Настасья Сергеевна Журавлева вздохнула. Ей вспомнился выпуск 11А. Тогда, много лет назад, в свои шестнадцать, она была окрыленной и счастливой. Генка и Валентин.
Валентин, светловолосый и высокий, пытался отращивать бороду, но у него это никак не выходило. Генка, коренастый и поджарый брюнет, ходил по школе в затемненных очках в серебристой оправе. Оба такие разные и родные одновременно.
Дружить начали с пятого класса, когда Настя перешла к ним в школу. Валя обожал математику и мог решить в уме любую задачу, на олимпиадах всегда становился первым. Он ей помогал решать алгебраические задачки и уравнения, вытаскивая из курьезных ситуаций у доски. Генка умел быстро заработать на карманные расходы. Он придумал распространять листовки на концерты и смог быстро купить себе велосипед. Часто Генка подвозил ее до дома на багажнике. Еще все вместе они ходили в кафе-мороженое и трескали крем-брюле, глазея на пролетающие мимо автомобили. Оба называли ее веснушчатым журавликом…
Неожиданно стул с зеленой бархатной обивкой как будто лишился опоры, спинка покачнулась. Настасья Сергеевна еле-еле смогла его поймать. Класс спал, спали учебники, зеленая доска затерта до дыр: на ней писали, писали и писали до изнеможения, упорно и с удовольствием. Мелки на доске и на асфальте. Как она любила прыгать, начиная с единички, потом два-три, четыре и опять пара-пять-шесть, семерка — на ней она всегда останавливалась и представляла, каким же будет ее день рождения в этом году. Седьмого июля.
«Ой, линейка!» — вдруг вспомнила она. Задвинув аккуратно стул, она открыла дверь класса и вышла в коридор. Паркет в школе сильно скрипел, где-то он уже выцвел, где-то сильно поблескивал. Шуршание придавало ему элегантность и старомодность. На первом этаже везде висели портреты. В числе потертых фотокарточек выпускников была их троица: серьезный гордый Генка, улыбчивый и застенчивый Валентин и зажигалка Настя. В этот день она себя не узнала. Неужели эта девочка с яркими лучистыми глазами и веснушками, смотрящая вперед бесстрашно и весело, была ею? Настасья Сергеевна задержалась у этих фото. Дети бежали из столовой мимо нее, и вдруг крик: «Генка, побежаааали», — напомнил ей всё то, что она старалась не вспоминать все эти годы.
Выпуск 1996-го. Краска на стенах и на асфальте. Именно Валя впервые придумал купить краску и написать на асфальте «ВЫПУСК 1996 ГОДА». Она помогала ему выбирать цвет, но покрасить он всё равно решил белым-белым, как предстоящая свадьба. Так казалось всем, кто был с ними в том году рядом. Все готовились и ждали, когда сомкнутся их дороги и пути. Рядом.
В тот летний июньский день они писали сочинение, и Настя смело выбрала тему из Гончарова: раскрыть двух героев, Штольца и Обломова. Всегда симпатизировав Илье Ильичу, она отдавала должное изобретательности Штольца, смекалке и хитринке, с которыми он легко находил путь в материальном мире. С ним было просто и одновременно сложно, поэзия ему была чужда. Именно в этот миг она и осознала, кто есть кто.
Валя, такой добрый и улыбчивый Валя с гитарой за спиной был тем самым Ильей Ильичом, с которым мир кажется добрым и одновременно уснувшим, впавшим в небытие. С Генкой всё было проще и приземленнее, спокойнее, что ли: он знал, как правильно, куда нужно двигаться, и собирался поступать на управление общегородским хозяйством. Почему-то ей казалось, что уж депутатом-то он станет точно, да нет, может и министром, или кем-то важным и значимым, какой-то шишкой. Валя точно не пробьется, будет сидеть и писать песни, стихи. Почему это слово — не пробьется — пришло именно сейчас? Ведь тогда она и решила, что троица их не вечна, но определиться никак не могла.
