Литургия делится на «до и после», на службу для оглашенных и верных. Граница — чтение Апостола и Евангелия. Оглашенным в определенный момент нужно следовать какому-то унизительному указанию — «изыдите». Но тексты писаний читают и читали для всех, оглашенных и верных.
* * *
В нашей деревне только десять дворов. Раз в год, на целые три месяца летних каникул, я приезжаю сюда дружить с Колей. Потому что других детей в Андреевцах (в деревне, где живет мой дед), нет.
На улицу принято звать голосом, поэтому я складываю рупором ладошки и кричу: «А Коля выйдет?»
Но в это утро Коля не отзывается и не выходит. Все просто: сейчас самый разгар покоса, дома никого нет. Только курица кудахчет мне в ответ.
Солнце еще не взошло, но уже душно, а щиколотки покусывает колючая высохшая трава. Вокруг жужжит лето. Я бегу по тропинке в дедушкин храм. Деревянная коробочка с наивной луковкой купола — словно игрушка.
Когда я прибегаю, то понимаю, что ТАМ уже ВСЁ началось. Да, именно ТАМ, потому что ТАМ присутствует Бог. Вообще-то, Бог присутствует всегда и везде, но в храме, на службе — то особая встреча. Так мне объясняет мой дед, а я, конечно же, ему верю.
Дергаю на себя легкую фанерную дверь с лохматыми войлочными краями. И сдерживаю щекочущий губы выдох — «Ах!» Я уже много раз была на Литургии, но всё равно удивляюсь. Вот всю коробочку храма заполняет дьяконский возглас одним словом «Апостолачтениееее». Как проведенная кем-то невидимая, но уже названная черта. Еще не отделившая одних от других и только предупреждающая не о мире, но о мече.
Знакомый набор звуков и зовущая интонация. Я хватаю свой раскладной стульчик, скрипящий и занозливый. Стараюсь быть незаметной, чтобы не нарушить ход службы, и бегу из прохладного угла на место поближе к амвону. Сажусь спиной к бочке-подставке для свечей, на крышке которой желтеет утрамбованный песок.
Зажмуриваю глаза, дочитали Апостола. Слышу, как дядь Вася, алтарник, тяжело шагает в сторону левого клироса. Тихое шарканье — это на солею выходит мой дед. Начинают Евангелие. Внимательно слушаю о Петре и петухе, но все время что-то отвлекает. Например, наша дворовая считалочка. Она крутится у меня в голове со вчерашнего вечера.
«Раз, два, три, четыре, пять! Я иду тебя искать!»
Или же запахи. В храме их сконцентрировано огромное количество. Знаю, что дядь Вася всегда ходит в калошах, следы от которых оставляют кусочки навоза на полу, хоть он и тщательно счищает грязь об уголок ступеньки при входе. Я не шевелюсь, хочу всё запомнить: запах свежескошенной травы, земляники, ладана и навоза. Потому что всё это — живой Бог. Нашла. Нужно запомнить и обязательно рассказать деду.
Дочитали. Теперь пройдет Символ Веры и Отче наш. После — самое главное. Я смотрю на деда — он в желтой накидке и сером льняном подряснике. Совершенно лысый, но очень бородатый. Он осматривает нас, улыбается беззубым ртом. В голову опять лезут лишние мысли, подслушала у старших — «каков поп, таков и приход». У нас, получается, беззубый. Чешу нос, чтобы не рассмеяться.
Вскакиваю со стула, я пятая и последняя в очереди. Готовлюсь широко открыть рот, подставить губы под платочек и потом поцеловать чашу.
— Христос посреди нас! — восклицает дед.
— И есть, и будет! — краснею: я зачем-то ответила громче всех.
Очередь быстро придвигается, дед каждого называет по имени без вопросительной интонации «причищаетсяраббожий…?»
Но об этой вопросительной интонации я еще не подозреваю. Потому что это мое детство.
* * *
Детством осталась и память о субботе. В пятницу вечером мы собирались дома, кто-то из женщин зажигал свечи, а дедушка читал молитву над смородиновым домашним вином. Все садились за стол и отламывали кусочки от круглого хлеба, посыпали солью. Я сидела на теплом подоконнике рядом с дедом, который почти дремал на табуретке, прислонившись боком к моей ноге. Удивительно, но такое времяпрепровождение не казалось деревенским расточительством. Не было в этом и праздности. Даже животные в стайке были очень тихими. Чувствовали, что наступает особый день — суббота.
