там пировали деревенские и горожане попроще.
Улица спускалась вниз и переходила в проселок, по обеим сторонам которого тянулись плетни огородов и заборы садов. По откосу к реке на свободном пространстве раскинулась ярмарка. Сколоченные на скорую руку из досок, лавчонки тянулись в два ряда. Товары, разложенные на прилавках и на полках, представлялись обозрению публики, густой толпой запрудившей узкий проход. Ситцы, кумачи, ленты, тесемки, скобяные изделия, топоры, косы, мышеловки, сусальные пряники, паточные леденцы и черные, сладкие рожки привлекали внимание непритязательных покупателей, собравшихся сюда из окрестных сел и деревень. Женщины грудились, главным образом, около прилавков с красным товаром. Мужики разглядывали долота, размахивали топорами, щупали косы и пилы, бранились и восхищались. Дети собирались около сластей, глядя на них восторженными взорами. Маленькие пытались лизнуть пряник или отщипнуть от него кусочек, как бы для пробы. Продавцы расхваливали свой товар, не жалея глоток, покупатели кричали, стоял шум и гомон. Рядом торговали лошадьми. Темнокожие цыгане с большими блестящими пуговицами на куртках расхаживали с кнутами, то и дело взбадривая животных, чтобы те не дремали да выглядели помоложе. Мужчины хлопали лошадей по крупу, осматривали копыта, затем зубы, широко раздвигая коням отвислые губы и вытягивая язык. Некоторые усаживались верхом и, стуча каблуками под ребра, изображали лихих наездников: носились из стороны в сторону, рискуя кого-нибудь задавить. Стоял крик, улюлюканье, гогот… Человеческие голоса сливались с топотом копыт, всё это заглушалось пронзительным ржанием.
Торг шел давно. Собственно, начался он уже накануне, с вечера, но официальным открытием ярмарки считался молебен у Михея Степановича. Появление гостей Михея среди зипунов, рубах и цветных бабьих платочков было встречено общим вниманием. Толпа расступилась перед господами: сбоку от них шел урядник, а с другой стороны сотский с бляхой на груди. Фигура станового тоже вызывала опаску. Если кто зазевается, то полицейские чины не преминут восстановить порядок ловким ударом кулака в затылок или коленкой под зад. Купцы раскланивались. Начальство покровительственно обращалось к некоторым из них.
— Ты, Шошин, хорошо торгуешь. Когда я приду к тебе покупать, пожалуй, ничего не останется, — басил становой.
— Не беспокойтесь, ваше высокоблагородие, у нас запас имеется.
Член земской управы Богословский ущипнул какую-то молодую девушку и заржал от восторга, а та шарахнулась от него, поправляя съехавший на затылок платок.
Озорной, уже сильно захмелевший парень с армяком на одном плече и с гармошкой выдвинулся вперед и, пошатываясь, крепко выругался.
— Ты чего ж наших девок цепляешь?
— Взять! — скомандовал пристав.
Два дюжих десятских схватили молодца. Земский начальник не удостаивал вниманием такие мелкие эпизоды: он важно плыл вперед. Торговец ножами, около которых остановилась компания, протянул через прилавок большой охотничий нож в кожаных ножнах.
— Настоящий, финляндский.
— Работа хорошая, — протянул фон Шпигель.
— Осчастливьте, ваше высокородие.
Нельзя было сомневаться в намерении продавца.
— Подарков не приемлю, — земский начальник проследовал дальше, а становой взял в руки нож и, как бы разглядывая его, позабыл возвратить.
Звягинцев остановился около пил и кос, отбирая всё, что ему нужно для хозяйства. Его худосочный гость, не то писатель, не то артист, с любопытством рассматривал товары, и теперь, увидевши ларек с книжками, бормотал названия:
— «Бова королевич», «Сочинения графа Салиаса», «Онанизм и его последствия».
На обложке последней книжки было нарисовано ужасное лицо идиота. Молодые люди с дальнего конца стола гоготали: один уговаривал другого купить «полезную книжицу». Николай Николаевич и его брат несколько поотстали. Первый из них говорил:
— Теперь ты понимаешь, отчего Базанов не привез сюда свою дочь?..
