
ГЛАВА III
Лошади у Базанова были прекрасные, его тройка славилась на весь уезд. Коренник — сивый в яблоках, крепкий, с широким крупом мерин. Пристяжные — тонконогие, нервные кобылицы масти воронова крыла. Когда удалой ямщик, лихо избоченившийся на самом краю козел, прикрикнет, сивый берет крупной рысью, а вороные выгибают шеи в обе стороны почти к самой земле и пускаются вскачь. Загляденье! Прохожие останавливаются и с восторгом смотрят вслед. Экипаж особой системы — ни коляска, ни тарантас на дрогах. Под кузовом — резиновые буфера, для скверных дорог нет ничего лучше: трясет мало и прочность большая, не то что рессоры.
К имению ведет аллея высоких берез. Она посажена еще дедом Базанова и тянется на двенадцать верст. Белые стволы, как мраморные колонны, ограждают дорогу справа и слева, а длинные, толстые ветви, покрытые густыми листьями, сплетаются над головами проезжих. Тенисто, прохладно!
— Эх, миленькие!..
Лошадей понукать не надо. Песок и комья засохшей грязи хлещут в железные крылья над колесами. Экипаж качает. Могучие деревья мелькают, как частокол. Сергей Николаевич с любопытством посматривает на пышные зеленые луга, на перелески, на извивающуюся, как змея, речушку, на холмы, на сухие сосновые боры и думает: «Кому достанется всё это богатство? Была целая вотчина. А что осталось теперь?»
Представитель старого рода заметил:
— Погода всё время жаркая. Рожь поспела раньше времени, выколосилась, того и гляди, осыпаться начнет. Жать надо.
Военный инженер подумал: «А ты вот целую неделю отсутствовал, и не по делам, а просто так. За женщинами волочился. Хорош хозяин!»
— Надо торопиться. Время упустишь — и не поймаешь. У нас природа капризная. Сегодня солнце светит, а завтра дождь пойдет, и как зарядит, так до заморозков. В нашей губернии хозяйство трудное. Урожай бывает редко, недороды частые. Положение помещика тяжелое. Казалось бы, дворянский банк должен был помочь. Не тут-то было, полезай в петлю к кулакам или ростовщикам.
Сергей Николаевич слышал всё это не раз, был не согласен, но вступать в спор не хотелось. Какой толк доказывать, что виновато само дворянство: не сумело приспособиться к условиям новой жизни. Купцы, торговцы, заводчики процветают, а помещики разоряются.
По сторонам дороги развертываются пейзажи один другого краше. Яркие лучи солнца проникают сквозь листву аллеи. Жаркие блики обжигают.
— Это ваши владения? — спросил Сергей Николаевич.
Петр Георгиевич машет рукой.
— Давно всё перешло к мужикам. У меня осталась только усадьба, да и та разваливается. Пришлось построить небольшой флигель. Пахотной земли немного. Поёмные луга хорошие да несколько десятин леса. Хочу всё бросить и перебираться в город, в столицу. Давно пора, но вот, скажите — привязанность к земле!.. Отцы, деды здесь жили. Трудно расстаться, да и хорошего покупателя нет. Если бы сразу крупную сумму получить — с долгами бы разделался. И на новом месте мог бы хорошо устроиться.
Полуразрушенные каменные столбы от бывших ворот остались позади. Дорога сделалась ровней. По бокам тянулась ограда, за нею виднелись аллеи старинного, запущенного сада.
— Ну, вот и приехали.
Лошади вынесли экипаж на просторный, открытый двор, весь заросший высоким бурьяном. Дороги пересекали его, подходя с одной стороны к большому двухэтажному дому с колоннами посредине, а с другой — к веселому деревянному домику с мезонином и с башенкой странного архитектурного вымысла. Подальше, закрывая вид на поля, темнели постройки конюшен, сараев, людских, и на отлете стояла большая рига.
Сергею Николаевичу сразу бросилось в глаза отсутствие порядка, запущенность, неряшливость, выступавшие отовсюду. Только флигелек и куртины около него составляли исключение. Туда именно и подкатила тройка.
Базанов ввел инженера в гостиную. В небольшой комнате было светло, но как-то пусто и неприветливо: крашеные полы под большим столом и буфетом. Петр Георгиевич извинился и просил обождать его. Шаги его послышались где-то в отдаленных комнатах. Потом он появился на веранде. Послышались голоса, но что говорилось, нельзя было разобрать. Опять раздались шаги хозяина, они то приближались, то удалялись. От нечего делать гость подошел к окну. Он увидел перед собою куртины, засаженные разнообразными цветами, и сейчас же за ними — небольшую оранжерею. Справа от себя на веранде он заметил девушку, она сидела в кресле с книгою в руках, но не читала. Лицо её казалось красивым, но очень бледным. Тоска застыла на нём. Сергей Николаевич не хотел, чтобы его заметили, он сделал несколько шагов назад. В дверях показалась босая деревенская девушка с низко натянутым на лоб платком; она оглядывалась.
— Барин послал за вашими вещами, а где ж они?
За ней высунулась голова пожилой толстой женщины. Она приглушенным голосом кричала:
— Дуняшка, Дуняшка! Эва, глупая, подь сюды. Чемоданы, подушки здеся.
Петр Георгиевич вошел, смеясь.
— Я вижу, пока распоряжался, здесь что-то напутали «камеристки» моей жены. Прошу вас в вашу комнату. Там вы можете переодеться, освежиться и, если желаете, отдохнуть. Ехать по жаре четыре часа было утомительно.
Хозяин дружески взял офицера под руку и по узеньким ступенькам крутой лестницы отвел его в мезонин. Когда дверь за хозяином закрылась, инженер осмотрел отданную в его распоряжение горенку. Помещение было маленькое, довольно низкое, но обставленное так, что сразу можно было сказать о его предназначении для приезжих. Дуняша втащила чемодан и перевязанную ремнями постель, поставила их посредине комнаты и исчезла. Не успел офицер умыться и переодеть китель, как в комнату кто-то постучал. Опять всунулась косматая бабья голова и зашептала:
— Разрешите, батюшка, кроватку вам заправить. Может быть, с дороги приляжете. Прикажите чайку принести, а может — кваску. Квас у нас хороший, хлебный с мятою. Петр Георгиевич такой любят.
Квас оказался действительно замечательным. Холодный, он пенился и бурлил. Через открытое окно врывался ветер и приносил запахи цветов. Сергею Николаевичу захотелось прогуляться по парку, посмотреть окрестности, может быть, встретиться с красавицей-дочерью Базанова. Он чувствовал себя словно запертым в этом маленьком мезонинчике. Внизу около дома никого не было видно, по двору ямщик вел коней на водопой.
Сергей Николаевич знал, что Базанов женат второй раз. От первой жены у него была дочь. Второй брак оставался бездетным. Все уверяли, что Петр Георгиевич — плохой семьянин. И, надо думать, супруга знала про похождения своего мужа. По крайней мере, лицо ее не выражало радости по случаю приезда гостей. Она сидела внизу, на веранде, удрученная и задумчивая. Пойти вниз и столкнуться с нею, взять на себя обязанность развлекать её?..
Вдруг позади послышался голос хозяина:
— Простите, мне пришлось уладить кое-какие недоразумения… по хозяйству, — последнее слово было прибавлено после мгновенной паузы. — Теперь я хочу предложить вам пройтись по парку и посмотреть моего медведя. Его ежедневно купают в реке, и вы уведите интересное зрелище.
* * *
Старый барский дом выглядел уныло: штукатурка обсыпалась, краски потемнели, в некоторых окнах рамы были забиты досками, дверь под колоннадой оставалась открытой, и в широкой прихожей перед лестницей, ведущей во второй этаж, пахло пылью. Короткий коридорчик пересекал здание поперек. Когда задняя дверь, скрипя на блоке, распахнулась, Сергей Николаевич остановился, пораженный открывшимся видом. Широкая липовая аллея со старыми, вековыми деревьями отлого спускалась вниз, к сверкающей вдали реке. Справа и слева чередовались разных оттенков зелень, группы деревьев и блестевшие на солнце лужайки. Всё это складывалось в единую картину.
Надо думать, этот затейливый сад был некогда разбит по особому плацу, в подражание какому-нибудь знаменитому парку. Теперь он был сильно запущен: на месте некоторых лип торчали пни, всюду громоздился валежник, местами образовались непроходимые заросли. Дорожки терялись в траве, сгнившие мостики через канавы обвалились. Но даже в своем запустении парк был прекрасен!
— Когда-то здесь кипела жизнь, — рассказывал хозяин. — В зале этого дома гремел оркестр из дворовых музыкантов. На балы съезжалось дворянство со всего уезда. В комнатах второго этажа размещались гости. В билиардной стучали шары. В буфетной лилось шампанское. Освещенные окна сияли. В парке горели плошки. На реке жгли фейерверк, а по причудливо запутанным аллеям расхаживали парочки. Шепот влюбленных раздавался в тишине ночи. Деревья дремали в лунном сиянии… Всё это исчезло. Вы видите жалкие остатки прежнего величия.
Хозяин замолчал и шел вперед, словно забыв на минуту о госте под воздействием нахлынувших воспоминаний. Инженер удивлялся: тот ли это человек, которого он видел раньше? Походка, осанка и выражение лица совсем изменились. Обломок ушедшей в историю эпохи, он, быть может, — такая же музейная редкость, как и этот дом, и этот парк. А между тем хозяину не более шестидесяти лет. Выглядит он моложаво; пожалуй, ему нельзя дать и пяти десятков.
Размышления были прерваны криками, доносившимися с дороги, которая шла параллельно аллее.
— Ну, вот вам и развлечение, — остановился Петр Георгиевич.
Рыжая лошадка тащила телегу, за которой на цепи неуклюже переваливался здоровенный медведь. В телеге сидел парень и подхлестывал лошаденку. Когда медведю не хотелось идти, он упирался, становился на дыбы, цепь натягивалась, и телега некоторое время не двигалась. Но лошадиная сила была больше медвежьей. И покоренное животное снова тащилось за телегой.
— Мы взяли его на облаве. Мать убили, а он был еще совсем маленьким медвежонком. Дочка вскормила его коровьим молоком, и вот теперь видите, каков зверь! Ему пошел второй год. Сначала он пользовался полной свободой, но несколько раз чуть не натворил бед. Пришлось посадить на цепь. Его все боятся. Смотрите, смотрите, что случилось! — прервал свой рассказ беспокойным голосом хозяин.
Медведь бросился в сторону, и телега медленно завалилась на бок. Парень кубарем вывалился, чуть ли не попав на самого зверя. Он пустился удирать вокруг лошади, параллельно пытаясь опустить колеса телеги на дорогу. Медведь рвал цепь и свирепо рычал. Испуганная лошадь била задними ногами. Петр Георгиевич бросился на помощь, за ним поспевал инженер. Он думал, что эта барская затея ему совсем не по нутру и что встреча с таким зверем где-нибудь во дворе или в саду мало приятна.
