Она только что украла кассету из магазина. Это был даже не магазин, так, магазинчик на пятачке у метро. В Таганроге такие называли ларьками, а здесь, в Москве, палатками. Прошла от почты до Выхино и услышала из динамика:
«Мусорный ветер, дым из трубы
Плач природы, смех сатаны…»
Сердце застучало быстрее, и ноги сами привели ее сюда. Выбора не было. Она покрутила серебряный крестик на груди и осторожно положила кассету себе в рюкзачок. Это было первый раз. Первый раз она что-то украла.
«Крематорий» — группа, которая пела эту песню, с некоторых пор была ее любимой. Сестра подарила на день рождения небольшой плеер с наушниками, и теперь можно было слушать музыку даже в метро, не обращая внимание ни на толкучку, ни на резкий запах пота — в Москве как раз стояла невыносимая жара, — ни даже на хриплый голос машиниста, выкрикивающего «осторожно, дверизакрываются!»
Она возвращалась с почты. Шла к общаге через пустырь. Здесь уже началось строительство нового корпуса института, и стройка была огорожена полосатой красно-белой лентою. Но кого это остановит!
«Песочный город, построенный мной
Давным-давно смыт волной…»
Глаза стали влажными.
Впервые она прочувствовала эти слова и музыку чуть больше года назад. Они бродили с Леной по парку, курили тайком, болтали обо всем, что с ними успело произойти к семнадцати годам, — а произошло столько, что можно было говорить часами, — и Лена включила «Крематорий». Этой новой ее подруге попалась в Эшвилле очень добрая семья, дали ей с собой небольшой переносной магнитофон на первое мероприятие в Америке — выездную конференцию или, как они сами ее называли, на ориентацию. Там они и познакомились. Лена из Москвы и она из Таганрога.
Ориентация проходила в Атланте. Всех студентов по обмену (их называли студентами, но по сути, это были вчерашние выпускники школ) собрали на кампусе какого-то университета и стали учить жизни. Жизни в новой для них стране, в новой культуре, наконец, в новой семье, с которой предстояло прожить целый год.
Еще в самолете она решила, что будет Кэйт, очень не нравилось, когда иностранцы называли ее Катья. В Нью-Йорке первое, что запомнилось после перелета, — аромат кофе. Такой насыщенный, что уже от одного этого запаха становилось бодрее. Вот и хорошо. Впереди еще два рейса до Колумбии, столицы Южной Каролины. Именно там и нашлась приемная семья Кэйт. А семья Лены нашлась в Каролине Северной.
— Представляешь, вот такие две стопки одежды положили передо мной. Говорят, носи все, что подойдет. Футболки, джинсы и даже кроссовки, — хвасталась Лена приемными родителями.
На ней, и правда, были белоснежного цвета кроссовки с вышитыми на них сиреневыми розами.
— Мама сказала, что кроссовки можно в машинке стирать, а потом в сушке сушить. В электрической. Представляешь?
Кэйт уже представляла. В доме, где поселили ее, была отдельная постирочная комнатка-кладовка, возле которой стояла швабра и веник на металлической ручке с приделанным к нему совком. Кэйт уже многое себе представляла из тех вещей, которые ни разу в своей таганрогской жизни не видела: пакет, что надевается на мусорное ведро, и тогда оно остается чистым, специальный нож с дыркой и лезвием внутри для чистки картофеля, холодильник с отверстием, из которого падает в стакан лед, и многое-многое другое. Единственное, что она пока себе не представляла, как ей целый год прожить в чужой стране без своих родителей. По ним она жутко скучала.
— Ты ее мамой называешь? — спросила Кэйт Лену.
— Ага. Она уже третья.
— В смысле? — удивилась Кэйт.
— Ну, вторая — та, что с папой в Москве осталась, а первая — моя. Родная. Она ушла, когда мне пять лет всего было.
— Как это ушла? — не унималась Кэйт.
— Не знаю. Папа сказал, ничего не могла с собой поделать. Полюбила другого.
«Дым на небе, дым на земле
Вместо людей машины…»
Пропел магнитофон, и Кэйт на время замолчала. Выдохнула сигаретный дым. Ей нужно было подумать. Слишком многое было вновь в этой неизведанной стране: незнакомый запах в столовой, оказавшийся впоследствии запахом корицы, сильная влажность снаружи и контрастный холод от кондиционеров внутри, быстрая южная американская речь, совсем не похожая на ту строгую английскую, которую она десять лет учила в таганрогской школе. И эта новая, такая добрая подруга Лена. Высокая, с большими коричневыми глазами, с рассыпанными по щекам веснушками, делавшими ее еще добрее, в новых джинсах со специальными дырками на коленях и в новых белых кроссовках с сиреневыми розами. Пожалуй, то, что джинсы продаются с дырками, украшенными бахромой, Кэйт раньше не представляла. И как можно бросить родную дочь, тоже в ее голове не укладывалось.
