ГЛАВА II.
Николай Николаевич проснулся раньше обычного. Золотые часы на ночном столике показывали восемь. Сквозь опущенные шторы и задернутые драпировки в спальню пробивался свет. Тоненькая полоска лучей пронизывала комнату. Пылинки танцевали в воздухе, и следователь рассматривал их в попытках скоротать время.
Рядом с ним на широкой тахте, прислоненной к стене только головным концом, спала Мария Николаевна, прикрытая простыней. Ее обнаженные плечи были нежны и красивы. Тонкие пальцы сложились в кулачки. Голову, искусно завитую перед сном, прикрывал кружевной чепец, длинные ресницы закрытых глаз слегка вздрагивали. Николай Николаевич не смел пошевелиться, боясь скрипом пружин разбудить спящую. Вчера легли поздно. Просыпаться чуть свет вообще не входило в привычки молодой красивой женщины.
Между тем дела следователя были запущены, и его личный письмоводитель, молодой человек, которого все называли Петей, уже пришел в отчаяние. Николай Николаевич был в нерешительности: боялся вызвать неудовольствие Марии Николаевны, и в то же время сознавал, что долг службы повелевает ему заняться делами.
Конечно, жить в этом городишке по-человечески было невозможно. Особенно тяготила зима. Одинокие вечера тянулись один за другим, наполненные скукой и тоской по иной жизни. Вспоминались театры, концерты, рестораны, встречи с приятелями, кутежи, приятные разговоры. А женщины! Больше всего он тосковал по женщинам. Серьезные его не привлекали. Девицы, жаждущие променять свободу на брачные узы, не манили. Он любил легкий жанр: артистки, балетные танцовщицы, цирковые наездницы и кафе-шантанные певицы были ему куда милей. Мария Николаевна сосредоточивала в себе все достоинства этих чародеек, способных развеселить каждого мужчину, нуждающегося в отдыхе от нудной, скучной повседневности.
Она согласилась поехать с ним в эту берлогу, и теперь Николай Николаевич чувствовал себя богачом: он обладал неоценимым сокровищем. Мария Николаевна получила институтское образование, знала музыку, говорила на трех языках, пела, танцевала, любила вкусно поесть, умела выпить и обладала сильным темпераментом. Она была молода: всего за тридцать.
Искусно балансируя, следователь сел на край матраца, скользнул ногами на пол, прямо в мягкие шлепанцы, и тихо прокрался к двери, по пути забрав необходимые предметы своего туалета. Бесшумно закрыв дверь, облегченно вздохнул: главное препятствие было пройдено.
Вымылся и оделся в маленьком чуланчике, который Мария Николаевна превратила в туалетную, затем вышел в столовую. Здесь Анисья — кухарка, она же и горничная — хлопотала у стола. Никелированный самовар приятно шипит и что-то бормочет, посылая в воздух струю пара. Кофейник, прикрытый салфеткой, испускает аромат крепкого кофе, а большой молочник со сливками добавляет запах пенок. Горячие бублики, подогретые на самоваре, вареные яйца, сливочное масло с куском льда на нем и белая булка домашнего приготовления расставлены посредине стола. Посуда блестит, скатерть и салфетки сияют снежной белизной.
Через окна видна тихая улица, заросшая травой, забор на противоположной стороне, над которым распростерли ветви могучие осокори. Анисья поправляет платок ка голове и бросает украдкой взгляд на барина. Ей неловко: она знает, что Мария Николаевна барину не жена, а вот спят они на одной постели.
Из гостиной доносятся голоса. Сергей Николаевич разговаривает с Евгением Антоновичем. Первый говорит отрывисто, резким голосом, второй мягким, словно виноватым. Следователь прислушивается.
— В Виленской губернии у нас большое имение. Давно, еще до похода Наполеона в Россию, оно принадлежало фамилии Еленских. Другое имение еще больше, целая вотчина, давно уже перешло в руки других хозяев, и я там никогда не был. В Еленовке замечательный сад — аллеи старых лип, цветники…
— Какой доход приносит Виленское имение? — голос инженера.
— Денежные дела всегда мало интересовали меня. После смерти отца все перешло в управление моей матушки. Это тяжелая задача, и она не могла бы выполнить ее самостоятельно. Заграничный агроном-немец ведет всё хозяйство. Он честный человек, предоставляет матушке годовые отчеты.
— Вы ими не интересуетесь? — войдя в гостиную, Николай Николаевич вмешался в разговор. — Женя умеет только тратить. Считать деньги не его дело.
Анисья шепчет: «Всё готово», — и беззвучно исчезает из столовой. Следователь пожимает руки брату и Еленскому. Бросает взгляд в тот угол гостиной, где на походной раскладной кровати ночевал Евгений Антонович. Раскладушки уже нет.
— Давно вы встали? — подает голос хозяин.
— Я уже прогулялся к озеру, — отвечает брат.
— Ну, друзья, к столу! Наверное, вы проголодались.
Когда все расселись, снова появилась Анисья. Она разлила кофе и, отходя к дверям, прислушалась к разговору.
Говорил Николай Николаевич:
— Сейчас мне предстоит допрос. Помните, на ярмарке доктор опоздал к Михею? Он зашивал какую-то рану. Так вот, преступник арестован, и следствие буду вести я.
— Любовная интрига? Ревность? Я не понимаю таких диких страстей. Грубые, некультурные люди думают разрешать сложные конфликты силой, — заметил Еленский, попивая кофе маленькими глоточками из серебряной ложки.
— Ты снова начинаешь философствовать, ищешь романтику, а дело-то куда прозаичнее: мужик просто не хотел платить подати, а когда его заставили, пришел в ярость и ударил ножом не то понятого, не то сотского.
— Мерзавец! — произнес инженер.
— Если и так, то и здесь можно найти ему оправдание. Ведь не платил он, вернее всего, потому что не имел возможности.
— Всепрощение, непротивление злу — всё это хорошо в теории, но ведь надо же как-нибудь заставить людей платить их тягло, — сказал Николай Николаевич, разбивая второе яйцо о край блюдечка.
— Миндальничать не приходится, — поддержал младший брат.
— Всё это разыгралось в присутствии судебного пристава. Придется карать как преступление при особо отягчающих обстоятельствах.
И всё же, мне кажется, что ты как следователь можешь найти смягчающие обстоятельства, — раздумчиво произнес Евгений Антонович. Он забыл свой завтрак и смотрел через окно куда-то вдаль. Анисья у дверей сочувственно вздохнула. Она не могла понять, как это ее барин, такой добрый в отношении Марии Николаевны, может быть строгим к бедным мужикам.
— Я должен быть объективным, — наставительно произнес Николай Николаевич. — Мое дело — собрать материал как можно более подробно и совершенно беспристрастно, а суд его рассмотрит, взвесит и вынесет решение.
— Надеюсь, обойдется без попустительства, — дополнил Сергей Николаевич.
— Да, в нашем уезде народ вообще распущенный, буйный. — вставил младший. — Новгородская вольница.