Вдруг до слуха долетел звонкий девичий голос. Стройная фигура, одетая в светлое платье, промелькнула между деревьями.
— Мишка, Мишка, Мишутка, что с тобой?
Зверь рванулся навстречу молодой девушке. Та подбежала к нему и схватила за загривок. Животное сразу успокоилось, встало на четыре лапы и обнюхивало молодую хозяйку. Нежная ручка гладила длинную шерсть.
— Наконец-то ты приехал, папа! — голос звучал укоризной. — Мы беспокоились. Надо начинать жать, а ты пропал неизвестно где.
— Дела, дела, — говорил, приближаясь к дочери, Петр Георгиевич. Он опасливо посматривал на медведя. Девушка подошла к нему, и они поцеловались.
— Пришлось начать жатву без тебя.
— Знаю, знаю.
— Зинаида Ростиславовна беспокоилась.
— Зина говорила мне. Всё улажено.
Сергей Николаевич ждал, пока его представят. Он думал: «Видно, дочь не в особенно хороших отношениях с мачехой, а девушка действительно хороша: высокая, прекрасно сложена. Волосы, как золотая корона. Цвет лица чудесный. Около этого страшного зверя она походит на Диану. Ее глаза ласковы, но они могут метать гнев. Вон, с какой укоризной она взглянула на отца».
— Позволь, Верочка, представить тебе нашего гостя. Это брат Николая Николаевича, он инженер, служит в Варшаве и теперь приехал на отдых.
Офицер щелкнул каблуками, отдал честь и потом, сняв фуражку, и, сделав два шага вперед, пожал протянутую ему руку. Кисть была длинная, узкая, но в ней чувствовалась крепость и решительность. Мишка стоял, переводя сосредоточенный взгляд с одного из разговаривающих на другого, как будто что-то соображая.
— Зачем вы мучаете моего питомца? Он не сделал никому зла. Его раздражает цепь. Он любит свободу, — произнося эти слова, девушка отцепила от ошейника цепь и бросила ее в телегу. Цепь глухо лязгнула.
— Что ты делаешь, Верочка? — в голосе отца послышалась тревога.
Военный инженер невольно попятился, стараясь отодвинуться подальше от получившего свободу зверя. Парень залез в телегу.
Своевольная красавица схватила Мишку за ошейник, и они пошли вдвоем по тропинке к реке. Там медведь полез в воду. Поднятые им брызги фонтаном сверкали на солнце. Зверь наслаждался купанием, фыркал, храпел; то лез на глубокое место и погружался по шею, то выбирался на песчаную отмель, по-собачьи отряхивался и грелся на солнышке, девушка разговаривала со своим воспитанником, и он, казалось, понимал ее. Отец и гость молча стояли поодаль на прибрежной травке и наблюдали. Наконец, Сергей Николаевич произнес:
— Не скрою, мне страшновато, когда это животное подходит слишком близко к вашей дочери. Посмотрите, какие у него зубы, какие когти. Кто может поручиться, что в нем не пробудятся дикие инстинкты?
— Медведь слушается ее, как ребенок. Ведь она вспоила и вскормила его, но, если бы я даже боялся, что я мог бы сделать? Верочка очень своенравна.
Тем временем медведь разрезвился. Он подскакивал к воде, разгребал ее передними лапами, с любопытством глядел на волны, которые расходились вокруг него в разные стороны. Потом выскочил на зеленую лужайку и начал кататься по ней. Солнце припекало шкуру, и это, как видно, доставляло ему большое удовольствие.
— Верочка окончила институт. Она любит музыку, недурно рисует, некоторые вещицы масляной краской выполнены ею с большим вкусом, — в тоне отца звучала гордость. — Ей надо продолжать изучение музыки и живописи, а она сидит в деревне и не желает ехать в Петербург к тетке, моей сестре.
Мишка громко захрюкал: девушка тянула его за ошейник, зверь упирался. Она хотела увести его домой, а он хотел продолжать купание.
— Смотрите, смотрите: он злится!
— Мы не могли бы ей помочь, ведь мы не вооружены. Но я убежден, что Верочка справится.
И действительно, медведь только капризничал. Он поплелся за своей хозяйкой, всё время оглядываясь на реку. Он повиновался, хотя это явно было ему не по душе.
Когда Петр Георгиевич предложил опять воспользоваться цепью, Верочка не согласилась. И пара — взлохмаченный зверь и его укротительница — быстро исчезла из вида.
По размытой дождями дороге медленно тащилась телега, за нею следовали гость и хозяин. Перед взором инженера всё еще стоял образ юной Дианы в развивающемся платье, с короной волос на голове, рядом со страшилищем, в пасти которого блестели белые, длинные зубы.
— У Веры Петровны, наверное, много подруг? — осведомился Сергей Николаевич.
— Она совершенно одинока. У нас поблизости нет никого, кто мог бы составить ей компанию.
— Она сильно скучает?
— О, нет! Кто так думает, тот не знает моей Веруси. Вы побудете у нас несколько дней и узнаете, как она проводит время. Это самобытное создание.
Интерес инженера к дочери помещика возрос, и он уже не досадовал, что принял предложение Петра Георгиевича погостить у него в имении.
* * *
Перед обедом состоялось знакомство с хозяйкой. Зинаида Ростиславовна оказалась скучной, больной женщиной. Она задала несколько вопросов из приличия и равнодушно выслушала ответы гостя, которые ее не интересовали и которые она явно пропускала мимо ушей. Глаза ее несколько оживились, когда разговор коснулся Варшавы. Она заметила, что в этом городе провела свою молодость. За обедом чувствовалась натянутость. Хозяйка ела немного и без всякого аппетита. Развязность Петра Георгиевича исчезла. Он говорил мало и с большой осторожностью. Сергей Николаевич чувствовал это и, не зная, что нужно скрывать и о чем можно говорить, рассказывал о Петербурге, инженерной Академии и о своей теперешней службе. Его рассказы не имели особого успеха. Молодая девушка всё время посматривала к окно, и взгляд ее уносился из этой неуютной столовой куда-то далеко. Там небо уже темнело, солнце опускалось низко. Сад наполнился сумерками и вечерней свежестью. Только верхушки высоких берез на дороге золотились в лучах заходящего солнца Огненный шар просвечивал сквозь зелень, и казалось, что там пылает пожар.
Когда обед кончился, гость облегченно вздохнул. Хозяйка и дочь исчезли. Петр Георгиевич предложил перейти в гостиную. Подали вино. Босая Дуняша поставила поднос, на нем были бутылки хереса и белого вина, а также стаканы, малина на тарелке и сахарный песок в вазочке. Сервировка за столом не отличалась особой изысканностью, то же самое замечалось и здесь: бутылки были закупорены простыми пробками, а поднос видал лучшие времена: теперь он был стёрт и погнут.
«Да, в этом “дворянском гнезде” всюду чувствуется упадок и разложение», — подумал гость.
Сергей Николаевич не отказался выпить белого, а Петр Георгиевич налил себе хереса и закурил сигару. Он погрузился в полудремоту, изредка отхлебывая глоток из стакана и выпуская изо рта струю синеватого ароматного дыма. Гость молчал, не желая нарушать его dolce farniente. Когда довольно много времени прошло в молчании, а стакан хереса был допит, Петр Георгиевич заговорил:
— К чему тянуть эту жизнь. Всё разрушается, всё падает. Починить, поддержать невозможно. Должно быть найдено другое решение. Сидеть у моря и ждать погоды — глупо. Пуститься на утлой ладье рискованно, но всё же в этом есть выход.
Сергей Николаевич понял, что эти слова обращены не к нему, а являются заключением целого ряда мыслей, и поэтому продолжал молчать. В комнате стало почти темно. Хозяин открыл глаза, провел рукой по волосам и поднялся с кресла:
— Предлагаю послушать музыку. Веруся в эти часы удаляется в свои покои в старом доме моего деда и играет на клавикордах. Да-да, не удивляйтесь, на старинных, всеми забытых клавикордах. Она любит их. И если мы не спугнем ее, то насладимся звуками.
Сергей Николаевич принял предложение с удовольствием. Дороги в потемневшем дворе среди травы четко вырисовывались. Старый дом казался еще выше и еще угрюмее, чем днем.
Дверь в парадном подъезде оставалась открытой. В мрачной тишине зал и больших комнат каждый шаг, каждое движение остро воспринимались слухом. Как заговорщики, они крались вперед, почти ощупью, через пустые комнаты, — впереди хозяин, а за ним Сергей Николаевич. Вдруг мелодичные, тихие аккорды долетели до них откуда-то издалека. Из следующей комнаты было слышно лучше. Тут Петр Георгиевич сел на что-то, чего нельзя было разглядеть в темноте, и потянул за собой инженера. Звуки ширились и росли, они бурно неслись потоком, потом боролись, переливались и падали, они замирали, и в них звучала нежность. В этой темноте, в этом старом пустом доме музыка казалась особенной, неземной. Может быть, именно клавикорды придавали ей очарование давно ушедших дней.
Музыка прекратилась. Петр Георгиевич прошептал:
— Это Шопен. Неужели она не будет больше играть?
Тишина не прерывалась ни единым звуком. Потом долетели какие-то слова, кто-то разговаривал.
— С ней Анна Ивановна, учительница из нашего села.
Эта особа обожает мою дочь. Веруся играет целые вечера, если она одна.
Разговор продолжался, и надежда на возобновление музыки исчезла. Хозяин поднялся и пошел, громко топая, по полу.
— Надо предупредить их о нашем приходе.
В комнате горела керосиновая лампа, освещая только клавикорды с открытыми на них нотами и стол. Остальная мебель пряталась в потёмках. Две женские фигуры поднялись навстречу пришедшим.
Петр Георгиевич промолвил приветливо:
— Добрый вечер, Анна Ивановна! Позвольте вас познакомить с моим гостем. Мы хотим поболтать с вами, и, может быть, Веруся поиграет.
Инженер пожал концы пальцев учительницы, которые она протянула ему, и почувствовал, что эта маленькая, некрасивая женщина не умеет здороваться и очень застенчива.
— Возможно, ты уже играла, тогда нам остается просить продолжить. Сергей Николаевич — большой любитель музыки.
— Совершенно верно. Я прошу вас! — инженер произнес эти слова не совсем уверенно, так как до сих пор считал, что искусство мало доступно для него, но сейчас он был настроен необычно. Эта девушка производила на него сильное впечатление.
— Я не умею играть по заказу, — голос у Веры был певучий, с приятным тембром.
— Садитесь, пожалуйста, — она указала на диван и кресло, покрытые чехлами. В комнате было прохладно и сыро, пахло не то грибами, не то плесенью. Сергей Николаевич осмотрелся. У дальней стены виднелась кровать с подушками на ней. Он спросил:
— Неужели, Вера Петровна, вы здесь ночуете?
— Да.
— Но, кажется, весь дом нежилой?
Петр Георгиевич вмешался:
— Он стоял много лет заколоченным. Теперь она возвращает его к жизни. Рядом поселилась ее камеристка, Устюша, она же и коровница. Веруся имеет большое расположение к сельскому хозяйству. Она сама доит коров и даже выполняет некоторые полевые работы.