Дед говорил, что не смог бы служить в большом городе, потому что «предельное переживание христианства возможно только в камерном исполнении» — так он написал в одном из писем к отцу Михаилу. Стопка этих писем досталась мне по наследству вместе с иконой Георгия Победоносца, которая находилась в главном приделе дедушкиного храма: Георгий убивает змея, искры от их борьбы летят в разные стороны. Я часто рассматривала этот сюжет, и мне казалось, что Георгий плачет, а змей улыбается. Так и есть?
* * *
Парадоксально, но в больших городах нетерпимость к не норме гораздо сильнее, чем в деревнях и селах. Я не была в церкви много лет после смерти деда. Спустя какое-то время я начала догадываться, что моим «до и после» стала не смерть деда, а попытка вести религиозную жизнь в храме большого города.
«Изыдите, оглашенные», — вот что я читала в каждом силуэте, наклоне головы и лице, обращенном в мою сторону. Тогда я, в очередной раз не найдя того, что искала, тяжело и громко вздыхала. И этот вздох об ускользнувшей надежде нарушал застоявшуюся немую атмосферу очередного прихода, название которого вылетало из моей головы сразу, как только я выходила на улицу. Не обернувшись и не перекрестившись.
Когда я первый раз зашла в Брюсов, читали Апостола. Было непривычно слышать знакомые тексты, но на церковнославянском. Дедушка читал и Евангелие, и Апостола на современном русском языке.
В Брюсовом служил отец Александр. Он, будто желая доказать, насколько я неправа в своей оценке христианской жизни большого города, шагнул мне навстречу. Накануне Рождества — я тогда уже ходила в Брюсов регулярно, но на исповедь и к причастию не шла — он просто сел на скамейку рядом со мной. Но вопреки намерениям отца Александра мое напряжение только возросло. Я поняла, что он давно за мной наблюдал, а мне хотелось оставаться как можно более незаметной. И вместе с тем, я страшно тосковала по своим детским переживаниям: вот ты на службе со всеми, но в то же время ты и Бог — вы только друг для друга.
— Вы когда-то были на исповеди? Причащались? — спросил отец Александр.
Я молчала, тогда он откашлялся в кулак, словно хотел разрядить мое напряжение, готовое из беззвучного стать слышимым. И даже осязаемым: на своем пальто я заметила блестящие капельки, что вылетели изо рта отца Александра, пока он кашлял. Кулак не помог, я сморщила нос.
— Ну, да, — ответила я.
Покосилась на лохматую бороду соседа. Постучала мысками ботинок друг о друга, проследила, как от такой активности развязался шнурок на левой ноге. Мне стало как-то обидно. Отец Александр, по всей видимости, считал меня новоприбывшей в христианский мир. Получается, если ты не ходишь на исповедь и к причастию — ты априори не существуешь и не можешь существовать в мире Христа?
— Не человек плох, а его поступки, — сказал отец Александр и покосился на меня.
— Да, да. Только вот это всё, — я подняла глаза и кивнула ему, — казуистика.
— Приходите на исповедь, грехи свои нужно называть грехами. Избавляться от этих тяжелых валунов. Это то малое, что вы сейчас можете сделать, — он поднялся, не дожидаясь ответа. Расправил спину и хрустнул пальцами.
Лавочка, на которой мы сидели еще мгновение назад вдвоем, скрипнула. Я выждала несколько секунд, рассматривая свои замерзшие руки и развязавшийся шнурок. Заинтересованно подергала заусенец, хотя на самом деле мне очень хотелось заглянуть в лицо отца Александра. Увидеть в нем что-то похожее на черты моего деда, образ которого ускользал от меня всё дальше. Я грустно улыбнулась этой попытке, заранее обреченной на провал. Невозможно увидеть призрак одного человека в чертах другого. Это же очевидно: мой дед и отец Александр не имеют ничего общего.
Делать вид, что я не замечаю осуждающее бормотание, больше не было смысла. Я подняла голову и округлила глаза в адрес старушек, которые активно слушали, о чем же это их праведный отец Александр говорит со мной, закоренелой грешницей. Старушки, как говорится, ничтоже сумняшеся продолжали на меня смотреть.
— Нет в тебе смирения, — обличил меня самый смелый беззубый рот.
— А чтобы кусаться, разве зубы не нужны? — огрызнулась я, стягивая с себя платок.
Шууух! Шелест юбок, шарканье переступающих ног. Все разом отвернулись от меня и потянулись вперед, туда-туда, к нему! На амвон вышел только что отслуживший всенощную настоятель. Старушки закивали в мелких поклонах. Словно китайские котики-куколки с поднятой лапкой. Перед глазами проплыла эта пластиковая игрушка с офисного стола соседа. Круглолицый батюшка обвел свою паству взглядом, сложил руки на животе. Я встала и быстро пошла к выходу, чтобы не слышать очередную проповедь о том, чего невозможно достичь.