— Может, в этом случае играют роль исторические особенности, может быть, оно и потому, что жители нашего уезда занимаются извозом и сплавом. Это, в большинстве случаев, люди бывалые.
— Говорят, у вас тут пьянство, падение нравов и все пороки. Это мы сами видели на ярмарке.
— Может, у крестьянина в самом деле нечем было уплатить и его поступок объясняется отчаянием.
— У тебя, Женя, мягкое сердце, и ты всегда стараешься объяснить по своему. При таком твоем характере, ты едва ли мог бы служить.
— Поэтому-то я и не служу.
Братья рассмеялись, и Николай Николаевич встал. Показал в окно:
— Смотрите, вон идет наш судебный пристав Малевич. Когда-то он был артистом. Первый комик. Всё, что осталось от его прежней деятельности, — бритая физиономия. Он главный свидетель по этому делу и направляется в мою канцелярию.
— Отчего же не сюда? — поднял голову Сергей Николаевич.
— Мы не в ладах. Его жена — дочь сапожника, красивая, молодая бабенка. Теперь сильно флиртует с Базановым, но смеет весьма нелестно отзываться о Марии Николаевне. Она, видите ли, «законная жена»! Первая сплетница в городе. Я всё это высказал прямо в глаза этому комику. Он ломал дурака, но я поставил его на место.
Евгений Антонович пересел поближе к самовару и принялся хозяйничать. Следователь прошел в кабинет и взял объемистый портфель. Затем снова появился в столовой и провозгласил:
— Я иду. Дела прежде всего.
Все засмеялись.
* * *
Преступление Игнатия Шишкова представлялось в следующем виде: он давно не платил государственных налогов и земских сборов, за ним накопилась изрядная сумма. Судебный пристав Владимир Владимирович Малевич прибыл в деревню Медулино, чтобы произвести опись имущества.
Тарантас подкатил к полуразрушенному крыльцу. Забора не было, от ворот остались только столбы. Изба Шишкова — покосившаяся, с бурой соломенной крышей — стояла на отлете от главной дороги. Оконца, наполовину заклеенные бумагой, смотрели уныло. Внутри было пусто. Закопченная большая печь разваливалась, куски кирпича лежали на дырявом полу. Стол и лавка у стены были грязны. В избе стоял такой спертый воздух, что трудно было дышать. Мухи облепили остатки селедки, которые валялись не прибранными со вчерашнего дня.
Малевича встретила баба, к ее рваному подолу жались двое детишек: девочка и мальчик. Черты изможденного лица не позволяли определить возраст женщины. На вопрос, где ее муж, она ответила: «Тута», — и показала тощей рукой на избу. Пристав поднялся по шатким ступеням и, прежде чем открыть дверь, надел на шею цепь с бляхой. Теперь он являлся представителем закона и был при исполнении служебных обязанностей. Хозяин встретил его неучтиво: не вымолвив ни слова, сидел с мрачным видом. Это был высокий мужик с головой, заросшей черными волосами. На заросшем лице виднелись только злые глаза под насупленными бровями да часть невысокого лба. Малевич приказал хозяйке очистить стол и вытереть скамью, но та мялась с ноги на ногу и не торопилась выполнить распоряжение. Постепенно изба наполнилась народом: пришли понятые, десятский, любопытные…
— Ну что же, долго я буду ждать? — раздраженно спросил судебный пристав. — Ты — Игнатий Шишков, по отцу Федоров? Ты — хозяин избы? Прикажи своей бабе маленько здесь почистить. Гляди, какой свинарник.
— Сам чисти! — резко прозвучало в ответ.
— Мы к тебе не в гости приехали. Твоя вина — оброков не платишь.
Тут хозяин встал во весь свой высокий рост и закричал:
— Проваливайте, откуда пришли! За каким дьяволом вас принесло? Катитесь, покуда сам не выставил!
Он схватил табуретку и, занеся ее к потолку, взревел:
— А ну выходи!
Десятский ухватил его за руки:
— Ты что, Игнатий! Голову потерял аль под мухой? Я судебный пристав. Я приехал сюда описать твое имущество, потому что ты не платишь оброков. Тебе посылали извещение, предупреждали, но ты пропустил все сроки. Я — представитель закона, и ты не смеешь грубить…
Всё это пристав произнес быстро и строго, отступая за стол.
— Кровопийцы, душегубы! У меня жена больная, дети. Что ты можешь продать у меня? Лошадь, корову? Так чем я жить буду?
— Я действую не по своему желанию. Мне приказывают, я исполняю, — спокойно произнес пристав. И потом добавил: Поставь табуретку на место, — Шишков послушался, но продолжал стоять посредине комнаты.
Вынутая из портфеля бумага была разложена на столе: взмахом руки баба сбросила объедки на пол.
— Ни чхни! — остановил ее гневно муж.
— Вот, шестнадцатого января тебе причиталось уплатить 6 рублей 30 копеек, в марте…
— Суке под хвост и тебя, и твои бумаги! — бешено завопил мужик и рванулся к столу. Судебный пристав отшатнулся, побледнев.
— Понятые! Сотский! — воскликнул он растерянно.
Десятский обхватил пришедшего в ярость мужика сзади. Кто-то из присутствующих, подойдя близко, пытался уговорить:
— Что ты, Игнатий, что ты, рази так можно?
И тут все увидели у Шишкова в руках нож. Блеснула в полутьме сталь, глухой удар — и подвернувшийся парень грузно шлепнулся на пол. Раздался крик: «Убил! Убил!»
Некоторые проталкивались к дверям, другие с любопытством ожидали, что будет дальше.
Гнев Шишкова сразу пропал. Он бросил нож, обыкновенный нож, которым разрезают хлеб и, не произнеся ни звука, упал на скамью. Казалось, все силы оставили его. Мужик тяжело дышал, на лбу выступили капли пота. Парня подняли… Это был сосед, Дмитрий Оплеухин, 25-ти лет, никакого касательства к делу он не имел. Глубокую рану на плече в тот же день зашивал случайно оказавшийся поблизости доктор.
Когда Шишкова повязали, он сказал:
— Прощайте, православные. От тюрьмы да от сумы не зарекайтесь.
Всё, что было установлено следствием, в общих чертах соответствовало полицейскому протоколу, написанному малограмотным урядником, и попало в папку делопроизводства Корнилова, тщательно переписанное его письмоводителем Петей.
Во время следствия Шишков держался спокойно. Отвечал нехотя, вяло, только на повторные вопросы. Тюремный надзиратель с револьвером в кобуре не отходил от преступника, по-видимому, опасаясь повторного нападения. Малевич зевал, на его помятой физиономии отпечаталась бессонная ночь. Всё, что здесь рассказывалось, ему было известно и не представляло никакого интереса.
Николай Николаевич спрашивал:
— Ты знал Дмитрия Оплеухина? Ты слышишь меня? Знал ли ты ранее Дмитрия Оплеухина?
— Так как же мне его не знать.
— Может быть, у тебя с ним были какие-нибудь недоразумения, то есть, я хочу сказать, может быть, вы враждовали?
— Зачем враждовать? Я сам по себе. Он ко мне отношения не имеет.