Молодая хозяйка прервала отца.
— Собственно говоря, я ничего не делаю. Берусь за всё и ничего не довожу до конца.
— Едва ли допустимо, чтобы вы, музыкант, портили руки неподходящей для вас грубой работой. Вы так замечательно играете.
— Ах, вот как! Значит, вы слышали! Ах, папочка, как нехорошо, что ты подкрадываешься, подслушиваешь. Да еще приводишь с собой, — девушка подыскивала слово, — других.
Петр Георгиевич оправдывался:
— Ничего подобного, мы просто шли к тебе, звуки ведь разносятся далеко.
Сергей Николаевич старался исправить свою оплошность.
— Да-да, мы слышали издалека. Мне так бы хотелось послушать поближе. Сыграйте, Вера Петровна!
— Мои руки плохо повинуются мне, и я играю только для себя, да вот для Анюты. Она невзыскательна.
— Мы тоже не строгие критики, и ты знаешь, как я обожаю музыку, как я люблю твою игру, — с нежностью произнес Петр Георгиевич.
— Я был бы очень рад послушать, — добавил инженер.
Он смотрел на профиль молодой девушки, и ему казалось, что она должна обладать сильной волей, непреклонностью. Просить ее о чем-нибудь, если она не желала этого, было напрасно. Отец хорошо знал характер своей дочери. Он заговорил совершенно другим тоном:
— Сергей Николаевич приехал к нам на несколько дней. Он городской житель и мало знает деревню. Как было бы хорошо, если бы ты и Анна Ивановна сводили нашего гостя в лес. Сейчас масса грибов. Да и местность на Болдырях прекрасная. Погода подходящая, устойчивая!
На лице Сергея Николаевича отразилось удовольствие. Пойти в лес с этой дикаркой ему представлялось занятным.
— И вы, Анна Ивановна, наверное, не откажетесь принять участие! — обратился хозяин к учительнице.
— Почему же. Если Вера Петровна пойдут, я с удовольствием.
— Нет-нет, завтра я занята, послезавтра воскресенье, тогда я могу пойти.
— За-анята, — протянул Петр Георгиевич,— чем ты можешь быть занята? Что за выдумки!
— Не стоит на этом останавливаться, папочка. Мне очень жаль, что твой гость поскучает, — девушка повернулась к инженеру и любезно добавила:
— Если вас развлечет прогулка, мы пойдем, но не завтра. Я буду рада показать вам наши места. Я люблю их и думаю, что они вам понравятся.
Отец хорошо знал, что настаивать бесполезно. Характер его дочери напоминал ему первую жену. Сергей Николаевич спросил:
— Вы живете здесь и зимой? — девушка не поняла вопроса.
— Да, после окончания института я приехала сюда и никуда не выезжала.
— Нет, я спрашивал, живете ли вы в этом доме? Наверное, когда ревет ветер, когда бушует снег, когда вокруг все так пусто, здесь страшно, чувствуется одиночество.
Петр Георгиевич засмеялся.
— Веруся не знает чувства страха.
Девушка серьезно произнесла:
— Иногда бывает жутко, иногда в завываниях метели слышатся какие-то голоса, вопли, стоны, но ведь всё это только фантазия. Этот старый дом, этот сад, эти поля — всё навевает какие-то фантазии, но это не страшно.
Отец добавил:
— Я тоже кое-что делаю. В доме починены печи, приведены в порядок рамы, двери. Устюша ночует здесь всегда, а зимою в комнате около кухни живет пастух, старый Прокофий, который служит у нас более тридцати лет.
Он задумался, потом продолжал:
— Все слуги старые. Устюша служила здесь, когда была девкой. Кухарка, ямщик — все состарились вместе с нами, все они были здесь, когда еще Веруся не родилась.
На лице девушки выразилось беспокойство. Она промолвила:
— Наверное, уже поздно. Я как-то не заметила времени. Если вы останетесь здесь, мы устроим чай.
Хозяин встрепенулся:
— Нас ждет Зинаида Ростиславовна.
Он взглянул на часы, извлеченные из кармана парусинового пиджака.
— Пора идти. Ты, Веруся, пойдешь с нами? — он обернулся к учительнице. — И вы, Анна Ивановна?
Та испуганно вскочила:
— Нет-нет, благодарю вас, я пойду домой. Меня ждет Федя.
Она торопилась, видно было, что предложение пойти в «коттедж», как называл свой новый дом Базанов, взволновало ее. Она распрощалась, бормоча какие-то извинения, подала свои холодные, негнущиеся пальцы и скрылась в темноте пустых комнат. Дочь покорно встала и, отдав распоряжение дремавшей в соседней комнате Устюше, заявила, что она готова идти.
Чаепитие прошло так же вяло и натянуто, как и обед. Теперь Сергею Николаевичу было еще более заметно, что между мачехой и падчерицей существует скрытая неприязнь и что сам Базанов побаивается своей жены, а та относится к нему, если не сказать презрительно, то снисходительно, с чувством собственного превосходства. Перед тем, как лечь спать, Сергей Николаевич постоял у окна, наслаждаясь ночным воздухом, который был полон знакомых и незнакомых запахов. Поля и леса, сад и постройки — всё тонуло во мраке. Звезды искрились, млечный путь ясно выступал на безоблачном небе, и тишина как бы подчеркивалась слабым стрекотанием кузнечика и отдаленными криками совы. Пережитый день заставлял его думать: «И в этой тиши, и в этой деревне что-то беспокоящее, что-то неладное. Эта красивая девушка, отпрыск многих поколений, чувствует себя более одинокой, чем все остальные. Несомненно, она талантлива, очень оригинальна. Да и с характером; а может быть, просто капризна, избалована».
Сергею Николаевичу припомнились слова брата, что во всем уеде нет ни одного жениха, и он приосанился: «А я, разве я не завидный жених? У этого Базанова еще достаточно средств, чтобы удачно выдать свою дочь замуж».
* * *
Сергей Николаевич, одетый в русскую рубашку и высокие охотничьи сапоги, шагал по узкой проселочной дороге. Утренний холодок познабливал тело. Мокрая от росы трава хлестала по ногам. Солнце было еще не высоко и покуда почти не грело. Хорошо было здесь, среди полей и кустарников. Ароматный воздух проникал в легкие и вызывал желание глубоко дышать, двустволка на плече показывала, с какой целью вышел так рано гость Базанова. Рядом бежала охотничья собака: он чувствовал себя как на маскараде: рубашка и сапоги были хозяина, и только офицерская фуражка не уступила место широкополой соломенной шляпе. Сказывалась привычка к военной форме, рубашка с разноцветными горошинами по темно-синему полю представлялась уродливой и вызывала смущение у офицера. Но здесь, за околицей, не видно было ни одной живой души, и стесняться было некого. Когда-то давно, еще кадетом, он бродил с ружьем по окрестностям Петербурга, возомнив себя настоящим охотником, но с тех пор прошло так много времени! Юношеское увлечение было забыто, потом захватили другие интересы. Лето проходило в лагерях, осень — на маневрах. Городская жизнь, казалось, окончательно вытравила все впечатления бродяжничества с ружьем по полям и лесам.
И вот теперь, в это раннее утро пробудилось что-то дремлющее, свежее в этом усталом человеке, ограничившем свои желания узким кругом карьеры. Он смотрел на скромные полевые цветы, на пожелтевшие уже кое-где листья, на тонкие былинки травы, на блестящие капли росы, на серые дали впереди другими глазами, глазами, которые видели что-то неуловимое, недоступное… В сердце поднялись радость и опасение, что всё это исчезнет, погаснет, и, может быть, не возвратится никогда. Маленькие птички чирикали и посвистывали: им, наверное, тоже было весело. Они пользовались каждым мгновеньем жизни. Среди зарослей ольхи маленькая речушка делала петлю.
Там послышалось кряканье. Несколько диких уток с вытянутыми вперед длинными шеями понеслись, спасаясь от пришельца, а он спохватился, когда было уже поздно.
— Эх! Ружье должно быть наготове, но я всё равно промазал бы.
Глаза сеттера Милой смотрели с укоризной. Они, казалось, говорили: «Горе-охотник!» Собака рыскала по сторонам дороги. Она не знала этого, чужого ей, человека, но ружье ясно указывало, какие на нее возлагаются обязанности, и она честно выполняла их и вовремя делала стойки. Виляла хвостом, как полагается, затем, замерев, приподнимала лапу, показывая серьезность положения. Но временный повелитель прозевал и тем самым потерял долю ее уважения.
— Собственно говоря, я отправился за куропатками. Мне говорили, что их много здесь около ржаных полей, а уток я не ожидал, — оправдывался сам перед собой Сергей Николаевич. Затем прикрикнул, неизвестно за что, на суку, — Cherche! Cherche![1]
В скором времени собака напала на след. Она принюхивалась к траве, потом делала большие скачки, что-то искала и, найдя, уверенно и быстро бежала вперед, усиленно работая хвостом. Инженер спешил и всё же иногда терял из вида Милую. Тогда та возвращалась и снова вела его, руководствуясь исключительно чутьем. Перед одной группой развесистых кустов боярышника она остановилась. Застывшая поза с вытянутой вперед головой, с приподнятой лапой, с едва шевелящимся хвостом говорила о важности момента. Сергей Николаевич взял двустволку на прицел. Курки были взведены, пальцы лежали на собачках. Сквозь прозрачную листву виднелось небо. Никакого движения, никакого шороха. В непробудной тишине застыли и собака, и охотник. Удары пульса отдавались в голове. От напряжения сводило мышцы на шее. Нельзя было больше выдержать.
— Пиль! — крикнул инженер.
Резкий звук трепещущих крыльев разорвал тишину. Два выстрела грянули тотчас же, почти сливаясь в один. Легкий дымок таял в кустах.
«Целый выводок! Черт возьми, их было не менее десятка. Неужели не свалилось ни одной?»
С такими мыслями охотник раздвинул перед собой ветви и заглянул в гущу зарослей. Собака искала лучше него. Она всем своим существом показывала, что не теряет надежды. Вдруг сука обернулась. В пасти ее была птица, маленькая головка ее безжизненно свешивалась вниз. Вскоре трофей лежал у ног Сергея Николаевича. Он ощупал еще теплое тело своей жертвы. Капли крови алели на белых перышках.
— Cherche! — повторял инженер.
Голос его теперь звучал более уверенно. Куропатка была положена в ягдташ. Милая исчезала из вида и возвращалась назад, но, увы; она не принесла больше ничего! Дальнейшие блуждания среди кустарника и по опушке перелеска ни к чему не привели. Иногда Милая бросалась вперед, почуяв след, но скоро теряла его, тогда она делала большие круги и носилась, как угорелая. Однажды далеко впереди выпорхнула стая куропаток, но они были вне выстрела. Между тем, солнце стало припекать, во рту пересохло и непривычному охотнику представлялось бесцельным путаться по местам, где не водилось дичи.
