В конце февраля снег становился черным. Он подтаивал, и сажа, накопившаяся за зиму, собиралась сверху.
Я стою на цыпочках и выглядываю в окно, зацепившись для устойчивости зубами за подоконник.
Маленький мальчик разглядывает черный снег. Он не знает, почему он появляется, он думает, что так и должно быть.
Дело в том, что топили в поселке углем, который привозили с местной ТЭЦ, вырабатывающей электроэнергию для машиностроительного завода и воинской части, точнее, складов со снарядами, которые находились в пещерах бывшего Сазанского подземного монастыря.
Да, и многочисленные тепловозы, курсирующие по железной дороге, добавляли грязи.
Я болею, у меня чирий на ноге, мне нельзя на улицу. Поэтому стою на холодном полу и выглядываю из окна.
В доме печка, труб отопления нету. Когда ее топят — жарко, потом нормально, а к обеду холодно.
Февральское солнце отогревает промерзшие за зиму окна. Они тают, и сквозь них можно разглядывать грязную улицу, насыпь железной дороги и гуляющего Андрея. Он показывает мне язык и зазывающе машет рукой.
Мне скучно, я разглядываю окно и вдруг вижу ее. Это божья коровка, маленький красненький жучок с двумя черными точками на спине. Осенью он забился между рамами и спал долгим сном, а сейчас, отогретый солнцем, вылез в избу.
Потом нахожу ещё одного и ещё.
Я очень рад, я теперь не один, нас много.
Нахожу коробку, это их дом.
Но чем же их кормить?
Приношу кусочек сахара, мочу его слюной и сую им под нос.
Они начинают пить сладкий сироп.
Ура, мы спасены.
— Андрей, Андрей, — кричу я, — у меня Коровка.
Андрей смотрит с той стороны стекла, теперь уже он завидует мне.
Божьи коровки появлялись каждый год в конце февраля, это было предвестником весны. Они жили до тепла, а потом я выпускал их на свободу.
Сажал на руку, выходил на улицу и пел:
— Божия коровка, улети на небо, дам тебе конфетку.
Они поднимались на кончики пальцев и улетали.
Когда в поселке провели газ и в доме появились батареи отопления, которые прогрели окна, Божьи коровки пропали. Они больше не появлялись.
Скорее всего, спрятавшись в щели, они в тепле пересыхали за зиму и умирали.
Зимой мама возила меня в садик на салазках. Закутывала как куклу.
На ноги надевала колготки, сверху штаны с начесом, ноги просовывала в валенки с галошами. На груди у меня была майка, свитер и кофта. Сверху цигейковая шуба и шапка, с тщательно завязанными ушами.
Ещё меня укутывали шалью и, неся под мышкой, клали, словно большую наряженную куклу, на салазки с низкой алюминиевой спинкой. В темноте, продираясь по бесконечным выбоинам, она меня часто теряла, и ей приходилось возвращаться.
Позднее отец сзади приделал к санкам две металлические ручки. И теперь мама их вперед толкала, меня контролировала. Мне больше без ручек нравилось кататься, я тогда часто сам специально падал, чтобы она меня искала. Машин мало тогда было, и они редко по дороге ездили, да и то только грузовые.
Лишь только сошел снег и всё чуть подсохло, Андрею купили велосипед. У меня велосипед был с маленькими колесами, и на них спиц не было. Мне надо было его крутить педалями. А у Андрея была цепная передача.
Мой постоянно заваливался на бок, а у Андрея летал со свистом. А потом ему вообще раскрутили колеса и оставили два, как у большего.
Он сначала на нем катался, просто отталкивался ногами от земли и рычал, как машины ездят. А потом поехал, падал сначала. Я хотел, чтобы он сильно упал, разбил себе коленку.
Но он научился.
А вечером, придя с работы, мне папа принес такой же. И собрал с тремя колесами.
Я просил сразу двух, как у Андрея.
— На этом сначала научись, — сказал отец. Я плакал.
— Ладно, я завтра с работы приду, переделаю, — пообещал он.