В девятом классе, когда Настя заболела и месяц не могла выйти из дома, он приходил каждый день и рассказывал, что было в школе, как прошел день, забирал ее тетрадки и отдавал их учителям на проверку. Так случилось, что именно тогда написанное ею сочинение прочитали в классе как лучшее. Когда Валя принес ей эту новость, она обняла его и поцеловала в первый раз. Они кружили вместе по домашнему коридору, чуть вальсируя. Настя и Валя. Почему-то ей вспомнился Марк Шагал и парение пары в воздухе: в тот день они летали, вот как на картине.
Сдав свое сочинение, она почувствовала укол, непонятный и незнакомый, в ее туманное сердце. Закравшийся холодок не давал вздохнуть. «Неужели я обречена прожить с Ильей Ильичом», — думала она, выходя из класса. Валя подбежал первым и спросил: «Ну что, написала?». Настя мотнула головой и убежала через столовую к выходу на футбольное поле. Она не хотела ни с кем говорить. Пол скрипел под ногами, она три раза споткнулась то о коробку, то о метлу дворника, затем с размаху влетела прямо в учителя физкультуры. Выбежав на улицу, перепрыгнула через перила и побежала туда, где рос ее любимый дуб. Настя легла на футбольное поле, травка была уже с ворсом, легкой и мягкой, как будто принимала ее к себе на время этого бушующего гвалта экзаменационных дней. Настя закрыла глаза. Куда поступать? Вроде бы уже собралась на педагогический факультет. Мечтала работать с малышами, 1–3 класс. Настя уже видела, как скоро-скоро случится чудо и у нее появится первый класс детишек. Шелест деревьев и кустарников, шорохи. Скоро начнется серьезная взрослая жизнь. Понимала ли она? Скорее всего, нет: ей виделись только очертания в фиолетовом тумане неизвестности. Фиолетовый? Настя всегда любила этот цвет, и бабушкина блузка с вышивкой ей очень шла.
Гвалт, звонок страшной силы. Линейка. Настасья Сергеевна поняла, что впервые опаздывает, застряв у выцветших фотографий. Ноги не шли. Она медленно взялась за ручку, дернула на себя. В столовой что-то ухнуло и разбилось. У выхода начал дребезжать свет. Настасья Сергеевна закрыла глаза. Она с детства боялась этого мигания. В такие моменты ей казалось, что вот-вот придет гром-ураган и унесет ее куда-то далеко, к злодею-волшебнику.
Шелест листвы. «Через месяц мне исполнится шестнадцать, третий экзамен сдан, скоро выпуск». Комок сдавил ее горло. Настя почувствовала капли, мягкие и холодные, даже терпкие, что ли — она запоминала каждое ощущение. Пошел дождик, но глаз Настя всё равно не открывала. Капли медленно струились по ее лицу, Настя слышала, как они заползают за шею и текут дальше, медленной струйкой, ручейком. Улыбка теплым покрывалом укутывала ее лицо.
Сильный ветер и листья клена закружили Настасью Сергеевну. Забегали первоклассники, сбивая ее с пути. Она пыталась выйти, но рой ребятишек не выпускал. Директор школы Федор Васильевич громыхнул: «Что-то вы тут засиделись, линейка-то закончилась. Пора в класс на занятия, вы где витаете, Настасья Сергеевна?»
И тут ноги ее подкосились. За Федором Васильевичем шел он.
«Знакомьтесь, наш новый учитель математики Валентин Александрович Дубровский», — пробасил директор.
Валя. На ее день рождения они пришли оба, в разных костюмах, смешные и веселые. Сначала ввалился Валька, затем Генка.
Настя встретила их задорно: «Будете драться за мое сердце на шпагах или на рапирах?»
