Княгиня

Костя устроился сторожем в усадьбу Рябушинских четыре года назад, когда ее с концами закрыли для посетителей. То есть не усадьбу, а ФГБУ «Санаторий “Астафьево”», хотя и от санатория там мало что осталось. Санаторий сходил с усадьбы вместе со вспученной краской. Санатории пахнут яблочным компотом, соляной пещерой и хлоркой. У Рябушинских же пахло плесенью, и теперь, в ноябре, от сырости и холода хотелось взвыть.

Костя заканчивал вечерний обход. Он суетливо пошарил фонариком по колоннам Синей спальни, больше похожей на актовый зал, чем на опочивальню княгини. Лет двести назад стены обили шелком ее любимого, кобальтового, цвета. Никакого шелка здесь не было и подавно, но комнату все-таки выкрасили в синий.

После Костя насквозь прошел покои князя, стараясь держаться подальше от хрустальной люстры-торта — та свисала с потолка тревожно низко. На полу не лежало ковра, и голый мутный паркет бесстыже отстукивал Костины шаги. Эту спальню, обшитую дубовой панелью, Костя любил больше всех. В ней был уют старого шкафа, в котором он прятался ребенком, зарываясь в мамино пальто с атласной подкладкой.

В конце широкого коридора Костя уперся в парадную лестницу с грустными львами и спустился на первый этаж, в столовую. В углу, как наказанные, стояли сваленные грудой обеденные стулья. Он повернул запястье к себе — без десяти девять. У Кости оставалось пять минут.

Он срезал дорогу к черному выходу через гостиную. Архитектор-итальянец, выписанный для соседской зависти первым Рябушинским, построил комнату с секретом: если что-нибудь шептать в одном углу, то человек в противоположном всё услышит, а в центре — нет. Обычно тут Костя тихо декламировал «Скажи-ка дядя ведь не даром» — других стихов он не помнил, а хотелось именно декламировать, но сегодня времени уже не хватало. Он вышел наружу, к черному ноябрьскому пруду, и спрятался за трансформаторной будкой, метрах в пятидесяти от песчаного пляжа. Было без двух минут девять.

В девять ноль три к воде вышла Люба, Костина сменщица.

Она опустила сумку на землю и потерла спину. Затем посмотрела на часы и начала торопливо раздеваться, пока не осталась в одном белье. Ночь была лунная, и Любино грузное тело казалось неестественно белым и рыхлым, почти трупным. Светлый лифчик некрасиво передавливал спину. Люба на секунду застыла, потом сняла и лифчик, и трусы. Она обернулась в сторону Кости, но его не заметила. Правая Любина грудь свисала сильно ниже левой.

Люба подняла волосы крабиком чуть выше, осторожно попробовала пальцами воду и над чем-то задумалась, после чего заколка отправилась к снятым вещам, на песок. Светлые волосы рассыпались почти до пояса.

Люба плавно вошла в пруд, замявшись только раз, когда черной водой ей отрезало живот. На глубине около пупка она оттолкнулась от песчаного дна и поплыла лягушечкой, медленно и величаво, всё больше сливаясь с темным прудом.

Костя закурил. Он знал, что Люба не будет оборачиваться, но на всякий случай держал руку с сигаретой за липовым стволом. На земле, в корнях, блеснула алюминиевая пивная банка — он часто гонял из-за будки подростков. Они приходили сюда за тем же, что и Костя — смотреть Княгиню.

Байка про Марью Рябушинскую ходила и в его детстве. Вроде княгиня утопилась, не выдержав измен мужа, а теперь плавает по ночам в пруду и затаскивает живых под воду. Еще говорили, что на утопленницу смотреть нельзя — помешаешься от красоты головой. В этой части Костя особенно сомневался: настоящая Рябушинская умерла в шестьдесят шесть, предварительно родив семерых.

Люба доплыла до насыпного острова и выкарабкалась на берег. Потом, не торопясь, отжала волосы и прошла к центру беседки, из купола которой торчала пика-шишечка, отчего вся конструкция походила на огромную женскую грудь.

Костя всю жизнь прожил рядом с усадьбой Рябушинских, но ни разу не был на острове. Даже тогда, когда бабушка выбила путевки в санаторий, и он три недели плавал в пруду и лежал в ваннах с сосновой солью. Костя поднял с земли пивную банку, бросил в нее бычок и положил в карман куртки. Кипельно белый призрак вышел из беседки и двинулся обратно к воде. Косте тоже пора было уходить. Он никогда не дожидался, пока Люба вернется на берег, будто если он подсмотрит, то княгиня не превратится назад в Любу.

Через пятнадцать минут Костя высветил фонариком скосившуюся налево, в противовес пакету, фигуру.

Когда они поравнялись, Люба грохнула пакет на землю и подперла поясницу руками. Она всегда жаловалась на спину.

— Ну привет, привет. Обход закончил?

— Привет. Да закончил, считай, только за левое крыло не ходил.

— Хрен с твоим крылом, лучше помоги мне сумку донести, — из Любиного рта вырывались маленькие облачка пара. Она щурилась. — И хватит мне в глаза светить, ей богу.

Костя выключил фонарик, на мгновение всё съело вязкой чернотой. Он подхватил пакет.

— Ты как со стройки, Люб, либо цемент таскаешь?

— Поесть, мне тут почти два дня куковать. Это ты на хлебе с консервами сидишь. Там еще банка меда литровая, нам на чай с тобой.

— Спасибо, Люб. — В лунном свете усадьба казалась сахарной и хрупкой, словно огромная заветренная меренга.

Они зашли в подсобку, Костя включил свет. Концы Любиных волос были совершенно мокрые. Но он про это не спросил, а просто поставил чайник. Костя никогда ничего не спрашивал.

Иллюстрация: Анастасия Эмиль

30.01.2025