Вдруг поднялась досада на какого-то незнакомого студента Федю, брата Анны Ивановны. Он, по словам Базанова, был заправский охотник, да вот не пошел. Какие-то отговорки. Вот уже и время завтрака. С собою ничего не захвачено. Надо выбираться на дорогу. Однако сделать это было не так-то просто. Речушка куда-то пропала. Впереди стояла стена леса, которого раньше не было видно. Поля уходили вправо, а между тем, судя по солнцу, надо было идти влево, то есть на лес. Идти куда глаза глядят, очевидно, не разумно. Надо взобраться на какую-нибудь возвышенность и осмотреться. Минуты складывались в часы. Вот только что было сломанное дерево и рядом с ним большой муравейник, но он прошел мимо них уже третий раз. Когда терпение было исчерпано, вдруг, совершенно неожиданно сквозь кусты проглянуло ржаное поле. На части его сжатой возвышались рядами сложенные в копны снопы. Дальше двигались согнутые фигуры женщин в пестрых юбках, а то и в одних холщовых рубахах. Рожь ложилась под серпами, и колосья кланялись, как будто прося пощады. Но солнце высушило их, и приспело время, чтобы вымолоченные зерна отправились в амбары и дали новую жизнь, когда их вернут доброй матушке-земле.
Женщины работали проворно. Острые серпы мелькали, солома ложилась, желтая и блестящая, как золото, и затягивалась в тугие снопы.
«Подойти и спросить. Разом всё выяснится. Вон видна дорога, а там какие-то избы».
Вид охотника привлек внимание жниц. Некоторые из них выпрямились, отерли ладонью лицо и прикрыли глаза от солнца рукой, чтобы лучше рассмотреть подходящего. Раздался радостный возглас:
— Милая! — Собака подбежала к человеку, сидящему на меже, и приветливо тявкнула.
Инженер зашагал туда. Незнакомец встал: это был почти юноша. Он был одет по-крестьянски — в лаптях, с онучами и ремнями вокруг голеней. Чистая белая рубаха с пояском и широкие штаны висели на его худом теле, как на вешалке. Русая бородка и усы слегка курчавились. Серые глаза смотрели серьезно. Он комкал в руках свою мягкую шапчонку, которую снял только что с головы, покрытой волнистыми, длинными волосами, постриженными на затылке в скобку. Говорил он застенчиво:
— Я брат Анны Ивановны. Извините, что не пошел с вами. Я пошел бы, да не мог. Сестра здесь на жнивье, а с нею и Вера Петровна. Вон они. А я принес им поснедать, да и сам помогаю, снопы складываю в бабки. Извините, пожалуйста!
Сергей Николаевич глянул в ту сторону, куда указывал студент.
Он увидал на меже высокий кувшин с топленым молоком, подернутым коричневой коркой; рядом корзинку, в которой лежали яйца, огурцы и добрая краюха черного хлеба. Подальше, около ложащейся на землю, подкошенной у корня ржи, он узнал маленькую учительницу и высокую, стройную, согнувшуюся в три погибели Диану. Нет, она теперь не напоминала какую-нибудь богиню! Высоко подоткнутая юбка моталась по голым ногам в коротких чулках. Платок на голове съезжал вперед и закрывал лицо. Федор Иванович аукнул. Все женщины оглянулись. Вера и учительница перекинулись словами и направились к меже. По дороге они оправляли свои незатейливые платья.
Поблизости стоял одинокий дуб. В тени его виднелись какие-то белые свертки. Федя объяснил:
— Там детишки. Матери работают на полосе и, когда надо, ходят кормить.
Сергей Николаевич всмотрелся. Действительно, свертки были не что иное, как спеленатые дети, прикрытые платками или тряпками, чтобы мухи не ползали по личику.
Учительница кивала головой и молча направилась к дереву. Вера остановилась.
— Вы открыли мой секрет. Я не хотела никому говорить. Папа тоже не знает. Я совсем не умею жать, и мне вздумалось попробовать. Прежде я приходила, чтобы ухаживать за малышами, а теперь я решила сама поработать. Как-то стыдно не принимать участия в общей страде.
Сергей Николаевич рассматривал стоявшую перед ним «барышню-крестьянку», раскрасневшуюся, с обгорелым от солнца лицом: «Странная фантазия — портить кожу и руки, гнуть спину, уставать от непривычного труда — и зачем?»
Его мысль, по-видимому, была угадана, потому что девушка сказала:
— Эти женщины работали на нашем поле. Они помогали нам, когда отца не было и когда надо было спешить. Мне как-то неловко не помочь им, когда они работают на своем поле. Но какая я помощница, я ничего не умею, и от этого я особенно страдаю.
Инженер хотел сказать, что-нибудь одобряющее, но не находил слов:
— Да, да, конечно. Но вы могли найти что-то другое, чем отблагодарить их. И, наконец, ведь вы платили за их работу.
Вера нетерпеливо мотнула головой:
— Все говорят то же самое, но тут такие сложные отношения. И, может быть, это трудно понять. Думайте, что это мой каприз, вот и всё.
Сергей Николаевич посмотрел на молодого студента, на импровизированные «ясли» под деревом и понял, что он здесь лишний.
Он уверил, что спешит возвратиться в имение и обещал сохранить «тайну». Его не удерживали. Взгляд Феди на пустой ягдташ, в котором болталась одна куропатка, показался Сергею Николаевичу нахальным, и вообще этот человек, влияние которого на молодую хозяйку было очевидным, ему не понравился.
«Это он, наверное, вкладывает в ее красивую головку разные нелепые мысли. Какой-нибудь революционер или нигилист, как их прежде называли. Этот пустой папаша Базанов не способен справиться ни с женой, ни с дочерью».
Инженер был так погружен в размышления, что заметил исчезновение Милой только тогда, когда оказался на дворе барского дома. Он направился прямо в свою комнату, умылся и переоделся в свой обычный военный костюм. После этого он вышел в цветник около дома и тут увидал фигуру хозяина, согнувшегося между кустами роз. Здесь был настоящий розарий, с множеством различных сортов. Петр Георгиевич с гордостью показывал свое богатство. Видно было, что он большой любитель цветов и хороший садовод.
— Розы и женщины — вот что скрашивает вашу жизнь, — заметил он, подмигивая своему гостю. — Но то и другое имеет шипы, которые часто колются. Ничего не поделаешь! — он развел руками и глядел серьезно, с видом мудреца.
Под вечер Сергей Николаевич бродил по саду, спускался к реке и должен был сознаться сам себе, что ждал встречи. Но встреча не состоялась. Тогда он пошел в старый дом и поднялся по лестнице во второй этаж. В громадном зале было пусто. Мебель отсутствовала. На хорах, где когда-то гремел оркестр, лежали какие-то доски, концы их высовывались через перила. Наверное, хотели делать ремонт, да так и бросили. В одной из соседних комнат стояли шкафы с книгами. Старинные кожаные переплеты были в пыли. Позолота еще не стерлась на корешках, и можно было прочесть знаменитые имена: Вольтер, Руссо, Дидро. Однако всем им было не менее пятидесяти лет. Казалось, с тех пор жизнь замерла, библиотека не пополнялась, и никто не интересовался книгами. Но нет, на столе лежали открытые тома. Видимо, кто-то недавно пользовался ими. Все они были иностранные: на французском, немецком и английском языках.
«Кто же читает их, как не Вера. Эта девушка тревожит мое любопытство. Существо странное и непонятное мне. Во всяком случае, чуждое! Несомненно, она красива, талантлива, даже интересна, но представить ее своей женой мне трудно. Базанов всё же достаточно состоятелен и, наверное, не отказал бы в ее руке, но она… Я удивляюсь, почему мне лезет в голову подобная чепуха. Глупо и больше ничего».
Сергей Николаевич старался отгонять эти мысли, но они возвращались к нему. Время тянулось медленно, было скучно. Разговоры с хозяевами не развлекали. Хотелось уже просить лошадей, чтобы отправиться восвояси. Удерживало только обещание Веры пойти в лес. Казалось неловким уехать раньше. Да манила и сама прогулка.
Когда все расходились по своим комнатам, Петр Георгиевич сказал:
— Веруся устала. Она была где-то далеко, и у нее болит голова, поэтому она и не показывалась, но завтра будет здорова. Она крепкая, за ночь мигрень пройдет.
* * *
По грибы пошли вчетвером. Это было несколько досадно для инженера: Федя раздражал его всем своим видом, каждым словом.
Анна Ивановна представляла из себя, по его мнению, пустое место. Ее как будто бы и не было. Однако в лесу скоро выяснилось, что никто никому не мешает. Все разбрелись поодиночке. Каждый шарил глазами под деревьями, под кустами и старался держаться своего направления. Иногда только между стволами мелькали фигуры, но потом они пропадали из вида, и тишина леса нарушалась только скрипом ветвей, которые гнулись от налетавшего ветра, да постукиванием дятлов. Внизу было тихо и тепло. Ноги ступали по мягкому ковру из опавших иголок и листьев. Лес был смешанный. Голубое небо просвечивало меж верхушками деревьев.
Как трудно находить грибы! Ведь окраска их шапочек, то желтоватая, то коричневая, то серая, сливается с фоном, на котором они растут. На левой руке Сергея Николаевича большая корзинка, а в ней только два гриба и то громадных, старых, изъеденных червями; если их выбросить — ничего не останется.
«Говорили, что в лесу масса грибов, а на самом деле где они? Или их уже обобрали, или их нет и в помине. Интересно заглянуть в корзинку Веры Петровны».
— Ау! Покажите мне ваши трофеи! Э-э, да у вас чуть ли не полкорзины!
— А у вас ничего нет, потому что этих полусгнивших великанов надо выбросить.
— По-видимому, я иду ближе к дороге, и здесь до меня побывало уже много народа. Всё очищено.
— Тогда поменяемся, — с готовностью воскликнула молодая девушка.
— Нет, нет! Я некоторое время буду идти с вами. Я хочу поучиться.
— Пожалуйста.
Они сделали несколько шагов.
— Ну вот, остановитесь. Видите что-нибудь перед собой? Ничего? А вот на вас смотрит прекрасный подосиновик, и не маленький.
После того, как конец длинной хворостинки в руке Веры почти уперся в коричневую шапочку гриба, инженер с досадой произнес:
— Мои глаза бегают по всем направлениям и ничего не замечают. Этот подосиновик торчит так высоко, что его надо было заметить издалека.
— Берите его, он ваш.
— Почему мой? Не я его нашел.
— Осторожнее, осторожнее! Вы растопчите другие. Вот они рядом. — один, другой, третий…
— Ну, этих трудно увидать, к ним прилипли сухие листья. Я в отчаянии! Мне совсем не по плечу эта охота.
Девушка смеялась и, срезав перочинным ножом еще несколько экземпляров той же породы, бросила их в корзину офицера. Настроение изменилось, между этими двумя чуждыми людьми появилось нечто новое. Они шли рядом и разговаривали. Вера то и дело нагибалась; присматриваясь, заглядывала под кусты, шарила по земле палкой и иногда бросала срезанный гриб то к себе, то в корзинку своего спутника. Тот не протестовал, но сначала оправдывался и придумывал различные предлоги для объяснения своего неуспеха, а затем настолько увлекся разговором, что совершенно забыл о главной цели прогулки.