Он устал, и ему не хотелось возиться. Он всегда с работы приходил, ел и ложился спать.
Потом кормил кроликов и с Борькой сидел в бане, похмелялся.
— Я не буду на нем вообще кататься, — орал я, казалось, у меня есть велик, такая радость, но целый день кататься на трехколесном.
Я уже пробовал так, брал у Андрея и ездил.
Я хотел, как он, заехать в лужу и, отталкиваясь ногами туда-сюда, буксовать, как машины грузовые на дороге.
Андрей смеялся надо мной, и мы подрались. Он меня больно ударил прямо по голове рукой. И я убежал, потом вернулся и залепил ему что есть силы. Он меня свалил и затащил в лужу. Я схватил палку, а он закрыл калитку на задвижку, залез на ворота и кидался в меня протухшими мочеными яблоками. Они падали и с треском разбивались, как гранаты. Тут выбежала его баба Дуня, надавала ему по жопе, а мне отчистила одежду и сказала: «Не надо матери говорить». Я никому не сказал, даже девчонкам, Андрей сам им рассказал, и они играть со мной не стали. А это не я бабушку Дуню позвал, я не говорил, зачем он дерется.
На следующий день мы с ним катались в разных лужах. У меня теперь своя лужа. В нее вода из лужи Андрея попадает, течёт по ручью. Он на нем плотину сделал, ее прорвало, и мы кораблики пускали. Потом он перекрыл и меня не пропускал распрудить.
Моя лужа стала мелеть, а его, наоборот, к самой калитке подошла.
Я тоже свою лужу перегородил. Воды набралось, прохожие стали с трудом обходить.
— Откуда столько воды? — возмущались. Андрей мою лужу распрудил, а я его. Тут его бабушка вышла, и мы опять стали кораблики пускать.
А девчонки прибежали и камнями их топили. Жалко, завтра в садик, сегодня с мамой в больницу ходили, и Лидия Петровна меня выписала.
Садик я не любил из-за того, что мой друг Андрей в него не ходил.
Он целыми днями играл дома, так было обидно смотреть на него, перекатывающего кирпич к открытой калитки, чтобы ветром не закрыло, потому что до щеколды он ещё не доставал.
А в это время отец вез меня на велосипеде в садик. Он возил меня на раме, так как с багажника я постоянно падал, а здесь можно было держаться за руль.
Я скулил, а отец успокаивал:
— Приедешь с садика, он только кирпич дотащит, и будете вместе играть.
Андрей злорадно показывал мне в след язык.
Помню, в садике во время прогулок мы бегали за веранду пописать с девчонками, и они просили нас показать, а мы — их.
Один раз я, Витька Буна и Иринка Грязева пошли туда втроём.
— Ирин покажи, — пристал к ней Витёк.
— Не-е-е, — отрезала она.
— Я тебе дам конфет, — он протянул ей горсть разноцветных камушков, тех, что закатывают в асфальт (вчера наковырял), они были очень похожи на конфеты — изюм в глазури.
Иринка ещё не успевшая надеть трусы, встала во весь рост. У нее там вообще ничего не было. Она протянула руку и, поняв, что мы ее обманули, кинула в нас камушки. Заржав, мы убежали, а она взяла и нажаловалась воспитательнице.
Весь день я ходил сам не свой, ждал прихода мамы. Когда она зашла за мной, я подбежал к ней, обнял и горько заплакал. Лидья Петровна ей ничего не сказала, — я зря переживал.
Сидя на веранде или в маленьком деревянном домике, мы рассказывали страшные истории — про черную руку, красное пятно и старух колдуний. Было страшно и очень интересно.
Маленьким, в темной комнате, когда сразу не удавалось заснуть, мне тоже мерещилось, что в темном углу или под шкафом кто-то есть. Я замирал лёжа и старался не дышать. Как правило, ничего ужасного не происходило. Почему маленькие боятся темноты?
Возможно, это животный страх перед неизведанным, который со временем проходит. С возрастом, долгими бессонными ночами, ворочаясь с места на место, мы с сожалением вспоминаем ушедшее время, когда казалось, что рядом кто-то есть.