Толпа уже забыла о присутствии важных гостей и, тесно сомкнувшись за ними, гомонила на все лады. Солнце припекало вовсю, доски балаганов испускали запах свежераспиленного дерева.
— Да и дочь стесняла бы этого старого ловеласа, — продолжал следователь. — Ты видел, этот уездный лев не забывает даже Михеевой жены!
Около лавчонки торговали лыком, лаптями и оборами. Тут же висели игрушечные лопатки. Военный инженер остановился и купил две пары маленьких и одну большую, на удивление брата.
— Повезу в Варшаву. Там таких не видели.
Николай Николаевич купил целый ящик пастилы.
— Для Марии Николаевны, — пояснил он. — Надо привезти с ярмарки подарки. А Евгению Антоновичу пепельницу. Я видел среди гончарных кувшинов. Аляповатая, но большая. Он всё курит и не знает, куда совать окурки.
— А знаешь, Коля, мне надоела эта толкотня. Выйдем в поле и приляжем где-нибудь? — предложил инженер.
— Превосходно! Ты угадал мое желание. Здесь, за речушкой, гора, она удивительной формы, с плоской вершиной, как стол. Наверху огороды, по откосам заросли. Вид сверху чудесный!
Братья направились по узкой дороге сначала вниз. Перешли мост и начали подниматься.
Сильно пахло коноплей, а ветер с полей приносил запах спелой ржи.
— Звягинцев семейный? — вопрос прозвучал как-то неожиданно. Задумавшийся следователь ответил не сразу:
— Он вдов. Есть сын — морской офицер. Теперь находится в заграничном плавании.
— А он сам?
— Что ты хочешь узнать, Сережа?
— Все они из военных, а ваш, как его?.. Где он служил раньше?
— Он многие годы избирался мировым судьей, теперь нигде не служит. Это яростный поклонник великих реформ. Всеобщая воинская повинность, гласный суд, равный для всех, выборное начало, земство — вот его любимые коньки. Конечно, он ненавидит институт земских начальников и фон Шпигелю не подает руки. Если ты так интересуешься им, мы можем съездить в Полново. Он очень гостеприимен и с удовольствием покажет тебе некоторые семейные реликвии. Между прочим, мраморный бюст Наполеона, работы знаменитого Кановы; может быть, подделка — не ручаюсь. Кроме того, мебель Марии Антуанетты и французский фарфор.
— Что же, у него целый музей? — спросил инженер.
— Нет, остатки былого величия. Его дед был одной из крупных фигур в тринадцатом году и участвовал во взятии Парижа, а отец числился среди декабристов, но сумел ловко вывернуться.
Братья оказались на вершине. Далеко внизу вольно раскинулись рыжеватые поля, окаймленные зеленью лесов.
Николай Николаевич протянул руку.
— Какой простор! — воскликнул он. — Вон, видишь белую точку: она выступает на темном фоне. Это Ильиногорская церковь. Отсюда верст тридцать. Там уже близко имение Базанова.
— У вас, кажется, сохранилось еще настоящее дворянство.
— Жалкие остатки. Базанов всё пропустил между пальцев. У него всё заложено-перезаложено. Звягинцев чудит и проживает последнее. Богословский безо всякого образования, отбывал воинскую повинность простым матросом. Еще две-три семьи перебиваются, как говорится, с хлеба на квас.
— Вот здесь, пожалуй, недурно. Мне хотелось бы полежать, — проговорил Сергей Николаевич, отыскивая под низкорослыми деревьями место почище и потенистее…
Он снял китель, бережно сложил его изнанкой кнаружи и, оставшись в одной рубашке, растянулся на траве, подложив под голову руки. Ветерок скользил по лицу и пробирался за ворот рубахи. Птичье чириканье подчеркивало тишину.
— Благодать!..