— Таганрог, — крикнула девушка-телефонистка. — Кто-нибудь ожидает Таганрог?
Катя вспоминала свой поход на почту.
— Да-да, — еле успев отдышаться, откликнулась она.
— Четвертая кабинка.
— Алло! Мама, привет! Алло! Мама, ты меня слышишь? Алло!
Катя открыла дверцу кабинки.
— Девушка! Я ее слышу, а она меня нет.
— Связь плохая. Сейчас еще раз попробую соединить. Ждите, — проговорила телефонистка, протягивая пожилому мужчине телеграммный бланк.
Вот уже год, как Катя после возвращения из Америки жила в Москве. Студентка. Теперь уже настоящая, московская. Осталась на лето подзаработать. Одногруппница помогла устроить на пейджер оператором, всю смену принимать сообщения. В режиме — сутки через трое. Это еще повезло. А всё потому, что со знанием английского языка. После проведенного года в Америке Катя на латинице печатает быстрее, чем по-русски, да еще и вслепую. Всё благодаря американской школе. Вот это опыт, столько всего интересного!
— Девушка! Таганрог на связи. В пятую перейдите.
Трубку взял папа. Мама, как оказалось, ушла на свои вечерние курсы, не дождалась звонка. Дома всё было хорошо.
— Доча, тут письмо пришло. Из Америки. Ну, от тех, у кого ты жила. Мы, конечно, ничего не поняли. Димка Куликов перевел. Так там адрес какой-то Лены из Москвы. Просят, чтобы ты к ним зашла. Запишешь адрес?
Ничего себе! Год прошел. Ну, Ленка дает! Конечно, запишу. Спасибо, папочка! И Катя побежала домой, в общагу. Ей тогда подумалось: а если б вдруг ее мама ушла из семьи, смог бы папа ее воспитывать? Ее и сестру. Нет. Мама бы ни за что не ушла.
«Так не бойся, милая, ляг на снег
Слепой художник напишет портрет
Воспоет твои формы поэт…»
На кампусе в Атланте соседний корпус занимали ребята из Грузии. Мальчишки пришли знакомиться к ним в комнату и притащили с собой вино. Спиртное строго-настрого запрещалось, пить девочки не стали, но поболтать с ребятами, конечно, хотелось. Когда закончится ориентация, и все разъедутся, услышать русскую речь снова можно будет лишь месяца через два, на другом очередном слете. Тогда, в 93-м, все еще де факто были русскими.
Лена прибежала от корпуса, где жили грузины, возбужденная и долго смеялась.
— Сначала он сказал, что целоваться не умеет, а потом стал стягивать с меня джинсы, — рассказывала она про Джона, того парня, что предлагал им вина.
Лена сама вызвалась его провожать, Кэйт это удивило, но она промолчала. И вот сейчас слушала Лену, а перед глазами маячили ее голые коленки, торчавшие из порванных джинс.
— Еле отбилась, — похвасталась новая подруга.
Кэйт почему-то казалось, что на коленках у Лены видны маленькие шрамы, но спрашивать постеснялась.
На улице стемнело. Девчонки — а в комнате их было пятеро — залезли на «верхнюю полку» — Кэйт раньше не видела никогда двухэтажных кроватей — и выключили свет. Лена сказала, так романтичнее. А может, она пожелала скрыть отчетливый красный след на щеке. Наверное, Джон всё-таки ударил ее. На потолке задрожала желто-зеленая россыпь звезд. Вот это да! Такого Кэйт раньше никогда не встречала. Оказывается, если натереть что-то фосфором, то это «что-то» будет светиться в темноте. Про красный след она тут же забыла. Девчонки наперебой заговорили про первую любовь.
Когда все уснули, Кэйт с Леной вышли тайком покурить, и Кэйт не выдержала:
— Как же это ты не побоялась к нему пойти?
— А, я вообще смелая, — ответила Лена и выдохнула дым прямо в лицо. Она догадалась, что это про Джона. — Знаешь, чего я действительно боюсь?
— Чего?
— Обратно вернуться.
— Куда обратно? В Россию?
— Домой. К отцу.
На следующий день их ждала экскурсия в музей Кока-колы и съемки на CNN. Ужинали в МакДональдсе. Там Кэйт и заметила, что на ней нет золотой цепочки с серебряным крестиком, которую подарила ей мама прямо перед отъездом, после крещения.