«Христианство ждет от человека невозможного», — такие слова я когда-то услышала от деда, когда он разговаривал с соседом по покосу.
Я зажмурилась, лавируя между прихожанами, и наконец-то подошла к свечному ящику. Устало толкнула дверь — как хотелось бы вспомнить голос деда! Попытка восстановить в памяти его голос истощала меня.
На улице мокрый снег залепил стекла очков, размыл реальность вокруг. Жить с закрытыми глазами удобно только в краткосрочной перспективе. Я сняла очки, остановилась. Проезжающая мимо машина чуть не окатила меня грязной снежной жижей — даже в сильный мороз на московских дорогах все таяло от реагентов. Я отскочила подальше, под козырек дома. Вытащила из кармана пуховика платок и протерла стекла, надела очки. А Москва-то и правда похорошела. Все предметы встали на свои места, и стало очевидно: завтра утром я пойду на исповедь. Нельзя отказываться от того, кого любишь.
Утром очень хотелось спать и замерзали ноги. Пол в церкви был каменный, помещение еще не успело прогреться. Вдруг началось движение, побежали бабушки и еще физически молодые, но уже эмоционально истощенные бытом женщины и девушки. Они не стеснялись и расталкивали друг друга, как бестолковые курицы, которым хозяйка бросила немного зерна. Это отец Александр вышел из главного придела и направился принимать исповедь. Каждая из них хотела быть первой, чтобы как можно быстрее утолить свой голод и получить причитающуюся ей долю утешения, понимания и любви. Как мы дошли до того, что ищем этого в чужом человеке, но не в наших близких?
Наверно, мои глаза горели слишком ярко, прямо как у Анны Карениной в известной сцене. Отец Александр остановился, игнорируя шипящую перебранку сбившихся не в ровную линию, но в подвижную толпу прихожанок. Он повернулся ко мне, подмигнул и качнул головой в угол, где все-таки начала выстраиваться очередь из добежавших и не прекращающих тихо переругиваться женщин, девушек и бабушек. Я улыбнулась.
Спустя минут тридцать, он принимал исповедь основательно, я подошла к отцу Александру. Мои ноги еле отрывались от пола, будто кто-то превратил его в липкую мухоловку. Я, конечно же, муха, а весь патриархальный мир — большой и толстый паук. И я добровольно направляюсь к нему в лапы.
Подошла. Отец Александр повернулся к возносящемуся в небо Илье Пророку и перекрестился.
«Слава Богу, вы пришли!»
Одернула рукава пуховика: я бы тоже не отказалась от длинного летящего красного плаща Ильи Пророка, чтобы вознестись подальше от этой театральности. Вознестись как можно театральнее, разумеется.
«Он сделал шаг тебе навстречу, такого за последние годы, что ты пытаешься вернуться в церковь, еще не было», — раздраженно напомнила себе.
Отец Александр смотрел на меня, хотел заглянуть в глаза и поймать момент, чтобы заговорить. Кажется, он даже немного меня боялся.
«Помогите мне», — попросила одними губами. Но меня услышали, дрогнул огонек лампадки, освещающий крест и Евангелие.
Отец Александр начал бойко перечислять грехи, я только успевала кивать. Потом стало легче — еще и еще, я перебивала отца Александра, добавляя детали поступков, воспоминания о которых копились во мне много лет. И становилось легче и легче, я говорила, спотыкалась и продолжала. Развязалась, лопнула невидимая веревка, которая не давала дышать — я хотела взять отца Александра за руку, словно это мой дед. Но снова дрогнул огонек красной лампадки, где-то на периферии зрения проплыла чья-то тень, я сбилась. Подняла голову и увидела чуть узкие глаза отца Александра, аккуратно убранные волосы и бороду почти без седых волосков. Это был не мой дед.
Когда закончила, отец Александр спросил у меня, состою ли я в отношениях, и замялся. Я вопросительно на него посмотрела, и он сказал: «Вы, главное, не будьте простушкой. Сначала пусть женится. Так и говорите — или так, или никак». Я выдохнула и засмеялась, а он, кажется, огорчился. Впрочем, правильно огорчился: позже оказалось, что нас беспокоили разные вопросы.
Склонилась перед батюшкой, почувствовала вес его ладони на своей голове. Четыре легких касания — это он перекрестил макушку, покрытую епитрахилью. Простил и разрешил.
Теперь нужно перекреститься, поцеловать крест и Евангелие. Дед говорил, что это важное напоминание себе самому: «беру крест свой и буду жить по заповедям Твоим».