— Вот видите, какие у вас таланты: вы укротительница зверей, вы замечательная пианистка, вы знаете языки; наконец, вы замечательно ищете грибы. Вы интересуетесь хозяйством и даже умеете жать. Это необычный энциклопедизм!
Вера прервала:
— Я берусь за многое, но не знаю ничего основательно. Многие мои знания совершенно излишни. Кому нужна моя музыка или мазня красками?
— Я, к сожалению, не видел ваших картин.
— Зато я не знаю многого, что нужно, что действительно важно. Дети болеют и умирают, а я не знаю ухода за ними. Я не знаю агрономии и бессильна посоветовать что-нибудь, когда ко мне обращаются крестьяне. Я не обладаю педагогическим талантом и не могла бы быть учительницей. Два года, проведенные мною в деревне, показывают, что здесь я лишний человек. Меня мучает совесть. Я чувствую свой долг перед народом и не знаю, что мне делать.
Всё это было произнесено с жаром. Казалось, дочь крупного помещика Базанова обрадовалась случаю встретиться и поговорить с мыслящим человеком, принадлежащим к иной среде и к иным интересам. Сергею Николаевичу нравился пыл этой дикарки, она сама нравилась ему всё больше, но он не сочувствовал ей и не понимал её.
— О каком долге перед народом вы говорите? Что вы должны ему? Почему такими вопросами не задаются за границей, и почему наши поэты, наши писатели распинаются на все лады, воспевая тяжелый крестьянский труд и понося другие сословия? Из мужика создают какого-то кумира и закрывают глаза на все его недостатки.
— Потому что наш народ несет на своих плечах все тяжести, не получая ниоткуда помощи. Кругом, со всех сторон — одни притеснения, но он, несмотря на некоторые пороки, сохраняет в себе всю чистоту, всю силу, все высокое, что составляет суть русского человека.
Сергей Николаевич хотел возражать, но Вера говорила так быстро, с таким азартом, что прервать её было трудно. Он думал: «Эта учительница, как ее, Анюта, что ли, и ее брат? Они распропагандировали это милое создание. Спорить с нею совершенно напрасно. Кажется, она почувствовала ко мне некоторое расположение, и поэтому не стоит вооружать ее против себя».
Он, наконец, вставил:
— В общем, вы правы. Если я не разделяю взгляда, что наш народ богоносец, то всё же я преклоняюсь перед ним. Действительно, он выстрадал многое, и всё же в нем таится великая сила.
— Вы так думаете? — в голосе прозвучало удовольствие. — А сначала я думала, что вы другой человек.
— Что же вы думали обо мне? Наверное, что-нибудь худое.
Вера Петровна усмехнулась:
— Я не знала вас.
— А теперь?
— Смотрите, смотрите! — совсем другим голосом закричала девушка. — Мы чуть не пропустили целого гнезда. Ведь это белые, — головка ее с прядями свисающих на лицо волос низко нагнулась. Солнечные блики играли на её легком платье.
«Лесная фея. Зачем она затуманивает себя высокими материями? — думал Сергей Николаевич. — Она очаровательна, и если ее вырвать из-под влияния опасных и чуждых людей, она может быть прекрасной женой и украшением любого общества. В Варшаве в среде наших штабных дам она заметно выдавалась бы своими достоинствами».
— Интересно знать, что вы будете делать потом?
— Как что? Пока мы не наполним корзины — будем идти вперед, обратно пойдем дорогой.
Инженер засмеялся:
— Вы не поняли меня. Я продолжаю наш прерванный разговор. Мне хотелось узнать, какие у вас планы на будущее. Ведь вы не собираетесь похоронить себя здесь, в деревне?
Она протянула:
— Похоронить в деревне? С этим выражением я совершенно не согласна. Наоборот, я буду всегда жить в деревне, но только не такой жизнью, как теперь. Я не хочу быть помещицей. Я должна подготовиться к своей будущей деятельности: или я поеду за границу изучать медицину, или поступлю на Бестужевские курсы[2].
— Вот как! А что скажет Петр Георгиевич? И ваша belle mere[3]. Я говорю о Зинаиде Ростиславовне.
— Мой отец был бы очень рад, если бы я отправилась в Петербург к его двоюродной сестре, моей тетке, а Зинаида Ростиславовна… она, наверное, ничего не будет иметь против моего отъезда, — последние слова прозвучали жестко, в них чувствовалось нерасположение к мачехе.
— Мне казалось, что вы привязаны к этим местам.
Вера ответила раздумчиво:
— Как вам сказать. Я люблю наш парк, липовую аллею, высокие березы у дороги, старый дом, люблю знакомые леса, и поля. Как сон, очаровательный сон, который уплывает из сознания, когда голова начинает работать ясно, когда пробудившийся человек сознает окружающую действительность. Во мне живы какие-то неведомые связи с прошлым, но их надо порвать.
Вдруг она исчезла среди зарослей высоких папоротников. Раздался ее восторженный крик. Инженер раздвинул широкие, перистые листья, паутина опутала его лицо и голову. На маленькой лужайке он увидел светлое пятно платья Веры. Она ползала по земле:
— Смотрите, смотрите, какая прелесть! Рыжики!
Шапочки грибов различных размеров и разных оттенков окраски с серыми концентрическими кругами, были рассыпаны по зеленой полянке. Это было многочисленное семейство из почтенных стариков и маленьких детей.
— Собирайте же, собирайте!
— Они принадлежат вам, вы их открыли!
Грибы полетели в корзинку Сергею Николаевичу. Чувство спортсмена, выигравшего приз, рисовалось на веселом лице девушки.
— Кому брать грибы — это неважно, а вот открыть такое местечко… — она не договорила, в голосе ее чувствовалась гордость.
«Это молодое создание полно увлечений. Силы бродят в ней. Кто сумеет овладеть ее сердцем, тот будет вознаграждён. И она пойдет за ним, потому что она еще не сложилась, не вылепилась во что-либо определенное», — думал инженер.
Иногда их руки встречались. Несколько раз они столкнулись, так что он почувствовал ее гибкое тело.
«Она не застенчива. Что это, результат ее неопытности, неиспорченности или врожденной холодности, а может быть, наоборот, она познала уже многое и не так наивна, как кажется?» — офицер осторожно взял молодую девушку за руку выше локтя:
— Вера Петровна, постоим минутку. Знаете, у меня голова кружится. Лазить так по земле, согнувшись в три погибели! И, наконец, жарко, чувствуете, какая духота.
— Еще бы, вы нарядились в китель, да еще какой толстый, — она попробовала «чертову кожу» своими длинными, красивыми пальцами.
— Снимайте-ка его и положите в корзину. В лесу можно без особых церемоний.
Лицо девушки было близко, широкие зрачки смотрели спокойно.
Казалось, через них можно заглянуть в самую душу.
— А в Петербурге, по окончании Института вы жили у тетки?
Лицо ее выразило недоумение. Переход был слишком резкий.
— Светский образ жизни, балы, выезды, многочисленные знакомства, поклонники. И вы оставили всё это, ввергли себя в тишину деревенской жизни? Разочарование? Оскорбленное чувство? Вы бросаетесь в другую противоположность: поля, леса, добрые мужики и герои из народа, учительницы, студенты.
Смех прервал речь инженера.
— Это вы так представляете себе меня и мою добровольную ссылку сюда, в наше милое Заречье?
Сергей Николаевич почувствовал себя неловко. Прежде всего, ему самому было непонятно, почему он начал такой допрос, а во-вторых, почему у него явилось предположение о какой-то драме в прошлом и об увлечении этим Федей? Конечно, намек на студентов был понятен и мог быть истолкован, как ревность.
— Я люблю разгадывать людей, с которыми имею дело, особенно, если они представляют для меня интерес, — девушка отодвинулась, и лицо ее стало серьезным.
— Вы плохой отгадчик. Я совсем иная, чем вы предполагаете, и не могу внушать никакого интереса людям другого склада, чем я.
— Ах, вот как, я человек далекий для вас. Мне кажется, что это слишком скороспелое суждение. Мы мыслим иногда по-разному, но наше расхождение только кажущееся.
Оба разговаривающих насторожились. Вдали послышались резкие звуки — как будто рухнул штабель досок: «Тр-тр-тра-а-ах!»
— Что это? — инженер посмотрел в небо. — Я думал, удар грома.
— Что-то не похоже. Выстрелы!
— Нет, в лесу раскаты грома слышатся именно так, не глухо, а резко.
Ветер пронесся по верхушкам деревьев. Ветви заскрипели, и сухие листья и иглы посыпались вниз. Беспокойно крикнула сойка. И вслед за тем струя свежего воздуха ворвалась в спокойное, напитанное ароматами зелени пространство между стволом. Папортники надулись и зашуршали.
— Дождь!
Солнечные лучи померкли, и сразу стало почти темно.
— Туча надвигается слишком быстро. Надо бежать, иначе мы промокнем до костей. Здесь есть небольшая сторожка.
— Ау, ау, ау! — Вера приставила руки рупором. В наступившем минутном затишье ответа слышно не было.
— Ау, ау, ау! — то же молчание.
Шквал ударил с новой силой. Ветер трепал одежду. Фуражка сорвалась с головы офицера и, отлетев в сторону, ударилась о ствол осины, которая гнулась и трепетала листьями. Небо заволоклось тучами. Черное, клочковатое, оно низко нависло над лесом. Ослепительная молния гигантской стрелой пронзила глаза.
— За мной!
Оба только что мирно разговаривавших спутника бегом, перепрыгивая через кочки, понеслись, придерживая свои корзины, в которых грибы тряслись и подскакивали от толчков. Крупные капли дождя забарабанили вокруг.
— Переждем здесь, под деревом. Смотрите, какая развесистая крона!
— Какое там, через минуту с листьев хлынут потоки воды. И потом, молния… — черное небо словно разверзалось, удары грома следовали один за другим и рассыпались могучими раскатами. Огненные вспышки и темнота чередовались во всё ускоряющемся темпе. Вода, листья и целые сучья метались в воздухе, увлекаемые вихрем. Ветер крутил и рвал. Большая сосна, не выдержав напора, рухнула. Ствол переломился у самого основания. Верхушка с треском ломала мелкие деревья. Теперь человеческие голоса терялись в нагромождении звуков.
Сергей Николаевич следовал по пятам за своей проводницей. Та бежала уверенно. Казалось, ужасы разыгравшейся природы не страшили ее. Мокрое платье облипало фигуру и путалось вокруг ног. Блестящий офицер в начищенных сапогах, в рейтузах, кителе и белоснежной фуражке представлял сейчас печальное зрелище. Холодная вода струилась по его телу, к сапогам прилипла грязь, а лицо пылало от ветра и усталости. Он проклинал себя за решение пуститься в такое рискованное предприятие в неподходящем костюме с какой-то девчонкой, которая неспособна на предусмотрительность и завела его Бог знает куда.