«Не-а, мы водяные пистолеты выбрали». И как ба-бах! Сердце в пятки ушло, а они смеются: мыльные пузыри разлетаются по квартире. Веселые и счастливые.
Выбирать. Было сложно: тогда она хотела всего и сразу, ей хотелось жить по-настоящему, с комфортом и без нужды. Штольц или Обломов? Вечный вопрос мучил ее тогда каждый день: и на переменке, и дома, и на занятиях.
И вот когда Генка на первом курсе принес на Новый год серебряное кольцо с маленьким фианитиком и длинную алую розу, она знала, что лучше так, чем мыкаться по подворотням с гитарой. Была большая свадьба, гуляли всем классом и курсом, только Валя больше не приходил, не видела она его. И в этих всех торжествах исчезало что-то, чего-то ей сильно не доставало, и вроде бы всё хорошо, только теперь их двое, троица испарилась, развеялась как дым. Какое-то время она еще чувствовала дыхание прошлого, но потом институт, посиделки дома, Генка ухватил однушку, переезд. Он поступил, как и планировал, на хозяйственное управление, пошел по пути работника комитета. Она окончила с отличием институт имени Герцена, стала педагогом младших классов. Но когда Настя завершила учебу, диплом пришлось убрать в стол: Генка был против работы. Говорил, что его жена не должна работать и может позволить себе отдыхать и заниматься хозяйством и детьми. Первые годы она радостно осваивала пространства моды и мебельных магазинов, изучала новинки и обустраивала дом — хватало на всё, даже с лихвой. Путешествовали они раза три-четыре в год, особенно Настя полюбила Магеллановы острова.
Так продолжалось лет пять-шесть. На седьмой год подобной жизни Настя начала грустить, на одном из раутов познакомилась с психологом Дмитрием Сергеевичем, ходила к нему раз в неделю на психотерапию.
Как-то раз в парикмахерской ей встретилась соседка. Возьми и скажи: «Да вы что, Настасья Сергеевна, не знаете, что муж ваш по бабам шляется? Вам бы к пластическому хирургу, вот и телефончик есть — мой друг занимается операциями по омоложению».
«Гена ?! — сначала даже не поняла она. — Да как вы смеете! Не лезьте в нашу жизнь!»
Укладку она в тот день так и не сделала. Убежала домой, хлопнув массивной стальной дверью. И сразу позвонила Дмитрию Сергеевичу — у него оказалось свободное окно в четыре. Пришла на прием и заревела. Первые десять минут он не задавал вопросы, ждал. «Расскажите, что вы чувствуете? Какие эмоции у вас сейчас?» Настасья Сергеевна почему-то затихла. В тишине прошла вся сессия. Он задавал вопросы. Она молчала. Изредка отвечала односложно: да, может быть, не знаю, грусть, обида, злость, ненависть, боль. После сессии ей стало легче: отпустило. Надолго ли? Она не знала. Настя понимала одно: по-прежнему уже не будет. Что-то сломалось в этот день безвозвратно, ушло.
Однушка их за эти десять лет превратилась в трешку. Обстановка, золотые канделябры, даже пианино стояло, для антуража, только никто не играл. С детьми что-то не выходило, больно было, горько и одиноко. Насте уже не доставляли радости ни канделябры, ни кузнецовский фарфор.
В начале весны она начала ходить на занятия: сначала записалась на йогу, затем на курсы итальянского языка.
«Зачем тебе? — всё спрашивал Генка. — Ты лучше домом занимайся, обстановочкой. Каминчик вон надо сладить теперь, а еще домик построим на природе, будем отдыхать. Эх, хорошо будет! Еще один бизнес прикуплю — прибыльный, станция для городских катеров, скоро с тобой отметим! Доходы-то растут! Ай да я молодчина у тебя!»
Она смотрела на мужа и не узнавала его. Все мечты за эти годы исчезли, оборвались, иссушились.
И тогда она ответила: «Возвращаюсь в школу, буду работать учителем».