— Тогда почему ты ударил его ножом?
Лицо Шишкова оставалось неподвижным. Он молчал.
— Скорее ты мог бы ударить судебного пристава или десятского, который удерживал тебя.
Преступник тяжело вздохнул:
— Это нам неведомо.
— Что ты хочешь сказать? Тебе неизвестно, почему ты ударил Оплеухина?
— Да я никого не ударял.
Следователь, не ожидавший такого ответа, посмотрел вопросительно на своего юного писаря, тот рассмеялся и вполголоса заметил: «Дурака валяет».
— Значит, ты не помнишь, как все случилось, и не отдаешь себе отчета, кого и за что ты ударил?
Мужик молчал и тяжело дышал.
Николай Николаевич нашел нужным пояснить:
— При опросе урядником ты не упоминал, что у тебя отшибло память и что ты не соображал, что делаешь.
Шишков оживился:
— Как не соображал? У меня корову берут, лошадь, а я не соображал?
В голосе следователя послышалось раздражение.
— Ты не понимаешь, о чем тебя спрашивают?
— Как не понимать, хорошо понимаю.
— За что же ты пытался убить человека?
— Я не убивал его, — пробурчал Шишков.
— Если не убивал, то мог убить. Он лежит в больнице. Рана серьезная, и он может помереть.
— Я к этому касательства не имею. А что пустить меня по миру, рази такой закон есть? Рази уморить детей и хворую жену можно? Рази это правильно?
Обвиняемый размахивал руками и попробовал встать, но надзиратель осадил его:
— Вот видите. Попробуйте иметь дело с таким народом…
— Ну, хорошо, довольно! Ведите его обратно в тюрьму, — Николай Николаевич встал и слегка потянулся. Чувствовал, что у него сосет под ложечкой: время подходило уже к обеду. Ему неудобно было не пригласить к себе Малевича, с которым он был хорошо знаком и прежде пользовался его гостеприимством.
Владимир Владимирович встал и заметил:
— Нет, ей-Богу, на сцене лучше. Там самые ужасные зверства приукрашены, а в жизни всё оголено и всё отвратительно. А главное, кто виноват?
Он встал в позу, ударил себя в грудь и продекламировал:
— Или мы все виноваты, или никто не виновен!
Петя вдруг расхохотался и, глядя с восхищением на бывшего артиста, воскликнул:
— Владимир Владимирович всегда так скажут, что нет возможности.
Все распрощались.
* * *
Когда утренний завтрак почти кончился, Анисья вошла в столовую с подносом и проговорила скороговоркой:
— Мария Николаевна проснулись и требуют вас к себе, — Евгений Антонович заторопился. Намазанные маслом ломтики хлеба он уложил на тарелку, на другую поместил два яйца, налил в большую чашку кофе и густых сливок, опустил туда четыре куска пиленого сахара и старательно размешал. Потом поставил всё на поднос; не забыл солонки и маленькой салфеточки, сложенной треугольником. После этого одернул свой жакет и засеменил за Анисьей в спальню Марии Николаевны.
На пороге он остановился и торжественно произнес:
— Доброе утро! Как спали? В каком настроении проснулись? Ваш раб приветствует вас. Примите скромные подношения! — он указал на поднос в руках Анисьи. Полусидящая на кровати Мария Николаевна рассмеялась.
— Вы простите, но я не могу обходиться без вас, — Еленский придвинул маленький столик. Он суетился.
— Если бы я был женщиной, я стал бы вашей камеристкой или горничной. Ухаживать за вами — это… одно восхищение, один восторг!
— Вы сегодня в торжественном настроении, — заметила Мария Николаевна, приподнимаясь с подушек. Кружева почти не прикрывали ее бюста, но она нисколько не заботилась об этом. Руки ее тянулись к чашке с кофе.
— Да! Я получил почтовую повестку. Эти несчастные гроши позволяют мне провести хотя бы один день так, как мне хочется, и постараться хоть чем-нибудь отплатить за ваше гостеприимство и воздать благодарность моему другу Николаю Николаевичу.
Мария Николаевна с удовольствием отпила из чашки.
— Приготовлено по моему вкусу. Чувствуется любящая рука.
Евгений Антонович присел на край пружинного матраца у ног Марии Николаевны:
— Чувствую себя на утреннем приеме императрицы Марии Антуанетты.
— Вы большой фантазер, Евгений Антонович, и это главный ваш грех. Только вам могла прийти мысль украсить живыми розами вагон экспресса Париж–Ницца, когда вы везли туда артистку комической оперы, — заметила дама. — Вы сами рассказывали мне об этом! — Еленский воздел глаза к потолку и молитвенно сложил руки на груди:
— Эта женщина вскружила мне голову. Тогда мне казалось, что она самое восхитительное создание в полуденном мире.
— Сколько таких восхитительных женщин вы встретили за свою жизнь?
Еленский задумался на минуту и вполне серьезно произнес:
— О-о, много! — молодая женщина засмеялась.
— И все они отвечали на ваши чувства?
— Увы, нет! В большинстве случаев они вовсе не интересовались мною. Лично мною. Но это неважно. Когда вам нравится что-нибудь: явление природы, пейзаж, произведение искусства — вы ведь не задаете себе вопроса, как всё это относится к вам?
— Это ведь совсем другое дело.
Евгений Антонович оставил возражение без внимания. Он продолжал:
— Обычный разговор о взаимности чувств кажется мне неубедительным. Если я что-нибудь люблю, я уже счастлив. Я чувствую себя захваченным. Я восторгаюсь, но не стремлюсь завладеть предметом своего восхищения всецело.
Мария Николаевна перебила:
— Выходит, вы нисколько не ревнуете ко мне Николая Николаевича?
— Ревность недоступна моему пониманию. Это пережиток чего-то звериного. Ревность вызывает вражду. Какая же вражда может быть у меня к вам или к моему другу? Я счастлив вашим счастьем.
— И вам больше ничего не надо? — в голосе Марии Николаевны слышалось недоверие.
— Я пользуюсь вашим расположением. Я могу любоваться вашей красотой. Чувствовать вашу близость, упиваться звуками вашего голоса…
К смеху Марии Николаевны примешивался некоторый оттенок сарказма.
— Я представляюсь вам каким-то чудаком или уродом. Может быть, это и так. Другие чувствуют иначе.
— Милый, милый Евгений Антонович, вы не чудак и не урод, вы прекрасный человек. И знаете, если бы не моя любовь к Николаю Николаевичу, я бы, наверное, влюбилась в вас.
Молодая женщина протянула обе руки к сидящему у ее в ногах обожателю. Тот осторожно взял маленькие пальчики и поочередно перецеловал их, приговаривая:
— Лепестки розы, такие же влажные, холодные, и пахучие!’
— Смотрите, чтобы у вас не закружилась голова.
— Она у меня кружится с тех пор, как я впервые увидел вас.
— Это походит на настоящее объяснение в любви.
— Так и есть, — бледное лицо Еленского слегка покраснело.
— А как же Николай Николаевич? — осторожно спросила Мария Николаевна.