Сквозь чащу показались две фигуры, в которых с трудом можно было признать учительницу и ее брата. Они шли медленно, нагруженные корзинами, наполненными до верха грибами. Они дорожили своей ношей и мало беспокоились о платье и о дожде, который давно промочил их. У небольшой горки ютился шалашик, построенный из жердей и соломы на два ската. Здесь лес оканчивался, и начиналась поляна, по ней неслись каскады воды. Тучи мчались над головою с поразительной быстротой. Молнии бороздили небо на горизонте, гром грохотал реже и не так громко. В шалашик надо было влезать на четвереньках. В тесноте могли бы поместиться не более 5–6 человек, зато сюда не проникала вода. Мокрые грибники старались не касаться друг друга. Хмурое настроение скоро уступило место веселости. Федор Иванович смешил всех своим философским настроением.
Он относился ко всему с полным спокойствием, а к окружающим — с большой предупредительностью. Он заявил, что дождь скоро пройдет и, указывая на небо, объяснил, откуда можно ожидать просветления. Действительно, его предсказание сбылось. Поредевшие тучи превратились в клубящиеся облака, и вдруг среди них брызнули лучи солнца. Дождь еще шел, но гигантская радуга повисла над лесом от края до края. Завеса непогоды уходила всё дальше. И вот наступила живительная теплота. Солнце пригрело выползших из шалаша промокших любителей природы. Они подшучивали над своим видом. Куксился только офицер. Ему неприятно было, что он находится в таком смешном виде перед девушкой, которая заняла его воображение в эти последние дни.
Студент возгласил:
— Теперь можно и просушиться. Мужчины — по одну сторону шалаша, женщины — по другую. Ветерок и солнышко, чего лучше!
Сергей Николаевич упрямился. Все смеялись. Вера и учительница спрятались так, что их не было видно. Их легкие платья были развешаны на кусте, а сами они радовались лучам припекающего солнца. Студент отнесся к обязанностям человека, опекающего неопытного товарища по несчастью, серьезно. Он командовал:
— Рубашку снимайте, она быстро высохнет. Китель сверните, он толстый, его не высушишь. Ну, а уж брюки, — он махнул рукой. — Придется идти в мокрых. У меня дело другое, всё тоненькое, летнее, — говоря это, молодой человек снимал с себя всё и развешивал на жерди, торчавшие из шалаша. Он нисколько не стеснялся своей наготы и подставил спину под лучи солнца. Офицеру было досадно, что он оказался таким беспомощным и что выглядит он, как мокрая курица. Стараясь принять беззаботный вид, он покровительственно спросил:
— Вы на каком факультете?
— На медицинском.
— Вы знаете Петербургских родственников Веры Петровны?
— Да-а, знаю!
— А где они живут?
— Вот этого не могу сказать вам. Я в Петербурге не бывал. Я в Московском Университете.
Сергей Николаевич прекратил расспросы. Созданная его фантазией теория лопнула. Значит, девушка стремится ехать в Петербург совсем не потому, что там проживает этот герой из народа. Тогда, может быть, и всё остальное лишено всякого основания.
Небо окончательно очистилось от туч. Потоки воды схлынули, почва просыхала. Он нее поднимался пар. На траве блистали капли воды, на дорогу выползли дождевые черви. Лягушата скакали вокруг. Лес после пронесшейся бури стоял спокойный и величественный, как будто ничего не случилось. Ветер окончательно затих. Вера, не поднимаясь из-за шалаша, спросила:
— Ну, как у вас? Мы высохли и хотим есть.
Федя отвечал:
— Я говорил Аннушке, что надо захватить что-нибудь. В лес идешь часа на два, на три, а можешь застрять на целый день.
— Мужчины более осмотрительны, — послышался ответ учительницы.
— Ну, что ж, идти так идти! Мы относительно просохли, — с этими словами студент направился в будку и вытащил оттуда корзины. Он заботливо осмотрел их и ворчал про себя, что грибы Веры не были закрыты листьями и пропитались водой. Скоро вся компания двинулась в путь. Местами на дороге стояли большие лужи, и их приходилось обходить. Каждый выискивал себе более сухие места, и все шли вразброд, обмениваясь только отдельными замечаниями и возгласами. Инженер нес фуражку в руках и корил себя, зачем взял ее в лес. Он беспокоился, в чем поедет завтра домой, к Николаю Николаевичу, в каком виде он предстанет перед Марией Николаевной. Китель можно переменить, но фуражку заменить нечем!
Наконец, началась березовая аллея. Здесь стояла масса воды, надо было идти полем.
— Это что такое?
— Там что-то случилось! Бегут! Кричат! Машут руками!
Что-то темное, большое неслось по кустарнику.
— Да ведь это Мишка! — вскрикнула Вера Петровна.
Действительно, медведь несся во всю прыть, причем задняя часть его туловища, как бы стараясь перегнать переднюю, всё время вылетала вперед, и зверь скакал как бы боком. Он был уже близко. Из открытой пасти торчали белые зубы, язык свешивался, как у собаки. Он тяжело дышал, пыхтел и иногда словно крякал. Ветки ломались под тяжелыми лапами, грязь разлеталась комьями. Приближаясь к изгороди, Мишка направился к воротам, по-видимому, хорошо зная дорогу. И вдруг столкнулся с людьми. Он спешил, остановился, зарычал. Все бросились в разные стороны. Молодая хозяйка направилась прямо к нему. Она говорила ласково и протягивала руки. Ее воспитанник имел непрезентабельный вид, он был взлохмачен, грязен и глаза смотрели зло. Сергей Николаевич крикнул:
— Не подходите! Не подходите!
Федя осторожно шикнул:
— Ш-ш-ш!
Анна Ивановна стояла неподвижно.
— Мишенька! Миша! Куда вы собрались, Михаил Михайлович?
Зверь потянул в себя воздух. Несколько мгновений он был в нерешительности и вдруг, сделав два-три шага вперед, ткнулся носом в колени девушки. Та потрепала его по голове.
— Миша, пойдем со мною! Я дам хлеба с медом, — уши медведя задвигались. Он как бы прислушивался. Наверное, он улавливал что-то в словах девушки, что ему нравилось, и взгляд его смягчился.
— Нy, Мишенька, пойдем домой!
И животное повиновалось. Выбежавшие из двора конюх, сторожа и бабы опасливо сторонились, когда мимо них двигалось шествие: обузданный зверь со своей укротительницей и грибники с корзинами за плечами. Собаки лаяли.
Наибольшее внимание привлекал к себе офицер. Все видели его в эти дни таким блестящим, таким шикарным, а теперь он плелся последним с непричесанными волосами, без фуражки, заляпанный грязью и полупросохший. Бабы говорили:
— Стало, дождь захватил.
— Ён болезный, хилый.
— Лядащий…
* * *
Завтрак Сергею Николаевичу подали в его комнату в мезонине. Толстая старуха и ее подручная Дуняшка принесли всё необходимое. Редиска была свежая, сливочное масло с кусочком льда. Пареные грибы в сметане и антрекот с салатом в таком количестве, что хватило бы на нескольких человек. На стол поставили бутылку с водкой, кувшин с квасом, рюмку, стакан… И аппетит у офицера разыгрался вовсю. Прислуживающие не уходили. Толстуха суетилась и приговаривала:
— Кушайте, батюшка. Грибки свеженькие… Редисочка доморощенная… Водочка холодненькая… Дуняшка, подвинь хлеб поближе… Водочки выпейте, а то, Боже упаси, простудитесь! Ишь, грозища какая, на Илью пророка не было, а теперь он вот как разгневался!
Инженер мысленно посылал к черту услужливую домоправительницу. Она стесняла его, и он чувствовал, что кусок застревает в глотке. Дуняшка таращила глаза, как будто бы видела перед собой людоеда. Ей любопытно было смотреть, как барин справляется с ножом, вилкой, как он вытирает губы салфеткой, какие у него чистые, круглые ногти.
Сергей Николаевич не выказывал желания разговаривать, но из вежливости поддакивал или издавал возгласы удовлетворения.
— Сухая ложка рот дерет. Дуняшка, налей кваску барину.
Слава Богу, послышались шаги, дверь скрипнула, и в комнату вошел хозяин. Женщины без всякого знака с его стороны скрылись.
— Лесное приключение. Дождь, буря и всё прочее. Веруся рассказала. Может быть, я могу быть Вам чем-нибудь полезен?
Офицер объяснил, что у него имеется всё в запасе, чехол же с фуражки Вера Петровна передала прачке, и он вечером будет готов. Что касается прочего — всё сохнет рядом на балкончике под крышей.
— Стало быть, всё в порядке.
Петр Георгиевич опустился в плетеное кресло у окна и сидел нарочно так, чтобы не смущать гостя, заканчивающего трапезу. Он курил папиросу и дым выпускал колечками, пребывая в раздумье или просто не желая мешать своим разговором. Только тогда, когда он определил по звукам, что насыщение закончилось, Базанов сказал:
— Если вы не передумали, я отвезу вас обратно сам.
Сергей Николаевич горячо возразил:
— Вы очень любезны, но мы уговорились, что мой приезд не причинит вам никакого беспокойства и что вы отправите меня с доктором, который бывает на пункте в Заречье. Я знаю, что он принимает там больных завтра. Зачем же вам беспокоиться? Проделать лишних сто верст, хотя бы и в Вашем чудесном экипаже, не так-то приятно!
Хозяин кашлянул:
— Видите ли, мне всё равно надо ехать в город через два-три дня или завтра. А к поездкам я привык. Если хотите — это мое единственное развлечение.
Гость угадал скрытые мотивы, казалось бы, излишней любезности хозяина (картина маленькой квартирки судебного пристава с ее игривой хозяйкой, которая тут же сядет к нему на колени, обовьет шею рукой и будет целовать его своими пунцовыми, горячими губками, нежностью отразилась в его голосе) и коротко сказал:
— Я весьма признателен и надеюсь, что вы найдете время побывать у брата. Мы все будем рады видеть вас. Мария Николаевна не простит мне, если я не доставлю вас к ней на обед.
— Я всегда отдыхаю в обществе вашего брата. А его семья — я говорю о Марии Николаевне и Евгении Антоновиче — заставляет забывать, что мы живем в медвежьем углу. Я чувствую, как будто бы я снова попал в компанию веселящегося Петербурга. Николай Николаевич — серьезный работник, но умеет совмещать служебные обязанности с развлечениями. Ваша работа сильно интересует меня, и я собираюсь выведать от вас кое-какие военные тайны.
— Да-а, когда живешь в такой глуши, интересы становятся узкими, а между тем нельзя опускаться. Варшава — это наш форпост на Западе, оплот силы против Германии.
Офицер почувствовал желание хозяина перевести разговор на политическую почву. А перед его внутренним взором снова предстал образ Дианы с медведем, таинственной девушки с малопонятным характером. По телу растекалась приятная истома. Скрываемый зевок перекосил рот. Чуткий хозяин догадался и встал:
— Я пришлю прислугу, чтобы они убрали всё и не мешали. Вздремните, коли охота. За обедом поговорим.
