Последний философ

Он помнил, что вот-вот — и листва осыпется, снег, второй, потому как первый всегда тает следующим утром, он тоже осыпется на задремавший мир, и что вскоре корка схватится на воде, а как станет плотнее, то будут по ней кататься на коньках и проводить хоккейные матчи, и другие философы будут приходить за мыслью и одиночеством к его водоему.

Философы же вообще делятся на два сезонных типа: летних и зимних. Кабинетные ученые, которые наведывались туманными утрами на его водоем, чтобы закаляться родниковой водой, спорили с ним — в книжной традиции принято говорить о континентальной и аналитической школах, а он слушал вполуха. Не потому, что не понимал букинистических возражений, ему были милы эти дряблокожие интеллектуалы. Заблуждение бывает невероятно умилительным, если оно не имеет отношения к жизни.

По июню и июлю он там и тут встречал единомышленников. В один удачный день — принесли много слив и груш из южной страны навроде Узбекистана — их собралось человек пять, в ряд выставили рычаги удочек и, отойдя от знойного берега в тень смешанного леса, глядели на блеск воды, дрожь водомерок, прыжки рыбы за мошкой и редкий перелет скопы или аиста. Они бросали руки: не покурить, потому как придется кидать бычок, а землю пачкать не хочется.

Так вот: он был летним философом. Он дневал в постели и ночевал у берега. Он приходил в сумеречной темени. В прорехе лесной густоты мерцал бирюзовый огонек: он не знал, был ли это рассвет или свечение промышленных строений, но верил, что так сиять может одно только солнце. Он ставил раскладной стул чуть выше берега и замирал в наблюдении. Волна наносила веточки, листья и обрывки тины. Между ними мелькало неровное, желтоватое дно ила. Посмотри чуть дальше — туман. Было тихо.

Они шли — его стопа падала в ее след — вдоль зеленеющего пруда, отыскивая каждым шагом равновесие между водоемом, тропкой и осыпающимся обрывом, из которого торчали сухие корни сосен. Озеро тянулось длинным-длинным рукавом старого свитера и, поворачивая, образовывало складку земли. На ней, выше обрыва, стоял досочный рыбацкий домик — его круглое окошко под треугольной крышей выглядывало на мутную, сверкающую гладь сквозь березы и сосны. Его, этого дома, не было здесь — воды текли выше, а та, придомовая, земля отдавала сыростью и болотной прелостью. Солнце напекало его скулы и ее открытые плечи.

Он дрогнул, когда луч, однозначно солнечный, вышел над кронами, и можно было вернуться к приготовлениям. Было важно не столько качество подготовки, сколько сам процесс.

Туристы, приезжающие кататься по водной глади на катамаранах и сапах, заглядывались на неподвижную фигуру в кустах рогоза, в тени ветвей. Выдержка и наличие свободного времени — на том они сходились касательного рыбака. Вечером они паковали имитирующие поход принадлежности в багажники и возвращались в город неподалеку; это был порядок вещей, установленный расписанием и часами и поддержанный невнимательностью и спешкой. Неделя пройдет, и поездка на водоем покроется мутью старого стекла и вспомнится так, по случаю, с восклицанием, что и такое было и столь недавно.

Хотя возраст проявлял себя в толстоте, питался он сдержанно. Если сложится утром — овсянка на воде с маслом; в термосе чифирь с лимоном, в лист фольги — бутерброд с докторской колбасой и сыром, в салфетку — помидор или огурец. Этого пропитания ему доставало до вечерних сумерек. По лесной тропинке он время от времени отыскивал землянику и дикую клубнику, а если натыкался на заболоченный участок, то клонился за крошкой-черникой. Случались ливни, и он проводил день в тепле и обаянии дачки. Он жил несовременно и несвоевременно; усилий стоило не обзавестись телефоном и компьютером, чтобы удобнее узнавать рыболовные вопросы. Он много спал или занимался ремонтом. Ремонт — излюбленное занятие в наших землях. Новым утром после дождя лес походил на остывающую баню; дорогой к рыбному месту он натыкался на лисичек и рыжики, срезал их коралловым швейцарским ножиком — обязательный мужской атрибут — и клал в пакет к огурцам.

Ожидание клева — это время, в сущности, вопросительное. Хорошо, если наведается в то же время кто-то из приятелей, можно в компании обговорить важные вопросы устройства жизни и по-дружески помолчать. Но хорошо, если никто и не придет. Он узнавал привычки коренных жителей, которые с годами как-то свыклись, что он приходит к ним всё лето. А некоторые даже стремились к общению, например, утиный выводок. День ото дня он видел одно место и день ото дня оно виделось глубже — илистое дно обретало форму и замысловатость. Он научился видеть, как, скажем, под гниющим бревном обосновалась колония лягушек. По-всякому было хорошо. И иногда в облачный день, когда надо надеть куртку, он всматривался в шевеление крон, и что-то пронзительное шептало ему о важном для жизни сердца.

Цапля вспорхнула из рогозовой поросли. Они замерли и наблюдали ее полет. Птица, пролетев вдоль воды — когти царапали гладь — поднялась выше. Она выражала недовольство, но, кажется, ее не могли услышать. Здесь у озера они втроем были далеки от трасс и железных дорог. Цапля повернула за рыбацкий дом и скрылась из виду.

Он не желал ловить рыбу, чтобы затем приготовить ее или продать на деревенском развале неподалеку. Причинить боль, а то и учинить смерть рыбе казалось злостным нарушением; лес и водоем пускают его в свои угодья лишь при условии ненасилия. Если рыба и попадалась на крючок, то он тянул леску к себе, вытягивал лезвие изо рта и отпускал рыбу в водоем.