А он и скажи: «Дура ты, что ли? Зачем? Деньги есть, в школе ничего не заработаешь!»
«С детьми хочу. Ген, не могу, отпусти меня», — взмолилась.
В тот день они долго молчали. Он сказал только: «Пойдешь в школу — домой не приходи. Сразу позвоню адвокату и оформим развод».
Она выбежала, чтобы прийти в себя: обычно прогулки помогали восстановиться. Стояла осень, октябрь. Шел сильный дождь. Жуткий визг тормозов. Больница. Кома. Врачи. Две операции. Боль.
Открыла глаза. Генка с букетом у кровати: «Говорил тебе, не надо в школу. Видишь, как все решилось».
Она отвернулась, заплакала: «Всё не то. Не то, Ген, жизни нет, ухожу я. Видишь, почти ушла, да не до конца. Не случилось. Ради детей надо жить. Нянечка принесла сказки, сейчас читаю. Хочешь, почитаю тебе? Про Муми-троллей…»
«Дура ты, Настька, ей-богу, какая была, такая и осталась», — пробасил он. Смотрел на нее, и глаза его становились стальными, сумрачно-стеклянными. От этого взгляда душа леденела. Она взяла книжку и стала читать вслух: вся семья Муми-троллей собралась на обед, они искали Муми-сына и еще папину шляпу. Когда закончила абзац, услышала тихий стук двери. Геннадий ушел, так больше ничего и не сказав.
И, как нарочно, в тот же момент расшатанная крепежка в окне заскрипела от сильного прорыва ветра, треснулась о водосток и надломилась. Правая створка окна раскрылась и, не выдержав нового порыва, ухнула вниз. Тут же стекло посыпалось со страшной силой. От леденящего душу треска Настя закрыла глаза и сжалась в комочек. Вторая половинка всё еще болталась на соплях, пытаясь удержаться на высоте пятого этажа, под крышей больничного корпуса. «Чуть-чуть, и тоже ухнет вниз, — подумала Настя и схватилась за нее, — только не дать ей полететь на мокрый асфальт. Только не сейчас. Не вдребезги. Что-то же должно остаться и удержать…» Высоко, в безветренном небе, медленно летела стая черно-белых журавлей. И вспомнилась Насте любимая мамина поговорка: лучше синица в руках, чем журавль в небе. Она ведь и выбрала синицу. Синица Штольц и журавль Обломов, ай да Настена! Кричала она долго. Прибежали санитары, втащили ее в палату прямо с оконной створкой, руки вцепились в нее мертвой схваткой. Вкололи что-то, руки ослабли, Настя стала погружаться в медленный, ватный и сумбурный сон, сквозь который всё летели и летели новые стаи курлычущих журавлей.
Мама приходила в течение месяца каждый день. Криков стало меньше, к концу ноября Настю перевели в общую палату. Через неделю она смогла вставать: сначала десять шагов, потом тридцать. Еще через неделю могла пройти сто, только сил было мало: каждые тридцать шагов приходилось садиться отдыхать. Врач давал наставление: «Ходить каждый день». Уж это-то она хорошо запомнила. «Буду ходить, не сдамся. Сначала сто, потом и триста смогу, а там и до тысячи дойду», — говорила себе Настя и ходила, каждый день, отмеряя шаги по коридорам больницы.
Генка из депутатского кресла Геннадия Рэмировича оплатил всё лечение в клинике, но на том их пути разошлись. Тот год Настя помнила слабо и смутно, как стертую пленку кинокадров. В памяти всплывали лишь отдельные моменты: визг автомобиля, лицо водителя, свет фар, темнота, пустота, крики, одиночная палата, нежелание жить, вспоротые запястья, кровь, операционный стол, Генкин крик, стая журавлей, вальс кленовых листьев, первые шаги по лестнице, прогулки в парке по полчаса каждый день, одиночество, раздел имущества, дверь загса, подписи о разводе, беседы с полицейскими, поиск водителя автомобиля, сбившего ее на перекрестке.