Учёные люди пишут, что дети начинают помнить себя с пяти лет. До этого возраста наш мозг стирает негативную информацию, чтобы она не мешала в дальнейшей жизни. Многие утверждают, что они помнят себя намного раньше. Всё возможно, как и то, что наш мозг сам придумал многие события.
Я помню себя с пяти лет, иногда мне кажется, что с двух.
Я забыл название книги, которую читала мне мама, там была ещё картинка: девочка держит мишку с оторванной лапой. У меня тоже был мишка, он был набит опилками, как Винни Пух. Однажды у него оторвалась лапа, мама взяла иголку и пришила ее. Я сильно плакал, так как мишке было очень больно.
— Я помню себя с пяти лет, — так говорила эта девочка.
«Ха, — думал я, — пять лет, у меня сегодня день рожденья, мне пять лет, а я помню себя уже давно».
В тот день были все соседские великовозрастные девчонки. Они принесли подарки, что всучили им их родители — так, всякую дрянь и ни одной игрушки, всё для моей матери, а не для меня. Сожрали торт, выпили весь лимонад «Буратино» и стали меня обижать. Я тоже опился лимонада, и по рукам у меня пошла красная сыпь. От пристающих девчонок я сбежал во двор и там заплакал. Хотелось писать, но замёрзшими руками я не смог развязать шнурок, которым были завязаны мои теплые штаны. Я не выдержал, и у меня потекло по штанине прямо в синие резиновые сапоги. Тут, как назло, выбежали девчонки, они стали извиняться и звать меня в дом. Я сел в самую грязную лужу, чуть тронувшуюся льдом. Я с истеричным криком елозил попой по слегка замёрзшей луже и орал. Девчонки перепугались и разбежались кто куда.
Мать всыпала мне подзатыльник и, дёрнув за воротник, уволокла домой. Конечно, она догадалась, почему я закатил истерику. Она меня не ругала, и про это никто не узнал. Так я запомнил свои пять лет.
Очень часто моя мама ходила к соседке Вале и брала меня с собой. Там жил мальчик Андрей, и мы с ним играли. Ставили на старый сундук табуреты, это был наш корабль. Начинался шторм, нас разбивало о скалы, табуреты летели на пол, мы тонули и вплавь добирались до печки. Она была нашим теплым островом спасения.
В детском садике в тихий час мне плохо удавалось заснуть. А постоянные угрозы воспитательницы, что она сейчас возьмёт большую банку горчицы и будет мазать глаза, заставляли меня лежать очень тихо. Обычно я смотрел в окно. Там медленно колыхались ветви клёна, тогда я тоже разглядывал три листика на самом конце ветки. Осенью они краснели, а потом улетали, их исчезновение было сродни смерти.
Мне всегда было грустно, когда улетал последний листок. Я наблюдал за ними несколько дней, но, когда этот день приходил, всегда не заставал самого момента падения. Меня встречала голая ветка, грустно шатающаяся на ветру, которая противно скрежетала по стеклу.
Когда хоронили мать моего лучшего друга Андрея, нас, пятилетних ребятишек, оставили в автобусе.
Я понимал, почему: чтобы мой друг не видел, как его мать забрасывают грязной осенней землёй. Он в это время возился на заднем сиденье, откручивал голыми руками большую гайку. Тогда я думал, что он просто не понимает того, что происходит, а я-то знал.
Я узнал это с самого утра, когда проснулся от стука в дверь. Это был отец Андрея. Он громко плакал и сказал: «Валя умерла, я сейчас приведу сына, только не надо ему ничего говорить».
Когда пришел Андрей, я уже был одет и сидел за столом, ждал его пить чай с малиновым вареньем.
Андрей был грустный, он молчал, не смотрел никому в глаза. Мы пили чай молча. Я, конечно, не выдержал и спросил: «А мама у тебя что сейчас делает?»
«Ночью она сильно болела, сосала сосульки, а сейчас спит в зале на столе».
Его маму положили на стол и связали руки на груди, я бегал смотрел украдкой.