* * *
Однако ожидаемый разговор за обедом не состоялся. Громадный букет роз посредине стола казался неуместным, а главное, не подходил к натянутым, скучным лицам, к отрывистому неинтересному разговору, к общему фону скуки, которая чувствовалась в каждом движении, в каждом слове обедающих. Вопрос Зинаиды Ростиславовны о грозе несколько разрядил атмосферу. Сергей Николаевич стал рассказывать о прогулке, о грибах, опустил подробности о шалаше и перешел к описанию возвращения. Он хотел угодить девушке, рассказав о ее смелом обращении с медведем, и совершенно не ожидал последствий своего желания. Когда лица отца и дочери выразили тревогу и он увидел ошибку, было уже поздно. Нервная дама не могла больше себя сдерживать:
— О, вы не знаете, как я была напугана. Дикий зверь промчался мимо дома. Я слышала раньше крики около конюшни и уже чувствовала, что случилось ужасное. Да-да, я была уверена, что взбесившийся зверь заломал кого-нибудь. За ним бежали, кричали и бросались в разные стороны, когда он оборачивался и издавал страшный рев. Матерь Божья! Я была близка к обмороку. Окна и двери в нашем доме были открыты. Это чудовище могло ворваться в дом. Я хотела бежать, но не могла. Мои ноги отказывались служить. Я дрожала от ужаса, представляя себе растерзанное тело кого-нибудь из нашей прислуги.
Сергей Николаевич закусил губы. Пальцы его катали маленький шарик хлеба. «Что я наделал? Черт меня дернул начать этот рассказ! Эта полька — она, несомненно, полька: недаром восклицает “Матерь Божья”, “Матка Бозка”, да и в произношении слышится что-то нерусское — злющая и противная особа. Какие у нее тонкие губы!»
— Я не выдержала и дальше ничего не помню. Вот как щадят здесь мое здоровье! Вот как о нем беспокоятся! — голос хозяйки повысился, она теряла контроль над собой. — Я больше не могу этого терпеть! Последний раз я повторяю свое требование: медведя надо застрелить! Мы живем не во времена Дубровского, Петр Георгиевич! Вы слышите, что я говорю? Застрелить, а не выпускать на свободу. Кто бы ни являлся защитником этого зверя, его участь решена!
Брошенная салфетка в кольце ударилась о стакан, прозвучал печальный звон. Этот звук заставил хозяйку опомниться, она взяла себя в руки. Лицо ее было бледно, губы подергивались, ноздри раздувались.
— Вы извините меня, — обратилась она к гостю. — Это старая история.
Офицер опустил глаза. Он чувствовал себя виноватым.
Хозяин пил большими глотками холодный квас. Бульканье в его горле громко раздавалось в тишине. Вдруг соседний стул с шумом отодвинулся. Сергей Николаевич обернулся к бывшей рядом Вере. Она стояла, выпрямившись, и держала руку на спинке стула. Глаза ее устремлены были прямо в глаза сидящей напротив мачехи. Она смотрела вызывающе.
— Этого не будет! — голос прозвучал резко и решительно. — Этого не будет! — повторила она с еще бо́льшим ударением. — Слышите, вы?! — резким движением девушка повернулась и вышла из комнаты.
Молчание долго не прерывалось. Тяжелое дыхание отца показывало, что он сильно волнуется.
— Я настаиваю на своем требовании!
«Проклятая фурия, — подумал Сергей Николаевич, — эта с виду болезненная женщина замучает кого угодно. Дочь умеет постоять за себя. Но что скажет отец?»
Носовой платок с кружевами и прошивками тем временем уже утирал глаза, из которых капали крупные слезы хозяйки. Дрожащими руками Петр Георгиевич наливал воду в стакан:
— Зина, выпей дорогая! Сейчас принесу лекарство. Простите, Сергей Николаевич, Веруся не умеет себя держать. Зина больная, нервная женщина. Слава Богу, завтра будет доктор. Пойдем, милая, упрись о мое плечо. Возьми себя в руки! Не надо! Сейчас тебя уложат в постель. Дуняшка! Где ты? Авдотья!
Когда пара удалилась и стоны раздавались уже откуда-то издалека, инженер зашагал большими шагами по столовой и перешел в гостиную, чтобы уйти из комнаты, в которой только что разыгралась безобразная сцена. Он говорил себе: «Вот она, семейная жизнь! Наверное, эта женщина до брака представлялась настоящим ангелом, а теперь ведьма, черт в юбке!» Это размышление сменилось другим, когда перед его мысленным взором предстала Вера, такая, какую он видел только что: «Какая выйдет из нее жена?» Длительное раздумье привели к заключению: «Кто победит из этих женщин, тот более силен, а это покажет, каков характер у молодой красавицы и можно ли справиться с ее причудами. Ее можно еще обломать, конечно, не грубо, а постепенно. Она подчинится любимому человеку. Да, да, любимому!»
Тут офицер остановился против помутневшего от времени трюмо и взглянул на свое отражение. «А ведь, пожалуй, жених я завидный! Женщины скажут: недурен собою. Родители невесты согласятся во мнении, что хорошая карьера обеспечена. Чего лучше! Окончена Военная Академия. Прекрасное воспитание и всё прочее. Постройка зданий, дорог крепостей — всё это сулит большие доходы». Сергей Николаевич покрутил усики, улыбнулся сам себе и вдруг почувствовал, что его самоуверенность пропала: «Такие не подчиняются никаким правилам. Разве можно сказать уверенно, чего она хочет и чем будет довольна?»
Он вышел на крыльцо, пересек двор, долго бродил в липовом парке, спускался к реке, заходил в старый дом — всё с тайным намерением встретить дочь помещика. Но напрасно! Уже совершенно стемнело, и надо было идти к себе в комнату. Там он нашел чай, печенье и варенье, и маленькую записку, на которой почерком Павла Георгиевича было написано: «Обстоятельства сложились иначе, чем я думал. Мне нельзя ехать. Зинаида Ростиславовна больна. Утром рано посылаю за доктором. Вы можете возвратиться к брату с ним, если пожелаете. Очень сожалею о сцене, которой вы были свидетелем. Увидимся и поговорим. Уважающий Вас и готовый к услугам П. Базанов».
В то время, как Сергей Николаевич ложился спать, в старом барском доме в комнате Веры сидел ее отец и с беспокойством наблюдал за дочерью. Свечка на столе оплыла, так как ветер из открытого окна колебал пламя. Тени двигались по потолку. Лицо молодой девушки то освещалось, то погружалось в темноту.
— Ты не отвечаешь мне. Ты не хочешь со мною разговаривать. Значит, ты не видишь моего хорошего отношения к тебе. Все знают, что я горжусь своей дочкой. Я готов выполнить любое твое желание. Неужели ты одна не видишь этого? Никто не собирается стрелять в твоего медведя. Вопрос идет о том, что он становится опасным. Он вырос, в нем пробудились лесные инстинкты. Он жаждет свободы, он срывается с цепи и старается удрать. Зинаида Ростиславовна боится его, она не смеет выходить во двор, в сад. Я понимаю, что судьба твоего питомца тебя беспокоит, но надо же на что-нибудь решиться.
Наконец девушка прервала молчание и вяло произнесла:
— Всё это не то, совсем не то. Она просто хочет настоять на своем. Она готова убить его, но, прежде всего, ей важно оскорбить меня, обидеть, показать свою власть. С тех пор, как она увидела, что я привязалась к Мишке, она решила разлучить меня с ним.
Опечаленный отец качал головою:
— Вечные недоразумения. Разлад между дочерью и мачехой. Разлад между двумя женщинами: ни та, ни другая не хотят уступить. Тяжело, очень тяжело! Даже присутствие постороннего человека не сдержало вас.
Заметив негодующий жест девушки, он продолжал:
— Я не говорю, что ты виновата. В данном случае мне очень неприятно, что этот офицер, наш гость, явился свидетелем не особенно красивой сцены.
Наступила тишина. Только мотыльки, стремясь на пламя свечи, обжигались и с шорохом падали на клеенку.
— Этот молодой человек, кажется, очень дельный, и ему предстоит хорошая дорога. Какое он произвел впечатление на тебя?
Дочь ответила резко:
— Замечательное! — в голосе звучала ирония. И сейчас же другим тоном. — Я уезжаю в Петербург. Ты хотел этого. Теперь я исполню твое желание. Только предупреждаю, я не буду жить у тети, устроюсь иначе, а Мишку…
— Уж не собираешься ли ты взять его с собой?
Слова дочери не казались Петру Георгиевичу серьезными. Это решение могло явиться внезапно, под влиянием раздражения. Поэтому он хотел разрядить атмосферу шуткой.
— Нет, я выпущу его на свободу. Пусть себе живет, как хочет. Но я не позволю убить его!
— Дорогая девочка! Да кто же покушается на твоего любимца. Неужели ты думаешь, что я сделал бы такое распоряжение. Успокойся, дорогая! — Петр Георгиевич поднялся со стула, подошел к дочери и нежно погладил ее по голове. — Разве ты не знаешь меня?
— Хорошо знаю. Бедный папочка! Ты можешь сделать то, чего сам не желаешь. К сожалению, твоя воля слишком слаба.
— Э-э, Веруся, ты осуждаешь своего отца. Судить другого всегда легко. А ты побывала бы в моей шкуре. Зинаида Ростиславовна больная, нервная. Приходится уступать из жалости…
— А мне жаль тебя, папочка. Я знаю многое. Но не будем об этом говорить. Одним словом, я уезжаю отсюда месяца через полтора-два, нет, раньше — когда начинаются лекции на Курсах.
— Ах, вот что! Ты поступишь на Курсы, наймешь комнату, заживешь по-студенчески. Может быть, обрежешь свои чудные волосы, наденешь на плечи плед, а свои прекрасные глаза закроешь синими очками, и превратишься в нигилистку. Дочь Базанова — нигилистка! Это замечательно! Нет, дорогая моя дурочка, твой отец сулит тебе совсем другую судьбу. Ты окончила один из лучших институтов, ты хорошо образована и воспитана. У меня найдется кое-какое приданое, и ты можешь осчастливить человека, подходящего для тебя. Я и тетя позаботимся об этом.
Вера вскочила и громко засмеялась нервным смехом.
— Пожалуй, вы привезли сюда этого инженера неспроста? Дорогой папочка, как вы мало знаете свою дочь! — она бросилась на шею к отцу и порывисто целовала его. — Часто мне жаль тебя, дорогой папочка. Ты добрый человек, знаю — любишь меня, но, но понимаешь ли, мы разные люди… Как тебе сказать, все люди разные, но ты человек старого поколения, а я…
— А ты нового, новейшего!
— Нет, дорогой папочка, в том то и беда — помесь старого и нового.
Петр Георгиевич тяжело вздохнул.
— Знаешь, что я скажу тебе по секрету? Если ты собираешься покинуть наше дедовское гнездо, то ведь и я скоро присужден буду сделать то же самое. Не будем об этом говорить сейчас, но это так. И тогда мы будем жить вместе, в Петербурге.