Я отвернулась от отца Александра, он хотел еще что-то сказать. Но я убежала, потому что знала: всё будет не то. Началась Херувимская. Кто-то встал на колени, кто-то неистово крестился и бил поклоны. А я спешила раствориться в толпе прихожан, хрупкость тайны исповеди испарилась.
* * *
В Брюсовом есть такая традиция (впрочем, не оригинальная), цель которой — объединить людей. После поздней Литургии в приходском домике зимой и во дворе летом пили чай. Вообще-то, эта традиция для всех. Но в непрерывном московском потоке стремящихся найти то самое благостное место и того самого мудрого батюшку, люди постоянно менялись, а те, которые были постоянными, почему-то не пропускали «чужих» в свой круг. Изыдите, оглашенные? Несколько раз мы ходили на чаепитие с подружкой Таней. Помню, была очередь отца Александра читать «всем нам нравоучения», как называла это Таня. Мы сели в последний ряд, в первом ряду сидел раскрасневшийся от чая настоятель, в пятый раз беременная жена отца Александра и его четыре дочки. «Женщина спасается чадородием!» — начал отец Александр. Таня пихнула меня в бок и сказала: «Жену он свою уже спас, теперь призывает мужчин спасать всех тех, кого еще не спасли!».
В одну из Лазоревых суббот я выложила в ленте Фейсбука фотографию картинки отца Сергея Круглова: человечек, облаченный в рясу, стоит возле панельной пятиэтажки, сложил руки рупором и кричит: «А Лазарь выйдет?» Отец Александр оставил комментарий: «это не смешно». Я поставила ему фейсбучный дизлайк и ответила, что у Бога вообще-то тоже есть чувство юмора. Кажется, после этого он поставил мне метафизический дизлайк и исключил из конвейера девушек, которые очень хотят спастись.
* * *
Но, как говорится, «какою мерою мерите, такою отмерено будет вам». Так, незаметно для самой себя, и я превратилась в ищущую того самого батюшку. Удивительно, но нашла. Как и многие другие.
Есть такое место в Москве — Хохловский переулок. Там на заборе вокруг храма — фотографии Юрия Роста. Я прошла крючковатым переулком, зашла в храм. Было пусто, свечки не горели. До всенощной еще минут двадцать. Села в уголок, растерянно, по-детски свесила руки, посмотрела по сторонам. Не знала, как помолиться. Будто в первый раз. Открыла покаянный канон.
«Не благодарственный же», — промелькнуло в голове.
Перебрала страницы, нащупала последние строчки, инстинктивно, вот оно:
«оставих Тя, не остави мене; изыди на взыскание мое».
Вспомнила все свои попытки вернуться в церковь и поверить, что я не была оставлена. Закрыла глаза, вот дедушка на амвоне и вечерний шафрановый свет теплого августа. Но я не нахожу в себе той любви. Захлопнула молитвослов. Христос снова требует от меня невозможного. И вот в голове прозвучал дедушкин голос, акающий и хриплый, кашляющий от ежедневной пачки папирос:
«не только от тебя, Машенька, а от каждого отдельного человека»
Но если не можешь полюбить и простить себя, как полюбить и простить другого?
Подняла глаза. Передо мной стоял высокий священник, смотрел на меня сверху вниз. Испугом пробежали мурашки — только бы не наступить на Брюсовские грабли, где меня словно насильно хотели привести к Царствию Небесному.
Священник был большой и красивый, с белыми волосами и бородой, как у Деда Мороза. Я разглядывала его, а он заложил руки за спину и молчал.
— Вы что-то хотели? — спросила, смутилась и быстро добавила, — я та еще грешница.
— Поищите внутри себя милости, а не справедливости. И в первую очередь, для себя. А потом уже и для других найдется.
Он благословил, коснулся моей макушки, и быстро пошел в сторону полукруглой дверцы в алтарь. Я подумала, что так бывает только в кино или в книжке. Оказалось, что так бывает и в жизни, потому что Дед Мороз в конце-то концов исчез. Где он теперь?
Я сняла шапку и повязала платок. Пожалуй, первый раз без внутреннего несогласия, как было в Брюсовом. Зачем бунтовать, если тебя любят такой, какая ты есть?
— Господь всегда готов отсыпать в нас сколько угодно любви, только мы не всегда готовы ее принять, — услышала я с амвона.
В этот вечер мне было совершенно всё равно, кто принимал мою исповедь, кто из прихожан абстрактно молился о победе добра над злом, кто наивно по-отцовски напоминал о том, что женщина спасается чадородием.
Даже если кто-то из нас не прав, Христос-то всё равно посреди нас.