Вскоре инженер забылся. Дрёма перешла в крепкий сон. Следователь срывал стебли травы и связывал их вместе, плёл подобие кружева. Спать ему не хотелось, и он мысленно переходил от одного заботящего его вопроса к другому:
«Дом в Петербурге, принадлежащий матери, дает мало дохода. Капиталов нет. Жалованья, конечно, не хватает на жизнь, долги растут. Вкусы Марии Николаевны широки и разнообразны. Её нельзя превратить в обыкновенную хозяйку. Она любит развлечения, и скоро ей надоест прозябать в этой дыре. Надо будет ехать в Петербург или куда-нибудь подальше, например, на Кавказ, а может быть, и за границу…
Этот идиот Еленский при других обстоятельствах мог бы оказать громадную помощь. Единственный наследник — и почти без гроша, но мало ли что может быть в будущем?»
Николай Николаевич меняет позу, вытягивает ноги, потом ложится сначала на один бок, потом на другой. Но сон бежит от него. Так проходит более часа. Инженер вдруг вздрагивает и, севши, озирается по сторонам.
— Славно заснул. А ты, Коля?
— Что-то не спится, а на ярмарку возвращаться рано. Солнце еще высоко.
Сергей Николаевич облизал губы.
— Не знаю, как тебе, а мне страшно хочется пить. Этот завтрак, или обед у вашего мельника вызвал у меня жажду, но там ничего не было, кроме спиртного.
Николай Николаевич встал.
— Спустимся к реке. Она огибает гору с трех сторон. У меня в кармане пепельница для Евгения Антоновича, мы можем из нее прекрасно напиться.
Братья выбрались на дорожку, круто спускавшуюся к быстрой, мелководной реке с торчащими из нее там и сям камнями.
— А не выкупаться ли нам? — предложил Николай Николаевич.
— Пожалуй.
Братья разделись. Они немного стеснялись друг друга. Снимать рубашку было неловко. Младший украдкой рассматривал старшего. Он заметил, как тот пополнел: образовалось брюшко, все члены были округлены, лишая фигуру мужественности.
«Вот он каков. А недавно еще был стройный молодой человек».
Сергей Николаевич с удовольствием сравнивал себя с братом и думал: «Гимнастика, верховая езда, умеренность в пище и питье много значат».
Его сильные мышцы играли под кожей. Следователь вошел в воду медленно, пожимаясь от холода, а брат его побежал по песку и сразу бултыхнулся, где было поглубже. В это время с другого берега реки послышались голоса. Там шла девушка, одетая в желтую кофту и зеленую юбку, а с нею двое мужчин. Они не заметили купающихся и, свернув на межу среди ржи, пропали из виду.
— Кажется, один из них был с нами у Михея? — спросил Сергей Николаевич, вытягивая шею над водой, в которую спрятался поглубже при виде проходящих.
Николай Николаевич, равнодушно оставшийся на мелком месте, отвечал:
— Это Захаров — сын водочного заводчика. Молодой человек, недавно окончивший реальное училище.
— Куда же они идут?
Следователь полил себе голову водой и продекламировал:
— «Расступись ты, рожь высокая, / Тайну свято сохрани». Кажется, так сказано у Некрасова?
Инженер вышел на песок и стоял, обсушивая тело.
— Да ведь их двое?
Брат усмехнулся:
— Бывает и трое, у нас простота нравов.
Сергей Николаевич, уже отвлеченный другой мыслью, спросил, натягивая рубашку:
— Богатый человек этот Захаров? А, надо сказать, у него водка прескверная, проглотил с трудом. Ну, да скоро им конец: не в этом, так в следующем году будет введена у вас монополия. Витте не дремлет. Водочка поправляет государственные финансы.
Когда купающиеся поднялись по тропке на дорогу, послышались звуки гармошки и пьяные голоса, распевающие какую-то песню.
Николай Николаевич хотел уклониться от встречи, но гора была слишком крута, и свернуть куда-нибудь в сторону было невозможно. Ватага захмелевших парней и подвыпивших женщин прошла почти рядом. Раздались голоса:
— Следователь, мать его!..