Томительным вечером комаров, яблок, очищенных от кожуры ножиком, и нежно-сиреневого заката он встретился со своим многолетним приятелем. В прошлом тысячелетии они имели общий дружеский бизнес по купле-продаже зарубежного товара на родине, а потом их предпринимательские чаяния разошлись. Приятель предупреждал: готовиться к зиме надо летом, и перед окончательно-январским переездом в Александрию или Ереван он прибыл прощаться с милыми землями.

Приятель ожидал от него участия, общения, мнения, а он молчал или отвечал, лишь бы не отвлекали от наблюдения водоема. В конце концов он не выдержал и шикнул на приятеля за его докучливые вопросы и болтовню. Молчание и незнание приветствуются у водоема, а не разговор, ученость. Приятель, вероятно, искренне расположенный к разговору коллег и давних знакомых, обиделся и оставил его одного на берегу; быть может, ожидал, что за ним пойдут или хотя бы окликнут, но он шел по сосновой тропинке в тишине и удалился от берега. Однако же ввечеру он пришел к дачке философа, виновато постучал в окно и, показав пакет с кушаньем, получил разрешение на вход. В жестяных походных чашках (откуда они только взялись посреди современных керамических кружек?) они держали цикорий, заедали его сухарями в сахаре и изюме и делились чем-то вроде размышлений о развитии своих жизней. Хотя говорил по большей части приятель, философ, тем не менее, слушал его с участием и уважением. Когда настал его черед, он показал одну-другую семейную фотографию и помолчал, и приятель не докучал его расспросами.

Лес был объятьем поля, его ширмой, чтобы скрыть стыд и стеснение, ведь зелень поля прибрали и остались сухие обрубки. Да, вот-вот будет сентябрь, он уже, по правде, наступил, но хотя бы календарь позволяет отложить неизбежное. Они оказались на краю климата, когда солнце всё реже топит сливочное масло на веранде, и шли опушкой. Осыпавшиеся иглы и веточки щипали ноги. Паутинки без пауков-обитателей мотались между кустов. Она проходила вперед, вышагивая по знакомым тропам. Но ведь каждое шествие по земле, оно новое, неизвестное. Ее сложно представить в иных обстоятельствах. Он рассеян. Не только краткий сон сказывается, но и уединенность в пространстве. Одиноким он мог быть в городской квартире, где из живого он один, а тут — уединен.

Она клонится ко мху, снимает паточного цвета листок со шляпки и рассказывает о грибе: о том, что это краснокнижное создание, что грибы — это греческая мечта об отсутствии деления на мужчин и женщин и возвращение к цельности, где для понимания другого нет преград. Она говорила, что гриб этого вида полезен для желудка и имеет положительное влияние на кожу. Вероятно, в том предвечернем мгновении, когда шляпка гриба оголилась, а раскидистые ветви сосен покрывали тенью опушку, стоит искать начала его философской жизни. Месяц-другой, и придут в центрально-российские земли холода, год от года более колкие и злобные.

В лесу тихо. Кажется, говорят про птиц вроде дятла или поползня. Между деревьев — как сквозь пальцы, когда тянешь руку к щелке между штор — проходил свет.

Он предчувствовал, что край поблизости, что его лодочка милостью волн не занесена к пропасти. Летние приметы вроде широкого, прозрачного листа, горячего песка, цветущего репейника и раскидистого папоротника, это всё становилось редкостью. Одна за другой эти сваи летнего образа жизни отцветали, опадали, холоднели. Поделать с этим ничего нельзя, таков порядок вещей, изученный и выученный годами наблюдений; и всё же уже в августе на него находила печаль от скорых преображений климата и среды. Странное ощущение вызывали рыжие листья вдоль бордюра, когда он шел в продуктовый магазин — неделю назад не было этой трухи и шелухи. И пускай утро пока наступало неизменно рано и к пробуждению нагревало лес и водоем, вечер стал наваливаться на небо раньше; световой день вступил в отчаянный период, когда он будет истончаться и истончаться.

Договоренности о заутренних выходах к воде было не с кем исполнять: то один, то другой философов знакомый говорил, что возвращается в город. Пора внуков ко школе подготавливать, окна пластиковые решили наконец-то поставить взамен трухлявой деревянной рамы, у студентов занятия хотя и не скоро начнутся, но сделать методическую подготовку кафедра просит заранее. Летние философы возвращали ключи от арендованных дач, натягивали козырьки кепок до бровей, затягивали потрескавшиеся ремни потуже и уезжали обратно: их машины петляли раз-два под сенью сосен и тополей и скрывались в повороте на трассу.

Хотя молчание было желанным в жаркие дни, его не случалось; о нем приятно помечтать в сонной неге, но как оно стало обыденностью, философ ощутил одиночество. Попервой оно долгожданно, но день сменяет день, и он уже ходит сомнамбулой. Осень — это маленькая смерть, и он не ожидал, что обстоятельства толкнут его к ней готовиться. Были мысли о чужом будущем: что к оледенелому водоему в январе приедут отмечать Новый год и коротать морозные ночи.

Листва успела побуреть, пожелтеть, а небо затянуло безразличной серостью; рыбы и земноводные зарылись в ил, где пробудут в теплом сне до следующего сезона. Следующий сезон всегда наступает, зима чередуется летом, и так нам видится время. Никого в дачном поселке не осталось. Все возвратились домой, кроме последнего философа.

Над ними колыхнулась пышная сосновая ветвь, когда он притянулся к ней, а она к нему. Он обхватил ее спину и ощутил пористую, упругую кожу, а она прикасалась к его вискам и подбородку. «Так можно простоять до сумерек». Они отнимаются друг от друга и идут в направлении дома. Цапля вновь пролетает над водоемом, заземляется в рогозе и глядит им вслед.

30.01.2025