«Мертвые рыбы в иссохшей реке
Зловонный зной пустыни…»
Настроение испортилось.
Перед сном они с Леной снова пошли бродить по парку. Скамеек там не было, зато через каждые десять метров стояла урна, но не такая, какие встречаются на самой центральной улице Таганрога, серые и до краев набитые мусором, а аккуратные, деревянные, замаскированные под пенечки. И пустые. В воздухе висела гроза, небо было слишком низким, и звезды казались непривычными, их узоры не складывались в созвездия. Даже те фосфорные на потолке были ярче и после ночных откровений — роднее.
— И что, Лен, вы ее не искали? — отважилась спросить Кейт, обнаружив на небе знакомый ковш.
— Кого?
— Твою маму. Настоящую. Первую.
— Ну, искали, наверное. Я тогда маленькая была.
— А, когда выросла? Неужели тебе не хотелось ее найти?
— Нет, не хотелось. Да, я ее плохо помнила.
Лена включила магнитофон, по-видимому, решив сменить тему.
«Моя смерть разрубит цепи сна,
Когда мы будем вместе…»
Катя вышла на Таганской кольцевой. Она редко бывала в центре Москвы, поэтому плохо ориентировалась. Переулки-переулочки. Старинные дома, узкие тротуары. Почти нет деревьев. Деревьев нет, зато есть урны. Конечно, они были не такие, как в Америке, но их было много, все были почти пустыми. Интересно, какая она стала теперь, Лена. Было волнительно. И даже немного страшно.
— Наверное, Москва — это какой-то промежуточный пункт между Америкой и Таганрогом, — произнесла Катя вслух.
Следующий слет студентов по обмену наметили на первые выходные октября в маленьком городке на побережье Атлантики. Для Кэйт это означало, что русскую речь она услышит вживую аж через два месяца. Это было не просто. В своей спальне, — Кэйт жила внизу на первом этаже двухэтажного дома своих американских родителей, — она развесила плакаты на русском из песен «Крематория»: «Маленькая девочка со взглядом волчицы», «Мы любили сделать вид, будто мы сошли с ума», «Ведь мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть».
Приемных родителей звали Фил и Лиза. Это были хорошие, правильные люди. Не очень душевные, но ничего плохого никому не делавшие. Главное, что у них была маленькая дочь Энди. С Энди можно было долго обниматься, читать ей на ночь сказки, убаюкивая девочку своим русским акцентом, сушить ее длинные волосы, кушать пиццу и показывать фотографии своих родителей. Кэйт по ним очень скучала.
Раз в неделю она звонила Лене, или, наоборот, Лена звонила ей. То, что следующая встреча будет на океане, Лене не понравилось.
— Не люблю воду.
Как можно не любить воду? Выросшая на Азовском море Кэйт не понимала.
Однажды Лена радостно сообщила, что приемная семья приглашает Кэйт на выходные к ней в Эшвилл, если «мама» Кэйт ее туда привезет. Запланировали на ноябрь, на День Благодарения.
Подходя к высотке, Катя почему-то вспомнила, что Лена ни разу не показывала ей фотографии своих родителей. Вернее, папы и мачехи. Странно, американскую маму она называла мамой, а московскую, с которой прожила двенадцать лет, — Еленой Васильевной.
В подъезде было торжественно, просторно и не современно. Чужой гранитный большой коридор с холодными люстрами дополнял старый советский лифт. С треском он добрался, дополз до девятого этажа, коричневые многозначительные двери, заедая, расхлопнулись, и Катя, вздохнув, выбралась на свободу.
— Проходите, — открыла дверь перед ней пожилая женщина в накинутой на халат вязаной кофточке.
И как это ей не жарко?
— Я — Катя. Катя Метлицкая. Мне от Лены письмо пришло с вашим адресом.
— Садитесь. Пару минут у вас есть?
Катя осматривалась. Она провалилась в большой диван, укутанный старым запахом, отчего он казался родным. «А квартира у Лены не такая большая», — подумалось ей. Квартира похоже, была двухкомнатной, но потолки здесь раза в два выше, чем у нее в общежитии, к тому же, на стенах в резных рамочках красовались картины, вернее, нарисованные простым карандашом этюды, иногда повторяющиеся. Кажется, отец Лены был архитектором, она говорила. Что-то казалось странным, но Катя пока не могла понять, что. Послышался шорох, будто бы в той комнате, куда скрылась Елена Васильевна, кто-то задвигал стульями, а, быть может, выдвигал ящики в старом столе. Все окна и даже форточки, несмотря на жару, были закрыты. А ведь там, за окном, река, ветерок. В животе поселилось волнение.