— Погонники!
— Душегубы!
Братья шли, понурив голову и делая вид, что не слышат ругани. Когда всё стихло, офицер произнес:
— Однако, православные мужички настроены далеко не дружелюбно.
— Замечается страшная распущенность. Вот потому-то и введен институт земских начальников. Им вменяется в обязанность подтянуть народ. Однако, такие миротворцы, как Звягинцев, продолжают утверждать, что палкой ничего не сделаешь.
Николай Николаевич говорил всё это без особого убеждения, и тогда Сергей Николаевич резко заметил:
— Строгость прежде всего. Этот народ надо держать в руках. Мне очень хотелось схватить за шиворот того негодяя, который назвал меня «погонником». Да только подумал, что мы не вооружены, а их много.
— Я удивился, что ты не взял с собою сабли. Военный и без оружия.
Сергей Николаевич подхватил:
— Я согласен с тобой. Такая халатность — безобразие. Если бы шашка была со мной, я бы поговорил с ними иначе.
— А я должен был бы потом производить следствие? Нет, Сережа, так вышло лучше. Мы с тобой их не научим. Предоставим это фон Шпигелю, становому приставу, уряднику. Наше дело сторона. Да и едва ли правильно обострять отношения между нами и ими.
— Тогда, пожалуй, по-твоему, миротворцы, как ты назвал их, стоят на более правильном пути?
— Как тебе сказать? Иногда я возмущаюсь, но ведь я правовед и убежден, что справедливость и права — прежде всего, и что всякое насилие, от кого бы оно ни исходило, есть всё же насилие.
Инженер свистнул:
— В идее, правильно, однако жизнь нас учит противоположному. Везде господствует сила и только сила. Её все уважают, а не право.
— Видишь ли, Сережа, мы, люди разных специальностей, не всегда понимаем друг друга. Ведь право есть тоже сила. Оно опирается на силу. А сила, о которой ты говоришь, есть, в сущности, произвол. Такая сила опасна. Вот в данном случае сила была на их стороне, и мы с тобою промолчали. Если эта сила развернется, так она смахнет нас всех, как пыль
— Ты говоришь о революции?
— Да. Признаки зловещи: повсюду волнения.
— На наш век спокойствия хватит, — произнес решительным голосом офицер. В нем говорил дух воспитанника кадетского корпуса и военно-инженерной академии.
Братья замолчали. Несогласие во взглядах несколько раз за эти три дня заставляло их чувствовать, что они отошли друг от друга с тех пор, как мальчиками росли под родительским кровом.
Начиналась деревенская улица, переполненная народом, и здесь уже было не до разговоров.
* * *
Земский врач Михаил Рафаилович Шебалдаев задержался на медицинском пункте и приехал на ярмарку перед вечером, когда гости Михея, плотно пообедав, уж собирались разъезжаться. Воинский начальник фон Шпигель уже отбыл. Большинство пило чай с вареньем, чтобы хоть как-нибудь залить огонь, бушевавший в них после выпитого и съеденного. Все говорили разом, никто не слушал другого. Хозяин также был навеселе, но крепко держался на ногах. Он встретил вошедшего приветствиями:
— Батюшка доктор, я все глаза проглядел, дожидаясь вас. Сказывали, утром рано приехали, а куда сгинули — неизвестно. Покушать вам кое-что найдем, а вы на этом не обессудьте. Народу много, всё подобрали.
— Не беспокойтесь, Михей Степанович!
Михаил Рафаилович, крупный, атлетического телосложения, с головой, напоминающей несколько львиную, с неправильными чертами лица, быстрым взглядом осматривал всех находящихся в комнате. Он сам был иногда не прочь выпить, но знал меру и кутить в пьяной компании не любил. Он направился к концу стола, где сидели братья Корниловы, Базанов и Звягинцев. Последний уступил свое место доктору. Он встал.
— Я уезжаю. Всё было бы хорошо, кабы мой писатель воздержался, а то мне придется везти мертвое тело.