— Так ведь он знает о моем чувстве к вам и не боится его. Моя любовь совсем другая. А ваши отношения вполне установившиеся. Главное для меня — чтобы вы были счастливы. Разве меня можно сравнить с Николаем Николаевичем?
— Самоуничижение! Я не люблю такой тоски, страдания.
— Я тоже не люблю.
Вошедшая Анисья внесла тарелку ароматной малины, и Еленский, вскочивши с низкой кровати, выбрал лучшие ягоды, осмотрел их, посыпал сахарной пудрой и полил сливками. Затем наклонился и на вытянутых руках протягивал блюдце, подражая всей своей фигурой виденному им изображению египтянина на древней вазе:
— Прими, о, богиня, плоды раба твоего, тобой уязвленного.
— Это из Гомера?
— Нет, это отсебятина.
Мария Николаевна засмеялась:
— С вами весело!
Еленский шаркнул ножкой:
— Не начинаю ли я играть роль придворного шута? Мне не позволено присутствовать при одевании, поэтому исчезаю. Я должен спешить, чтобы превратить деньги во что-нибудь более полезное.
Еленский, забавно изогнувшись, проскользнул в открытую дверь. Вдогонку ему несся веселый смех.
* * *
Когда Мария Николаевна, одетая в изящное платье, вышла в столовую, там уже никого не было. Она прошлась по гостиной, чувствуя бодрящую свежесть после умывания, открыла окно, села около и задумалась. Лицо ее сделалось серьезным. Перед ее внутренним взором предстали двое: Николай Николаевич и Евгений Антонович. Один властный, другой мягкий. Один любит командовать, другой — угождать. Один знает, что делает, другого судьба носит, как утлую ладью в море. Первый расчетлив до скупости, второй расточителен до безумства.
«Николай Николаевич суховат, иногда скучен. Евгений Антонович занятен, его смена настроений вносит разнообразие. Но, во всяком случае, Коля — мужчина, а Еленский — Бог его знает кто…»
Мария Николаевна задумчиво провела рукой по волосам. И тут ей сделалось страшно: как может она думать всерьез о таком человеке, как этот приживальщик? Чтобы прервать тягостные размышления, молодая женщина прислушалась к звукам голоса и шелесту перелистываемой бумаги, доносящимся из кабинета.
В полуоткрытую дверь кабинета был виден письменной стол, за ним в кресле сидел военный инженер. Китель, вытянутые ноги в высоких сапогах, серьезное лицо, почти закрытое газетой.
Марии Николаевне не терпится, ей хочется поговорить с этим малообщительным человеком.
«Что кроется за его внешностью? Он так похож на старшего брата. Видно, военная школа и служба наложили на него сильный отпечаток. Кажется, я не пришлась ему по вкусу. Тем более хочется испытать свои силы, заговорить и посмотреть, что из этого выйдет.
Молодая женщина прошла в кабинет и в дверях весьма искусно разыграла удивление:
— Ах, вы здесь! Я и не подозревала. Хотела взять вчерашнюю газету.
Сергей Николаевич вскочил:
— Доброе утро!
— Я сегодня непростительно заспалась, — он поцеловал ее руку.
— Вот, пожалуйста, я уже прочитал.
— Может, в таком случае вы мне расскажите самое главное? Что делается в свете? Какие политические новости? Каковы назначения, награды?
Взгляд инженера скользнул по ее прическе, лицу, фигуре и останавливается на маленьких замшевых туфельках, выглядывающих из-под длинной юбки. «Вкус брата недурен. Эта женщина может иметь большой успех. Интересно было бы узнать, что она из себя представляет, заглянуть в ее душу…»
Мария Николаевна села на софу, где ночью спал гость, а тот снова опустился в кресло перед столом.
— Ну-с, рассказывайте! Когда я читаю сама, то многое пропускаю: мне скучно прочитывать всё, что пишут.
— Вас интересуют назначения? По какому ведомству?
— Всякие, но больше по военному и по дипломатии.
Сергей Николаевич изобразил на своем лице удивление.
— Сегодняшний номер будет вам скучен. Вы хорошо знаете, что летом Петербург замирает. А это типичный летний номер.
Мария Николаевна оправила платье и села удобнее. Стройные ноги в ажурных чулках видны были теперь довольно высоко. Она выжидала. Улыбка бродила по ее липу: ей было приятно, что молодой офицер внимательно рассматривает ее.
— Почему же вас интересует военное ведомство?
— Потому что мой отец служил в интендантстве и занимал хорошее место. Он был дворянин, и мы имели большой круг знакомых. Мать знала языки, музыку, умела петь. Она обучила всему этому и меня. Когда умер отец, мы оказались в тяжелом положении. Генерал, командующий кавалерийской дивизией, первый развратил меня, и я несколько лет соблюдала ему верность…
Сергей Николаевич переменил в кресле позу. Ему было неловко слушать исповедь молодой женщины.
— Мой содержатель был богат и отличался щедростью. Он вводил меня в общество, в котором скоро меня заметили. Мужчины одобряли, женщины презирали. Я уверена, они завидовали. Жажда жизни пробудилась во мне. Так что… я переходила из рук в руки, — инженер поморщился. Мария Николаевна явно увлеклась:
— У меня была прекрасная квартира, лошади, экипажи, целый штат прислуги. В театре я имела постоянную ложу, в ней толкались прожигатели жизни — молодые и старые. Я дошла до вершины славы и не подозревала, что закат так близок. Мои доходы служили хорошим барометром. Число поклонников уменьшалось, высокие покровители исчезли. Я распродавала понемногу свое имущество. На витринах артистической фотографии Мразовской мои карточки не обновлялись более года: они выцвели и потускнели, их больше никто не рассматривал. Всё оттого, что я не платила долгов в фотографию, — Мария Николаевна перестала улыбаться и хрустнула пальцами. — Не правда ли, это ужасно?
Сергей Николаевич постарался сделать скорбное лицо: «Потерпевшая крушение великосветская прелестница…»
Мария Николаевна продолжала:
— При мне оставались два друга. Они не покинули меня, несмотря на мои затруднения.
Прежде на Николая Николаевича я обращала мало внимания. Он красивый мужчина, но средства его ограничены. Еленский — богач, но на него наложена опека. Придурковат, но такой милый! Николай Николаевич получил место в этом захолустье и страшно скучал. Я решила отправиться в добровольную ссылку. Женя, Евгений Антонович, последовал за нами. И вот мы здесь все трое. Ваш брат — мой повелитель. Женя — ради компании. Иногда — в роли придворного шута, — тут Мария Николаевна умолкла и подняла глаза на слушателя. Мелкие морщины вокруг глаз и около рта бросались в глаза более резко. Причиной этому был, по-видимому, яркий солнечный свет.
«Можно думать, лет около тридцати…» — определил возраст собеседницы Сергей Николаевич.