«Так не бойся, милая, ляг на снег…»
В октябре Лена не приехала на слет. Сказали, что заболела. Трубку она не брала, и Кэйт решила, что тоже не поедет, но Лиза, ее американская «мама», уговорила.
— Вы будете жить в палатках у самого океана. Ты когда-нибудь видела океан? А еще там рядом большой парк аттракционов.
О, это была замечательная поездка! Они купались, смеялись, умирали от ужаса на американских горках, объедались мороженым, а вечерами у костра пели под гитару, болтали— шептали-кричали. И всё это — на русском!
Когда вернулись по американским домам, прильнув к экранам, узнали, что в Москве — путч. А еще узнали про Лену. Ее депортировали в Россию, домой. Лена оказалась воровкой. Кто-то пожаловался в классе, у кого-то пропали карманные деньги, ее приемные родители заметили, что в доме пропадает мелочь, а потом, когда Лена была в школе, обыскали ее комнату.
Кэйт была в шоке. Она долго во все это не верила, просила дать ей адрес Лены или хотя бы телефон ее родителей в Москве. Обязательно нужно было им объясниться. Потом прошло время. Много интересных событий в ее американской жизни. Новые друзья, кружки, соревнования, турниры, новая любовь, и, наконец, — расставание и отъезд. Только строчки на стене в ее комнате напоминали о Лене:
«Дым на небе, дым на земле
Вместо людей машины»
Наконец Елена Васильевна вернулась в гостиную и протянула Кате конверт.
— Вот. Лена просила передать его вам.
— Спасибо. А она сама где? Вы ведь ее мама? Ну, в смысле, Елена Васильевна.
— Нет, что вы! Я у них по хозяйству. Они сами на даче живут давно. С тех пор.
— С тех пор?
Катя, наконец, поняла, что не так с квартирой. Она была будто бы неживая, заброшенная, запыленная.
— Ну, как Леночка умерла, — проговорила женщина и отвернулась.
Катю захлестнула горячая волна.
— Умерла? Как умерла?
— Да. Почти год назад. Таблеток наглоталась.
— Не может быть…
— Может. Видно, у них это семейное. Какое-то расстройство, — женщина говорила, а сама протирала пыль на шкафу, и Катя решила, что она просто не хочет смотреть ей в лицо. — И мать также, и Леночка.
— Какая мать? Елена Васильевна? — допытывалась Катя, пытаясь словами пересилить тугую боль внутри.
— Да нет, причем тут Елена Васильевна. Я про маму Леночки, про родную. Она ведь тоже таблеток напилась и замерзла.
— Как замерзла? Подождите. А Лена говорила мне, что она их бросила. Ее и отца. Ей тогда еще пять лет было.
— Девушка, милая, вы, наверное, что-то путаете, — женщина присела на стул прямо напротив дивана. — Отец Леночки, Виктор Сергеевич, ушел в другую семью. К Елене Васильевне. Вот мать и не выдержала. Напилась таблеток и замерзла. Пришла на набережную. Там ее и нашли, — женщина махнула рукой в сторону окна, выходившего на Москву-реку.
— Моя смерть разрубит цепи сна, когда мы будем вместе, — вырвалось у Кати.
— Что вы сказали? — женщина, наконец, впервые посмотрела в ее глаза.
Катя набрала побольше воздуха.
— Как же они меня отыскали?
— Так Леночка записку оставила. Просила вам это передать.
— Спасибо! — Катя поднялась с дивана, взяла конверт. Ей снова стала видна река в окне. — Я, пожалуй, пойду.
— Конечно. Как хорошо, что вы нас нашли.
Вниз лифт ехал бодрее, но теперь Катя не могла шевелиться. «Не люблю воду», слышались ей слова Лены перед той поездкой на океан.
Катя присела на пол, достала из-за спины рюкзак. Вот и посылка из прошлого. В конверте лежала та самая ее золотая цепочка с серебряным крестиком. По щекам потекли слезы, оставляя две влажных тропинки на ее лице.
— Надо было тебе ее себе оставить, — еле слышно проговорила она.
Двери, заедая, открылись, но Катя по-прежнему сидела на полу лифта, держа в руках золотую цепочку. Вверх-вниз. Двери открывались и закрывались, но к ней никто не решался подсаживаться, никто из соседей не заходил.
Пока вдруг в очередной раз на каком-то высоком этаже, она не услышала:
«Мусорный ветер, дым из трубы
Плач природы, смех сатаны…»
У молодого парня, стоявшего перед ней, топорщился карман джинсов. Оттуда и доносилась мелодия.