Базанов, смеясь, добавил:
— Не рассчитал своих сил.
— Да нет, он непьющий, его просто накачали.
— А вы почему, Михаил Рафаилович, так опоздали? — спросил следователь.
Доктор не терял времени и, вооружившись ножом и вилкой, справлялся с остатками телячьего окорока. Хозяин потчевал водкой.
— Хорошо, хорошо, Михей, один-два стаканчика и довольно. Больше не буду, не упрашивайте.
Повернувшись к Николаю Николаевичу, отвечал:
— Больных было много, пришлось зашивать рану: пырнули ножом в драке; а тут еще тяжелые роды — накладывал щипцы.
Звягинцев пожимал руки. Сергею Николаевичу он сказал:
— Я буду рад видеть вас у себя.
Базанов допил стакан чая и тоже поднялся. Он обратился к доктору:
— Я довезу вас до города.
— Спасибо!
— Вы не торопитесь, я отыщу Ванюшку, чтобы закладывал лошадей.
Все стали подыматься — один Богословский спал, уронивши голову на стол рядом с объедками пищи. Мухи бродили у него по лицу, норовя залезть в рот и в нос.
Колокольчик возвестил, что тарантас станового подан. Тот тяжело встал и начал будить спящего.
— Николай Ричардович! Ричардович, вставай! Едем, дружище, — он тряс за плечи члена земской управы. — Не на мягкой постели спишь, просыпайся!
Пара за парой, тройка за тройкой останавливались перед избой Михея Степановича. Подкатывали одноколки, пролётки, беговые дрожки. Много знатных гостей собиралось из города на ярмарку, все они побывали у гостеприимного хозяина и разъезжались теперь, напутствуемые его пожеланиями:
— С Богом. Трогай! Доброго здоровья, нас не забывайте. На Спаса пожалуйте!
Колокольчики звенели под дугой. Лошадиные копыта глухо стучали по мягкой дороге. Ямщики покрикивали и молодецки посвистывали. Застоявшиеся лошади не заставляли себя понукать: они тоже спешили домой, в конюшни.
Жители деревни Филиппова Гора, хмельные и задорные, громко обменивались мнениями о каждом из городских гостей. Многие посылали вдогонку нелестные эпитеты.
Быстро темнело. Краски блёкли, и зеленые кусты представлялись уже темными пятнами. Дальний лес вытянулся черной зубчатой стеной. Легла роса, и дорога пылила меньше, чем днем.
— Егор, придержи лошадей, — приказал Николай Николаевич, — пусть обгоняют. Ненавижу ехать таким поездом. А это — что там?!
Рядом с дорогой паслась лошаденка, впряженная в оглобли с передком от телеги, рядом с нею лежал человек с сильно задранной кверху ногой.
— Ехал, значит, верхом, упал. Зацепился в постромках и тащится сбоку, — разъяснил ямщик.
Действительно, когда лошаденка сделала несколько шагов, щипля траву, тело упавшего повлеклось за ней.
—Голова этого пьянчуги почти у самого колеса, — заметил Сергей Николаевич.
— Слезай, Егор, и отцепи ему ногу, — приказал следователь.
Ямщик повиновался, и тут только обнаружилось, что и сам он едва стоит на ногах. С трудом выполнив приказание, он с еще большим трудом влез на козлы. В это время группа крестьян и крестьянок поравнялась с экипажем.
Они смеялись, проходя мимо. Николай Николаевич обратился к ним:
— Подберите его.
— На что его подбирать? Выспится и сам доедет.
— М-м, мы глебовские, а он из Заозерья.
Егор хлестнул лошадей, и те бойко подхватили тарантас.
— Ну их к лешему!
— А ты, Егор, здорово насвистался, — заметил следователь.
— Ничего-с, Николай Николаевич, мы свое дело знаем.
Ночь быстро надвигалась. Потянуло холодком. Над низинами стал сгущаться туман. На небе проступали звезды. Одна горела ярче всех. Поникшая к земле рожь словно дремала. Коростель кричал непрерывно, то совсем близко, то где-то вдали.