— Теперь, можно сказать, я представилась вам. Я никогда не скрываюсь и никого не обманываю. Я перед вами такова, как есть. Относитесь ко мне как вам угодно. Ваш брат и Женя любят подслащивать, но, вижу, вы не таковы. Мне казалось, вы не одобряете меня. Ну что ж, теперь я перед вами в полной красе! — Мария Николаевна расхохоталась, вскочила, подобрав юбку, будто собиралась танцевать, и запела приятным голосом: «Маргарита, бойся увлеченья» — но сразу прервала себя:
— Нет, нет, вы не из таких. Вы солидный, серьезный человек. Вы будете строить крепости, казармы, мосты… Планы, расчеты, цифры.
Мария Николаевна выскользнула из кабинета так быстро, что офицер подумал было, не привиделась ли она ему после чтения скучной газеты. Он встал и беспокойно заходил по кабинету. Брат совсем не так рисовал эту женщину. Ее рассказ подтвердил его худшие опасения.
Довольная произведенным эффектом, Мария Николаевна вышла через заднюю дверь во двор и, жмурясь от солнца, горстями раскидывала из решета сухую гречневую кашу окружившим ее цыплятам. Она была счастлива.
* * *
На месте, где средняя улица соединялась с набережной, образовалась небольшая площадь. С одной стороны стоял двухэтажный каменный дом. Здесь была лавка купца Захарова. Смешанный запах разнообразных товаров распространялся далеко вокруг. Хозяина заменял его сын, молодой белобрысый человек с нежным румяным лицом и маленькими усиками. Он сидел за прилавком и щелкал на счетах. Покупатели, два мужика, в лаптях и домотканых рубахах навыпуск сверх широких штанов, чесали затылки, смотрели в потолок, думали, припоминая, что надо купить, наконец, перебивая друг друга, начали торговаться:
— Шесть петель дверных, восемь оконных, три крючка, гвоздев мелких, гвоздев двухдюймовых, клею столярного, отвертка… Кажись, всё?
— А ты, Петруха, расческу не забудь. Маланья грит, со света сживу, ежели не принесет, — Захаров, или, как его называли в городе, попросту Алеша, крикнул мальчишке:
— Ванька, покажь ему две пачки, подлиньше да покороче, — взгляд придирчиво обежал гребень. Зубцы гнутся и потрескивают под пальцами.
— Ты полегче там! Чай, не скребница. Не лошадей драть, а косы расчесывать, — заметил Захаров.
— Мы осторожно.
— А ты, Петруха, лампицу не забудь, — говорящий протянул руку к полкам:
— Вон, жестяная, с фитилем.
— Ванька! Можно и лампу. К ней стекло семилинейное тридцать две копейки.
Мужики склонились над лампой, покрутили винт.
— Записать? — подошел Захаров.
— Стало быть, записать, — после паузы ответил Петруха.
Счеты щелкают.
— Два рубля семьдесят пять копеек. Перенос с прошлого месяца — восемь рублей семь копеек, итого…
Беспокойный голос перебил:
— Ты, Петруха, водку забыл.
— Как забыть. Я ее напоследок оставил.
— Ну, а платить будешь?
— Какая нынче плата. Пиши на забор.
В дверях появился Евгений Антонович. Подойдя к прилавку, он протянул руку молодому продавцу.
— Папаши нет?
— Пообедали и почивают.
Мужики быстро собрали покупки в берестовый кузовок и с любопытством уставились на барина, которого никогда ранее не видывали.
— Я, Алексей Семенович, сегодня маленький банкет делаю. Так вот пришел отобрать, что получше.
— На наличные-с?
— Я сегодня перевод получил.
— Слышали-с. Почтальон сказывал. Для вас всегда кредит свободен, Николай Николаевич: фирма солидная.
— А фирма Еленских сомнительная?
— Помилуйте-с. Это я только к слову.
— Так вот, прежде всего — шампанского. Три бутылки, нет, четыре… пять! Только «Мум». Других марок не надо.
— Мы ваш вкус хорошо знаем. Раньше «Клико» выписывали…
— Потом коньяк «Мартель» пять звездочек. Пять бутылок «Рейнвейну».
Лицо Алеши омрачилось:
— Не знаю, как и сказать вам. Рейнского белого не получили.
— Что же я буду делать?
— Разрешите Крымским заменить. Удельное № 22-ой. Замечательное!
— Ничего не поделаешь, давай. Может быть, и бенедиктину не получили?
— Бенедиктин есть, не беспокойтесь, — Ванька выстраивал на прилавке бутылки.
— Теперь две коробки ананаса. Английское печенье, сухое и кекс…
— Так точно, имеется. По вашему заказу выписывали из Санкт-Петербурга. В Москве такого нет.
— Теперь не забыть бы — Страсбургский паштет и сардины «Кано», по две коробки. Сухие ягоды и фрукты «Балабуха». Мария Николаевна любит. И фунт шоколада «Крафт», ванильного.
Мужики глазели на заваленный прилавок. Петруха забыл даже про бутылку с водкой, которую отчего-то всё время обнюхивал, прикладывая нос к белому сургучу. Глаза его товарища прикованы к шампанскому:
— Дивно! Вишь ты, золотой бумагой обернуты!
Захаров говорит строго:
— Рукам воли не давай. Получил товар и проваливай, — и извиняющимся тоном:
— Праздничный день, как сельди в бочке, набьются… Крик, шум. Беда. Купят на рубль, а изведут так, что голова кругом. Покупа-атели!
Еленский перебил:
— Что же это, Алексей Семенович, это шоколад Жорж Бормана, а не Крафта!
— Совершенно верно, Евгений Антонович. Жорж Борман не хуже. Как вы требовали, ванильный.
— Но я просил Крафта!
— Простите, Евгений Антонович. Крафт был, да вышел.
— Хорошо, хорошо, — задумчиво пробормотал Еленский. Потом спохватился:
— Да! Флакон духов. Только французских. «Пино» есть? О-де-ко-лон тройной и цветочный. Конечно, надо цветы, но цветов у вас нет. Это я так говорю, чтобы не забыть.
Лицо Захарова расплывается в улыбке:
— Совершенно верно, Евгений Антонович. За цветами вам лучше обратиться к Комарову. Знаете, бухгалтер в казначействе, у него замечательные цветы. А прочее в нашем магазине всё найдется. Не то, что у Рябцова, Трошнева и Попова. У нас всё есть — и самое лучшее.
Громкий голос загудел позади Еленского: в дверях показался доктор.
— Слышу, Алеша расхвастался. Год тому назад реальное училище окончил, а ты смотри, уже настоящим купцом заделался!
— Ничего подобного, Михаил Рафаилович. Теперешнее мое занятие только временное. Папаша болеет, а я его заменяю. Скоро я освобожусь.
Доктор пожал руку Еленскому.
— Если бы я не видел этих бутылок, то и тогда, единственно по вашему лицу, догадался бы, что вы в эмпиреях в предвкушении восторгов.
— О, с вашей медицинской прозорливостью вы не нуждаетесь в объяснениях! Я просто приглашаю вас нынче вечерком зайти ко мне, то есть, к Николаю Николаевичу и Марии Николаевне. Приводите и своего брата. Я знаю, к вам приехал брат-студент.