Потом я часто думал о том, что чувствовала мать Андрея, жуя и глотая лёд в последнюю ночь свой жизни. Она умерла от рака горла, захлебнулась собственной кровью.
Однажды в шкатулке, что осталась у него от бабушки, которую он всегда носил с собой, я увидел эту гайку, которую он открутил тогда, сидя в автобусе. Он тогда еще сломал ноготь на большом пальце, ноготь с тех пор рос немного в сторону, но он всем говорил, что повредил его ножовкой на уроке труда.
Это было на следующий год после смерти матери Андрея от рака горла. Мне было уже семь лет. Его бабушка Маша угостила нас с ним жареными карасями, которые наловил его дядя Гриша.
Они были очень вкусными, но очень мелкими.
Я их с жадностью ел, а косточки не выбирал добром — неохота было возиться.
Глотая очередной кусок, я почувствовал боль в горле. Она не проходила, и я пожаловался маме.
— Съешь корочку черного хлеба, и всё пройдет. — сказала она.
Я грыз, давясь, чёрствый черный хлеб, а неприятное ощущение всё равно оставалось.
— Ты, наверное, просто ободрал горло косточкой. Я там ничего не вижу, — сказала мама, внимательно посмотрев мне в рот.
И мы пошли в клуб смотреть кино. Фильм был очень интересный: там герою пришили жабры, и он мог плавать под водой. Но боль и неприятные ощущения отвлекали меня и не давали насладиться фильмом.
На следующий день горло не прошло, и мне стало трудно глотать. Весь день я промучился и с трудом заснул вечером. В ночь мне стало ещё хуже, я стал задыхаться, плакать, и меня стало рвать кровью с гноем. Родители вызвали скорую помощь, и меня увезли в больницу.
Наутро врач осмотрел меня и, найдя кровоточащую опухоль, велел ехать мне с мамой в областной город в Онкологическую больницу.
Из разговора папы и мамы я понял, что туда очень тяжело добираться и никто не знает, где искать эту больницу в чужом большом городе. Мама очень сильно переживала, а отец сказал:
— Нечего никуда ехать, всё равно умрет, у него рак.
Я плакал и спрашивал:
— А что такое рак, я же ел карася?
На следующий день мы с мамой поехали на электричке в Пензу. Было очень интересно. Потом мы долго плутали искали «раковую» больницу.
Проходя мимо очередной витрины очередного магазина, я увидел ее. И встал как вкопанный. Это была игрушечная железная дорога. Мама, видимо, желая меня отвлечь, зашла со мной в магазин и попросила показать игрушку.
Там был электрический паровозик, который сам бегал по железной дороге и таскал за собой два грузовых вагончика и цистерну. Всё это было очень красиво сделано (как настоящие), и движением состава можно было управлять ручным пультом. Я замер в абсолютном восторге. Ведь свой поезд мы уже пару лет собирали вместе с Андреем у него в сарае. Таскали всякие железяки, что отваливались от вагонов и валялись по краю железнодорожного полотна. Я сразу понял, что это мечта всей моей жизни.
И вдруг мама сказала:
— Хочешь, я ее тебе куплю?
Об этом я даже просить не смел и не собирался закатывать истерику, как тогда из-за ружья, что стреляло пробками.
— Хочу, мама, — тихо сказал я.
— Ну, ладно, вот выпишут нас из больницы, и мы на обратной дороге ее купим.
Я был самым счастливым человеком на свете. Я мысленно уже собирал пути в зале, и мы с Андреем играли. Я прокручивал в своей голове один вариант игры за другим. Отложенное счастье было у меня уже в кармане.
В больницу меня положили и обследовали на следующий день. Засунули какую-то трубку в горло и смотрели в окошечко на другом конце. Врач сказал, что рака у меня нет, а это была, наверное, косточка от рыбы. Вокруг нее сильно воспалилось, потом нарыв прорвался, и всё вышло вместе с гноем, и косточка тоже.
В этот же день нас выписали.
А железную дорогу, несмотря на меня, орущего весь обратный путь, мне так и не купили.
Позднее я понял, что это было слишком дорого.
03.06.2025