— Люблю поля в эту пору, — проговорил задумчиво Николай Николаевич. — Что-то родное в них, близкое. Я житель города, столицы, а вот связь с деревней еще не порвалась вполне: она в крови, от предков.
— Ты поэтическая натура, — перебил брата Сергей Николаевич.
— А в тебе этого нет?
— Я прозаик, реалист.
Братья замолчали. Лошади пофыркивали. Пристяжные то и дело переходили в галоп. Фигура ямщика раскачивалась, и трудно было установить, принимает ли он какое-либо участие в управлении лошадьми.
Таинственный темный бор высился, чуть отступив от дороги. Светлая полоса неба горела уже высыпавшими яркими звездами.
— А этот Шпигель важничает, — заметил Сергей Николаевич.
— Неприятный человек.
— Кто он?
— Дед его был из аракчеевских сподвижников. Кажется, убили крестьяне. Отец владел имением в этом уезде. Сын недолго служил в гвардии, потом в губернском управлении, позже в дворянском опекунском совете. Хотел быть предводителем дворянства, да на выборах прокатили. С введением института земских начальников решил приложить свои силы к обузданию мужиков.
— А Базанов? — перебил брата офицер.
— Этот интереснее. Когда-то служил в кавалерии. Корнетом — не больше. Отец — богатый помещик, рано помер. Мать души не чаяла в своем первенце. Он не знал пределов своим аппетитам. Женщины любили его, а он любил их всех вместе и никого в особенности. У него теперь вторая жена. От первой — дочка, красавица, но какая-то оригиналка.
— В чем же её оригинальность?
— Окончила Павловский институт и по своей воле забилась в глушь. Художница, читает много книг, но вечно якшается с крестьянками. Здешнего дворянства чуждается.
— Она всё время живет в имении?
— Да, уже третий год. Петербургские родственники к себе приглашали, отец настаивал. С мачехой у нее не особенно хорошие отношения. Но нет, никуда не едет.
— Может быть, её что-либо здесь привлекает, или кто-либо? — осведомился Сергей Николаевич.
— У нас во всём уезде главных женихов трое: становой, ты видал его. Это бурсак, окончивший семинарию и променявший службу в церкви на полицию. Грубое животное, взяточник. Богословский — без всякого образования, нищий. И Захаров — сын водочного заводчика и купца, смазливый мальчишка, богатый, но не нашего круга. Есть еще один — из конной гвардии, Толстой, но он приезжает налетом для продажи кусков своего наследия, от которого почти ничего не осталось. Затем Карпов — председатель земской управы, старый холостяк — от него, как говорится, козлом пахнет.
Лес расступился. Внизу, под горой, чуть поблескивала гладкая поверхность озера, а немного дальше светились огоньки города.
— Ну, слава Богу. Сейчас приедем.
Проснувшийся Егор подобрал вожжи и гикнул на лошадей. Те взялись дружно. Тарантас пронесся по заросшей травою улице и остановился у освещенных окон дома, где жил следователь.
Николай Николаевич и его брат стали выгружать на крыльцо подарки. Здесь было деревянное ведро с сотовым медом, связки сушеных белых грибов, глиняная посуда. Ямщик не пытался помогать. Весь хмель бросился ему в ноги. Три рубля «на чай» были здесь неслыханной суммой, но следователь любил, чтобы его уважали.
Двери приоткрылись, и в них появился Евгений Антонович. Он был, как всегда, тщательно причесан на пробор, волосы на височках подвиты, бородка и усы аккуратно подстрижены. Приветливая улыбка озаряла лицо, черные глаза смотрели задумчиво. Изящный темный костюм облегал его стройную фигурку.
— Добро пожаловать, — сюсюкал он, — а мы с Марией Николаевной заждались!.. А это что? Боже мой, целый базар! Как скверно пахнет!
— Подарки.
Николай Николаевич протиснулся в дверь и крикнул:
— Анисья!
(продолжение следует)
Ред.: Евгения Геронимус