Доктор поздоровался через прилавок с Захаровым, тот почтительно пожал его большую руку. Евгений Антонович почувствовал себя неловко: ему вдруг захотелось пригласить и Захарова. Этот молодой человек нравился ему, к тому же, он знал, что студент состоял в приятельских отношениях с Алешей. Но пригласить купца в дворянское общество было бы непростительной ошибкой. Здесь, в глухой провинции, отживающие предрассудки оставались еще в полной силе. Николай Николаевич, конечно, ничего бы не имел против гостя, но как отнесется его брат — неизвестно. Что касается Марии Николаевны и Базанова, то они, конечно, не одобрили бы такой бестактности.
Доктор собирался на охоту, ему были нужны пистоны, дробь, пыжи. Алеша тоже был охотником. Михаил Рафаилович успел лишь поблагодарить собеседника и пообещать прийти, а разговор уже принял новое направление:
— Приложился, паф… Из другого ствола паф… Две утки. Паф! Из куста куропатки, фр-р-р-р. Паф. Паф!
— Какая кровожадность, — покачал головой Еленский. — Я в жизни не убил ни одного живого создания.
Доктор засмеялся:
— Ни клопа, ни блохи, ни мухи?
— Пришел, в ягдташе три куропатки, три утки и кроншнеп…
— А я принес только двух: селезень и утица.
Тут раздался женский голос:
— Алеша, пришли с Ванькой варенья. Абрикосового. Шпанку.
Доктор и Еленский обернулись. В светлом прямоугольнике открытых дверей в глубине лавки появилась фигура молодой девушки:
— Папенька проснулись и чай садятся пить.
Девушка хотела было захлопнуть дверь, но доктор крикнул:
— Мария Семеновна, куда же вы? Дайте на вас взглянуть!
Девушка подошла. Одетая по-домашнему, в хорошо скроенном платье на стройной фигуре, она весело посмотрела на гостей серыми глазами. Небольшой локон свесился на лоб. Ямочки на щеках, застенчивость, скрытая за жеманностью.
— Здравствуйте, здравствуйте! — протянула руку.
— Как ваше здоровье? Почему вас нигде не видно? — осведомился доктор.
— Она никуда не выходит. Всё за книжками, — заметил Захаров.
— Серьезным чтением заняты?
— Какое там, романы глотает!
— Ты сам романы глотаешь. Только не в книжках, — сердито отпарировала девушка.
— Так его, так! — одобрительно крякнул доктор.
— Quelle beautee, — громко прошептал Еленский.
— Мария Семеновна понимает по-французски, — усмехнулся доктор, а Евгений Антонович сложил руки в свой обычный жест, выражая умиление и преклонение. Ему хотелось пригласить эту фею, похожую на Ботичеллевскую весну. Но и здесь была непреодолимая препона.
* * *
Николай Николаевич и Мария Николаевна одевались в спальне после короткого обеденного отдыха. Он стоял уже в смокинге, туго накрахмаленная белоснежная рубашка пружинила на груди, воротничок подпирал щеки, а манжеты с сапфирными запонками закрывали кисти рук ровно наполовину. Мария Николаевна сидела перед столиком, на котором стояло трехстворчатое зеркало. По бокам горели две свечки. Маленькая ручка с пуховкой привычными движениями скользила по лицу, шее и груди, накладывая тонкий слой пудры.
Следователь пыхтел:
— Что это тебе, Манечка, пришло в голову устраивать маскарад? Кажется, нет никакого праздника, никакого важного события. Будет несколько человек, а наряжаемся, как на бал.
В ответ прозвучал веселый смех:
— Женя сегодня совсем с ума сошел. Познакомился с сестрой Захарова и очаровался. Ему страшно хотелось бы пригласить и сестру, и брата к нам, но не смеет. За то твой братец Сережа совсем удручен. Сегодня утром я окончательно его убила: представилась ему по всей форме.
— Небось, наврала ему что-то неподобное?
— Лишь сильно преувеличила. Хотелось испробовать этого человека.
— И что же? — Николай Николаевич налил из флакона духи на платок и обтирал им руки и шею.
— Он относился ко мне с подозрением, а теперь, быть может, относится с презрением. — Мария Николаевна вскочила, отряхнула платье и оправила прическу. — Ну, какова?
— Прелестна, как всегда.
— Морщинок не видно?
Следователь одобрительно мычал.
— Думаю, он не устоит.
— Твой Сергей — деревяшка, меня он вовсе не интересует. Если я и наряжаюсь, то только для Базанова. Вот человек, который любит женщин! Я хочу наставить рога мерзкой жене Малевича.
Николай Николаевич поднял удивленный взгляд.
— Я имею в виду только духовные рога.
— Итак, мы готовы. Вашу руку, madame.
* * *
Евгений Антонович ходил вокруг обеденного стола, поправлял сервировку и раскладывал между тарелками по скатерти живые цветы. Лицо его было сосредоточенно. Он переставлял с места на место вазы, хрустальные графины, поправлял подставки под ножами и вилками и, отходя в сторону, бросал общий взгляд, чтобы уловить дисгармонию в строгом порядке хрустально-серебряного блеска. Шептал: «Ужин на восемь кувертов. Маловато. Не то, что прежде, но что поделаешь…»
Увидев Анисью в дверях, распорядился:
— Лед должен быть наколот. Бутылки с шампанским и белым вином поставьте сейчас. Ананасы откупорите, нарежу я сам. Малина, земляника почищены?
— Какая ж нынче земляника?
— Жаль, жаль. А я думал, что вы достали землянику. Да не забудьте захолодать и водочку. В буфете я видел «Смирновку» — граненая бутылка, высокая, стройная, как молодая девушка.
Анисья фыркнула.
В дверях показались Николай Николаевич и Мария Николаевна. Евгений Антонович отскочил от стола и моментально из мажордома превратился в светского человека.
— Боже мой, что я вижу!
— Да, да, мы решили, что называется, тряхнуть стариной и провести твой вечер, как приличествует порядочным людям.
— Конечно, это затея Марии Николаевны, и я ей очень благодарен, —Еленский галантно склонился к ручке. — В этом платье вы были в Михайловском театре на французской комедии. После спектакля мы кутнули у Кюба.
Мария Николаевна состроила гримаску:
— Замечательная память, но этим вы хотите сказать, что платью два года. Прежде я выбрасывала платья после двух-трех вечеров, а теперь храню в сундуке, как реликвии славного прошлого.
Услышав разговор в столовой, Сергей Николаевич покинул кабинет, в котором читал, и вошел в гостиную. Он громко произнес:
— Сразу видно, что здесь готовятся к чему-то особенному. На окнах темные занавески. Стало быть, принимаются меры, чтобы посторонние зрители не могли видеть, что здесь происходит.
Взгляд его скользнул по фигуре брата и остановился на его даме. Теперь он явственнее, чем прежде, почувствовал, что эта женщина еще может иметь успех. Еленский воскликнул:
— Ради этих коротеньких минут я только и живу! Всё остальное — прозябание!
— Перейдем в гостиную, — подала голос хозяйка и двинулась вперед. За ней последовали остальные.