Свобода. Год она восстанавливалась для жизни, ей был 31, но что-то словно отмерло и осталось там, в одиннадцатом классе. В тот год Насте очень помог Дмитрий Сергеевич. Она начала чувствовать опору после еженедельных сессий с ним, что-то миллиметр за миллиметром стало возвращать ее к жизни.
В один из майских дней Настя решила съездить в район, где проходило ее детство, и дойти до школы, своей школы. Ей захотелось вернуть то, что безвозвратно было потеряно — в ощущение полета, свободы и жизни. После больницы каждой клеточкой своего озябшего тела Настя чувствовала, что желание жить в ней еще теплилось, просто примерзло где-то глубоко-глубоко. Настя понимала, что дети и занятия с ними помогут ей, родные школьные стены придадут ей сил и вернут былую радость и теплоту. Так тогда казалось. Еще Настя думала о том, что учить детей — ее сила, ее призвание. За эти десять лет она потеряла себя, свое дело, свою жизнь, она растратила ее на пустое. Пустота окружала ее. Настя ненавидела мебель, магазины. Ей хотелось вернуться в секонд-хенд, в ту одежду, в тот мир старых заштопанных колготок, обвислых балахонов и треников.
Директор школы, Афанасьев Фёдор Васильевич, выслушал ее и после успешно сданной переподготовки принял в семью. С тех пор Настасья Сергеевна работала с малышами, ребятами 1-3 классов. Вместе они перечитали много сказок, от Туве Янсон до Эдуарда Успенского.
Наступил сентябрь. Клин разноголосых журавлей сделал круг над школой и полетел в южные края отогреваться. Генка остался где-то в далеком прошлом.
С Валентином они почти каждый день обедали в столовой и обсуждали успехи учеников. Изредка он приносил билеты на театральные постановки. Особенно Настасья Сергеевна полюбила фортепианные концерты Рахманинова. Они помогали ей переноситься в другой мир, мир пронзительных светотеней оркестровых звуков.
* * *
Часы в гостиной пробили двенадцать гулких раз. Медленными короткими шагами Настасья Сергеевна подошла к библиотеке, взяла в руки лестницу, встала на нее, поднялась на три ступеньки, открыла самую верхнюю дверцу. Со школьной поры никто ее так и не открывал: руки стали пыльными-пыльными. На той полке среди старых потертых книг стоял всё на том же месте томик Гончарова «Обломов» с ее школьными карандашными пометками
Настасья Сергеевна спустилась со ступенек, подошла к окну, чуть-чуть отодвинула занавеску и выглянула во двор. Мамы больше нет. Листья кружили в необычном вальсе. Зеленые приплясывали и пытались вернуть лето, как будто говоря: тепло еще придет, подождите чуть-чуть. Желтые словно соревновались с красными, не осознавая своего необыкновенно солнечно-радостного свечения. Красные плыли медленно, яркими всполохами перетягивая на себя внимание в танце. Багровые же словно сторонились, боясь показаться невзрачными и тусклыми среди остальных. Потом ветер прекратился, и все листья упали. «Вот так и встречаются жизнь и смерть, — думала Настя, глядя на осенний танец. — Ты меняешься, начинаешь ценить жизнь, которая с каждым годом становится короче, и осознавать неизбежность смерти. Природа меняется из зимы в лето, из осени в весну. Всё переменчиво. Бури сменяются тишиной и спокойствием. Каждая жизнь мимолетна и неповторима. Мама».
Она уже собиралась сесть в любимое мамино кресло с потертыми подлокотниками, включить торшер и открыть книгу, как в дверь позвонили. Звонили часто, быстро. Настасья Сергеевна подбежала к двери. Почему-то в этот раз она не стала смотреть в глазок. Она сразу открыла.
28.01.2024