— А Зинаида Ростиславовна?
— Зина? Когда я продам имение и всё движимое, у меня будут деньги, и тогда она сможет осуществить свое постоянное желание — переселиться в лучшие края, в лучший климат, к лучшим людям.
— Бедный ты мой!.. Однако, мы заболтались. Уже четверть второго. Я забыла закрыть окно, и в комнате совсем холодно. Тебе надо идти спать. Что скажет Зинаида Ростиславовна, когда узнает, что ты засиделся у меня?
Крепким пожатием руки они попрощались, и каждый почувствовал, что между ними ширится пропасть, которую сейчас еще можно перешагнуть, но которая грозит сделаться непроходимой.
* * *
Сергею Николаевичу не пришлось долго спать спокойно: его разбудили стуки дверей, беготня и громкие голоса. Что-то происходило, но что именно — трудно было сказать. Вокруг дома стояла полная тишина. На небе не видно было признаков рассвета.
«Это не пожар. Вернее всего, кто-нибудь заболел».
Предположение инженера оправдалось. Зинаида Ростиславовна почувствовала себя совсем плохо. Она уверяла, что у нее останавливается сердце и что в горле что-то сжимается, как будто кто-то сдавливает его. Компрессы и нюхательные соли не помогали. Она громко стонала и взывала о помощи. Петр Георгиевич не знал, что делать. Он не боялся, что его супруга умрет, он даже не верил в ее страдания. К нервным припадкам жены он давно уже привык, но слушать ее жалобы, причитания и вопли ему всегда было тяжело. Из отдельных слов он мог понять, что его долгое отсутствие в спальне и пребывание у дочери истолковывались как явное поощрение грубости и распущенности плохо воспитанного молодого существа, предвзято настроенного против матери.
«Такие слабохарактерные отцы всегда развращают своих дочерей. Надо хоть раз в жизни настоять на своем. Пускай это будет какой-либо пустяк, неважно. Дело в том, чтобы пересилить каприз. Наконец, история с медведем — не такая мелочь, тут может идти вопрос о человеческой жизни. Зверь также необуздан, как и его воспитательница. Жить с человеком, который не повинуется, а наоборот, старается делать всё не так, как его просят, и делает это демонстративно, нарочно, чтобы унизить! Нет, так жить невозможно!»
Петр Георгиевич знал хорошо, что спорить и доказывать бесполезно. Жена всегда считает, что она во всем права. Да и для чего это! Общей жизни, по существу, давно уже нет. Надо только успокоить ее. Был бы доктор, он дал бы ей что-нибудь снотворное. Михаил Рафаилович проедет сначала в деревню, а потом только, к завтраку — сюда. Надо послать к нему рано утром, чтобы он поспешил побывать в имении до приема больных.
И вот Сергей Николаевич слышит, как к крыльцу подкатывает тарантас. Он видит через окно, со своего наблюдательного поста, как Михаил Рафаилович вылезает из тарантаса и как за ним ямщик выносит чемоданчики с лекарствами и инструментами. Лошади машут хвостами, отгоняя мух, и фыркают, а ямщик похаживает, разминая ноги.
Солнце уже высоко. Стрелка часов — на девяти. В голове чувствуется тяжесть и желание еще поспать, но время позднее, надо вставать. Вскоре послышались голоса: один низкий, грубоватый, другой высокий, выразительный. Разговаривали хозяин и Михаил Рафаилович. Простучали колеса.
— Уехал. Обещался заехать к завтраку.
«В моем распоряжении часа два. Мне непременно надо повидать Веру Петровну. Я должен перед ней извиниться. Собственно говоря, это не так важно, мне кажется, она не сердится. Мой промах объясняется незнанием семейных отношений. Просто мне хочется видеть ее еще раз».
Так раздумывал офицер, бреясь перед зеркалом и одеваясь весьма тщательно, чтобы отправиться на поиски. Но желанию его не суждено было сбыться. От Устюши он узнал, что барышня с «ведмедем» ушла за околицу, неизвестно куда, — может в лес, а может и в поле, Бог ее знает. Взяла хлеба, соли и пошла. «Ранехонько! Когда вернется — не сказывала».
Старый дом смотрел печально. Фасад его, обращенный в тень, был мрачен и угрюм. Прислуга во флигеле двигалась осторожно, боясь нарушить тишину. Хозяин не показывался. В комнатах пахло лекарствами.
Доктор приехал снова к двенадцати. Он появился вместе с хозяином. Конец разговора долетел до ушей Сергея Николаевича:
— Здоровье нашей больной не внушает никаких опасений. Истерия. Скорее это болезнь городских женщин, но и Зинаиду Ростиславовну ни в коем случае нельзя отнести к деревенским.
Отсутствие женщин за завтраком как бы накладывало на присутствующих особый отпечаток. Все чувствовали себя свободнее, развязнее. Выпили по нескольку рюмок водки. Сергей Николаевич не отказывался, потому что у него было горько на душе. Разговоры коснулись всего понемногу: и политических событий, и внутренней жизни, и сплетен, и пересудов. Всё это — по-мужски, короткими фразами, резким словцом, среди стука ножей и вилок.
— Железнодорожная реформа Витте произведет целый переворот, — произнес инженер.
— Удешевление тарифа на далекие расстояния, — продолжил Петр Георгиевич.
— Человек башковитый, — заметил доктор.
— Монополия у нас вводится в будущем году. Прощай, Захаровская водка, — засмеялся хозяин, наполняя рюмки.
— Разжился на мужиках. Спаивал. Теперь переезжает в столицу. Открывает новое дело.
На слова доктора Базанов промолвил с усмешкой:
— Одни уходят из нашего уезда разжившись, другие прогоревши.
Сергей Николаевич спросил:
— А граф Толстой уехал?
— Получил крупную сумму в задаток за лес и ускакал. Ему надо торопиться тратить их.
— Зло сказано. Зато Михей теряет время, складывая их в кубышку.
— Его жена приезжала в город, закупала-щелка к бархат. Наши городские дамы завидуют.
— Красивая женщина! — мечтательно произнес Петр Георгиевич. — Ей бы другие манеры!
Завтрак быстро закончился. Обычные любезности, благодарности, рукопожатия. И вот уже гости на крыльце. Перед ними тарантас с уложенными в него вещами. Верх опущен, ямщик на козлах перебирает вожжи. Отдохнувшие лошади смотрят бодро. Уши их настороженно двигаются, ноздри расширяются. Может быть, они чуют медведя?
Вдруг появилась Вера. Она бежала через двор, свежая, с развевающимися вокруг красивой головки волосами:
— Итак, доктор, вы не забудете своего обещания? — проговорила она, слегка запыхавшись. — Ты извини меня, папочка, я опоздала. В лесу так хорошо после вчерашнего дождя. Я должна извиниться перед вами, — обращается она к Сергею Николаевичу. — Я плохо занимала вас. Наверное, вы здесь скучали.
Инженер хотел сказать то, что он ранее надумал, но лишь пробормотал:
— Наоборот, мне все здесь очень понравилось. Надеюсь, мы с вами встретимся. Не осуждайте меня! Очень благодарю! Незабываемые впечатления.
Сабля побрякивала в кольцах. Рука поднялась к козырьку. Последние рукопожатия. Тарантас прогибается под тяжестью седоков. Лошади делают разворот.
— Доброго здоровья!
— Всего лучшего!
— Счастливо оставаться! Тысяча благодарностей!
— До свиданья!
— Прощайте!
Две дворовых собаки с лаем увязываются за отъезжающими и провожают их до ворот.
Дочка и отец вернулись в столовую, не глядя друг на друга. Вскоре Вера осталась одна и вяло съела всё, что подала ей Дуняшка.
* * *
Сергей Николаевич и доктор тесно сидели в узком тарантасе. Их подбрасывало на каждой рытвине и раскачивало из стороны в сторону на разъезженных колеях. Солнце припекало.
Инженеру хотелось бы рассказать доктору о вчерашней истории и расспросить о Базанове, о жене его и о дочери, но он заметил, как глаза спутника закрываются и тело его раскачивается, постепенно склоняясь в сторону соседа. Доктор вдруг спохватывается, выпрямляется, но скоро с ним опять происходит то же самое. Он зевает, прикрыв рот рукой.
— Извините. Встал рано. За завтраком выпил, вот и разморило!
Дорога ползет, извиваясь среди желтого жнивья, зеленых лугов, среди перелесков, проходит вдоль опушек, врезается в высокие боры; то поднимается на холмы, то опускается в овраги с бегущими в них речушками. Мостики дребезжат под колесами; доктор открывает глаза, осматривается, узнает знакомые места и снова погружается в дремоту.
— У меня, знаете, привычка. Могу проспать всю дорогу, — говорит Михаил Рафаилович на земской станции, где меняют лошадей.
И опять пейзажи Валдайской возвышенности. Инженер думает, что окрестности Варшавы и вся Польша совсем не похожи на здешние места. «Там всё возделано, повсюду шоссе, а здесь — дичь, бездорожье. Там в деревнях постройки добротные, здесь — избенки с соломенными крышами. Там климат ровный и мягкий, а тут — суровая зима, снега, заносы. История поставила одни народы в благоприятное положение, а другие обрекла на лишения и тяжелый труд. Всюду несправедливость. Черт возьми! Одно соприкосновение с этой чародейкой настраивает мою голову на странные мысли. Какая чепуха! Все обитатели этих забытых Богом уголков нашей родины, какие-то чудаки. Поживу здесь еще недельку — и в Варшаву!»
Колокольчик тянул заунывную песню, и тоскливое настроение всё более усиливалось. Казалось, Николай Николаевич, Мария Николаевна и Евгений Антонович где-то далеко-далеко, и что уехал он от них так давно…
Между тем, с горы виднелся уже городишко с колокольнями двух церквей и с зелеными пятнами садов между домами. Доктор окончательно проснулся. Он сказал, как бы заканчивая прерванный разговор:
— Девушка очень мила. Она своенравна, и я побаиваюсь за ее будущее. Сегодня она обратилась ко мне с просьбой дать ей яд. Она объяснила, что это для медведя. Яд должен обладать такими свойствами, чтобы животное не мучилось. Она хочет отравить его сама. Отпустить медведя на свободу боится. Он ручной и сейчас же попадет на рогатину.
Сергей Николаевич крайне удивился:
— Неужели она сможет отравить своего любимца?!
Доктор, подумав, ответил:
— Этого я не знаю. Пожалуй, может… Но я не привезу яда, боязно.
Тарантас катился с горы. Потянулись огороды. Ямщик нахлестал лошадей, и те понеслись. Колокольчик так и заливался. Кто-то поклонился доктору. Тот произнес:
— Вот и приехали.
(Продолжение следует)
05.02.2025
[1] Фр. «Ищи!»
[2] Бестужевские курсы — первое высшее учебное заведение для женщин в России, которое открылось 2 октября 1878 года в Санкт-Петербурге и действовало до 1918 г. (прим. ред.)
[3] Фр. «мачеха».