Большая лампа и канделябр со свечами ярко освещали комнату. На диванчике лежали гитара и мандолина. Мария Николаевна быстро настроила гитару, наиграла какой-то мотив, мандолину передала Евгению Антоновичу.
— Следовало бы прорепетировать, а то, как всегда, мы играем экспромтом.
Закинув ногу на ногу, она взяла на гитаре несколько звучных аккордов. Затем сделала томное лицо и запела несильным, мягким голосом. Это был цыганский романс «Ты спросила сегодня с укором». Сергей Николаевич любил музыку и пение. В дверь постучали. Николай Николаевич пошел навстречу гостям. Это были Базанов, доктор и его брат, студент. Комната наполнилась голосами мужчин: они громко приветствовали друг друга. Базанов увидал хозяйку на диванчике и бросился, попутно расшаркиваясь, целовать ручки. Он был одет по-городскому: в черный сюртук и крахмальное белье. Толстая золотая цепочка блестела на жилете. Костюм ему явно шел. Седеющая голова с волнистыми волосами, гордая осанка, высокий рост — всё подчеркивало репутацию любимца женщин. Доктор и его брат были одеты в косоворотки по-летнему и, очутившись теперь среди разодетого общества, чувствовали неловкость. Михаил Рафаилович скоро оправился, но студент внутренне проклинал себя за то, что поддался уговорам брата и пошел на вечеринку или, как говорили в этом городишке, на банкет, в компанию не знакомых ему людей.
Александр Рафаилович забился поглубже в кресло и наблюдал исподлобья, мысленно осуждая: «Эта бабенка красива, но голова пуста, словно гнилой орешек. Все мужчины от нее без ума, но требования у них самые низкие. Да и кто они сами? Бывший лицеист, какой-то идиот. Правовед — помесь дворянина и купчихи, промотавшегося улана и дочери пивного заводчика. Строит из себя аристократа, а толстое, круглое лицо выдает происхождение матери. Брат его, потоньше, более деликатного сложения, унаследовал отцовскую кровь. Типичный гвардеец и, наверное, пустельга. Базанов — дегенерат и распутник. Они пересыпают свои разговоры французскими словечками, как будто недостаточно знакомы с русским языком. Так делается в Петербурге, а, следовательно, и здесь, в этой дыре».
Разговор вертелся вокруг местных интересов, порой обращался в мелкую сплетню. Базанов легко переходил с одной темы на другую. Теперь он с увлечением рассказывал Марии Николаевне о своей охоте с гончими на зайцев и умело подражал лаю собак. Доктор тоже пустился в рассказы. Все смеялись. Мария Николаевна хлопала в ладоши. Напряженность исчезла, каждый чувствовал себя просто и непринужденно. Глаза студента повеселели.
Еленский бегал в столовую и на кухню. Наконец он возгласил:
— Прошу к столу!
Все двинулись веселой толпой и начали рассаживаться. Мария Николаевна посадила по правую сторону от себя Базанова, по левую — Сергея Николаевича. Напротив, между доктором и его братом, поместился хозяин. Еленский занял место на узком конце стола. Он разлил по рюмкам «Пшеполянку». Закуской были маринованные рыжики, маленькие и кругленькие. Рюмки были опрокинуты, грибки получили общее одобрение. Внезапный стук в окно нимало всех удивил.
— Кто это? В такой поздний час!
Николай Николаевич подошел к окну и, подняв занавеску, вгляделся в темноту ночи.
— Ба, да это Василий Всеволодович!
Еленский вскочил:
— Базиль! Вася!
Мария Николаевна пояснила Сергею Николаевичу:
— Граф Толстой.
Николай Николаевич встречал рослого блондина, одетого в китель, сидевший в обтяжку на его полнеющей фигуре. Тот щелкнул шпорами и сделал общий поклон.
— Честное слово, я не ожидал найти здесь такую прекрасную компанию. Выходит, я, как Чацкий, попал прямо на бал. С тою разницею, что вместо корабля меня мчал тарантас — и, кажется, самый скверный тарантас во всей России!
Еленский усадил нового гостя на противоположном конце стола и распорядился, чтобы Анисья поскорее поставила прибор. Студент разглядывал вновь прибывшего. Ему нравилась та непринужденность, которой отличался этот родовитый офицер и которой он сам был лишен. Вилки и вилочки, ножи и ножички на подставке сбоку от тарелки, рюмки, стаканы и стопочки — всё это раздражало. Приходилось напрягать внимание, чтобы не сделать лишнего движения, не взять того, что не надлежало по этикету.
Мария Николаевна еще более расцвела. Она задавала вопросы, и граф, приятно раскатывая «р», отвечал:
— Вы спрашиваете, отчего я прискакал сюда, в вашу берлогу. Просто потому, что небольшое наследство, которое я получил в прошлом году от моей внезапно умершей тетки, уже улетучилось. О, бедная ma tante! В какой бы она пришла ужас, если бы узнала, что ее беспутный племянник спустил всё за один год! — граф опрокинул в себя рюмку водки, поставленную Еленским, и продолжил. — Оказывается, то, что я рисовал себе мрачной берлогой, совсем не берлога, а уголок Петербурга или Красного Села.
— Или отдельный кабинет какого-нибудь загородного кабачка, — вставил Николай Николаевич.
Все рассмеялись. Базанов выждал и заговорил:
— Итак, Ваше сиятельство изволили прискакать сюда с определенной целью…
— Так точно. Я продаю свой лес на берегу Полы. Хороший строевой лес. На северной стороне леса казенные, а мой на южной. Мне он не нужен.
Еленский боялся серьезных разговоров и потому вмешался с предложением выпить по второй и закусить чем-то особенно подходящим к «Пшеполянке». Николай Николаевич заметил беглый взгляд Толстого, брошенный им на Сергея Николаевича. Он произнес, причмокивая губами:
— Базиль, я забыл тебе представить моего брата. Ты здесь всех знаешь, а с ним, наверное, не встречался, — офицеры раскланялись через стол. — Он приехал ко мне отдохнуть после окончания академии. И вот скучает.
Мария Николаевна добавила:
— Сергей Николаевич служит в Варшаве. Он не может забыть какую-то очаровательную польку, которая произвела на него сильное впечатление… — инженер было запротестовал, но Мария Николаевна продолжала. — Вы можете говорить, что угодно, но мы, женщины, обладаем верхним чутьем, как охотничьи собаки, про которых только что рассказывал доктор. У нас такое же верхнее чутье.
Все смеялись, только студент чувствовал себя уязвленным: хозяин не посчитал нужным представить его графу, он ведь мелкая сошка.
Закуски следовали за закусками, Анисья подавала на стол цветную капусту и к ней сабайон, мастерски приготовленный самим Еленским. Граф сразу угадал это и предложил отметить поварское искусство его, выпив стопку белого вина. Николай Николаевич произнес короткую речь. Это был шуточный упрек женщинам, которые ничего не понимают в хозяйстве: «Бедный Женя превратился в хозяйку, в горничную, кухарку, в кого угодно. Единственным извинением таким женщинам, как Мария Николаевна, служит то, что у них масса талантов и поэтому им не хватает ни времени, ни сил на домашние заботы. Я предлагаю выпить за здоровье Марии Николаевны!» Все потянулись со стаканами к единственной даме за столом. Еленский возмущался:
— Время тостов еще не пришло.
Толстой отметил:
— Женя — страшный педант, и надо ему повиноваться. Он гастроном и большой знаток всех законов и правил древнего и новейшего чревоугодия.
Блюда и вина сменялись одно за другим. Евгений Антонович священнодействовал и чувствовал себя на верху блаженства. Все хвалили его способности мажордома, его тонкий вкус, и он радушно угощал всех, не забывая и про себя. Студент, сидевший рядом, пользовался его особым расположением, под общий гул голосов они обменивались короткими замечаниями. Еленский расспрашивал о Военно-медицинской Академии, о студенческой жизни, но почти не слушал ответов, потому что всё время озабоченно посматривал вокруг и то и дело отдавал приказания Анисье. Тем не менее, Александр Рафаилович не чувствовал себя одиноким и забытым. Мария Николаевна щебетала, перебирая многочисленных знакомых в Петербурге, и граф удовлетворял ее любопытство, пересказывая столичные сплетни. Базанов, улучив минуту, спросил:
— А кто же покупатель?
Толстой понял не сразу.
— Кто покупает лес у Вашего сиятельства?
— Богатый мельник из Филипповой Горы. Он сплавляет лес, — Базанов воскликнул. — Вот плут! Только что были у него, и он ни слова!
— Скоро этот хитрец будет капиталистом.
Доктор рассказывал о состоянии раненого, у которого развилось воспаление легких: это порождало опасение за его жизнь. Следователь высказал свое мнение о преступнике:
— Я твердо установил, что этот темный мужик действовал без всякого преднамеренного плана. Это было внезапное умопомрачение.
Михаил Рафаилович считал, что преступник в умственном отношении вполне нормален, но что он озлоблен и, может быть, находился под влиянием алкоголя.
Мария Николаевна была недовольна. Приезд Толстого разрушил ее планы. Общее внимание теперь сосредоточивалось на рассказах графа, между тем как ей хотелось испробовать силу своих чар на Базанове и на молодом, замкнутом военном инженере. Увидев, что лицо последнего раскраснелось от выпитого, она решила перейти в наступление, подвинула ему тоненькую рюмочку с ликером и подняла свою:
— Выпейте черного кофе. Как говорит Женя, он осаждает. Черный кофе и бенедиктин — монашеский напиток, он нейтрализует все тяжелые чувства. Я боюсь вашей неприязни ко мне и хочу прибегнуть к рецепту Жени.
Инженер послушно отпил из рюмочки:
— Вы напрасно говорите о неприязни. Брат относится к вам с большим уважением, он привязан к вам, и этого достаточно. Я ранее вас совсем не знал, но теперь… — офицер подыскивал слова.
— Теперь я вам нравлюсь всё больше и больше. Правда? — Мария Николаевна вызывающе смотрела на своего соседа.
— Пожалуй, да!
Пробка из бутылки с шампанским выпалила к потолку, и Еленский сам разлил шипящий напиток по бокалам. Толстой поднялся и возгласил здоровье хозяйки и хозяина. Следующий тост был выпит за графа, потом за гостей.
Скоро вечеринка приобрела особое оживление. Виночерпием сделали доктора. Он разливательной ложкой наполнял стаканы холодным крюшоном из большой стеклянной вазы. Все пили с удовольствием, так как в комнате стало жарко. После недолгих упрашиваний хозяйка взялась за гитару, Еленский — за мандолину, и их голоса слились в итальянском дуэте. Трудно было предположить, что здесь не было предварительной подготовки. А может быть, каждому из них случалось петь эту вещь раньше, при иной обстановке. Шумные аплодисменты долго не смолкали. Мария Николаевна спела несколько цыганских романсов. Она хорошо усвоила манеру знаменитых солисток «Яра» и «Стрельны». Еленский бегал с мандолиной, танцевал, подпрыгивал и напевал, как это делают итальянские артисты в ресторанах. Он так развеселил всех, что каждый старался, как мог, принять участие в танцах или пении. У графа оказался хороший голос. Даже инженер подпевал “Foliculi, foliculo!” и подплясывал после каждого куплета итальянской песенки. Прекрасная хозяйка приподняла платье, обнажив стройные ножки, перекинула шлейф через руку и начала канканировать. Зрителей не было — все участвовали в пляске. Разыгрывалась финальная сцена из веселой оперетки. Граф, Николай Николаевич и Еленский, стоя против пляшущей хозяйки, смешно подбрасывали ноги, изгибались и бегали друг за другом мелкими шажками под звуки неумолкающей мандолины. Инженер и доктор не отставали от них, хотя и не выказывали особой ловкости. Студент забыл свою мрачность и вел себя так развязно, что не раз вызывал общий хохот. Базанов оказался замечательным танцором. Он взял в руки первую попавшую книгу, она должна была изображать chapeu claque — он подражал завсегдатаям moulein rougea, — а Мария Николаевна была неутомима. Евгений Антонович подскакивал, как мячик, и вертелся, как волчок, пока его не увели в кабинет, где было настежь открыто окно. С улицы веял чистый, прохладный ветерок. Горящие звезды смотрели с темного неба, и тишина ночи пронзалась криками, доносившимися из гостиной. Молодая женщина, тяжело дыша, столкнулась в темной прихожей с Базановым. Тот обнял ее за талию и тесно привлек к себе. Его губы запечатлели горячий поцелуй. Возмущенный голос охладил привычного bon vivanta:
— Кажется, вы потеряли рассудок и принимаете меня за Наталью Васильевну.
Объятия разомкнулись. Помещик отшатнулся. Он думал до сих пор, что его роман с Малевич никому не известен. Вслед за тем у него мелькнула мысль: «Она ревнует меня. Это благоприятный признак».
Мария Николаевна устремилась в кабинет и почти упала на тахту рядом с Еленским.
— Женечка, спасите меня от нахала!
Евгений Антонович приподнялся:
— Что-о? — прогудел он угрожающе. — Кто-то смеет вас оскорблять? Он будет иметь дело со мной!
Громкий смех Марии Николаевны и Базанова укротил гнев полупьяного рыцаря. Старый ловелас чувствовал себя побежденным.
Он смеялся лишь затем, чтобы не выдать своей досады. Гости разошлись, когда было совсем светло. Около некоторых домов копошились только что проснувшиеся обитатели городка. Собаки потягивались, коровы мычали. У студента кружилась голова, он шел тяжелыми неуверенными шагами, иногда его тянуло в сторону брата, и он толкал его в бок. Доктор шел ровно, лицо его оставалось серьезным, и нельзя было понять, что делается у него в голове. Наконец, Александр Рафаилович, заикаясь, произнес:
— Знаешь, Миша, я сперва был зол на тебя. Все эти люди не нашего порядка. Но, в конце концов, было весело. Понимаешь — глупо, но весело.
(Продолжение следует)
[1] Начало см.: «Нате» №9 2024.
