РАЗБУДИ МЕНЯ НА БЕГОВОЙ
Всё тело неприятно гудит, хочется удержать в памяти последние обрывки сна — каштановое облако волос Марии Павловны, нашей класснухи по математике, качается из стороны в сторону, она нас напутствует; серая плитка чужой школы, где мы сдаем ЕГЭ, металлоискатели. Стой, что там дальше? Сон стремительно утекает, словно голова превратилась в дуршлаг. «Пи-пи-ту-ру-ру», — мелодия будильника — она мне снится, или всё же пора?
Я приоткрыла сухие невыспавшиеся глаза. Напротив — рыжие ножки кровати моей соседки по общежитию. Просто сон. ЕГЭ сдан этим летом, я уже поступила в Москву, а в департаменте медиа не будет математики все четыре года. Свобода! Ах, да, будильник. Беспорядочно двигаю ладонью под подушкой в поисках телефона. Кажется, завалился в щель между кроватью и матрасом. Недовольно ворочаюсь, просовываю ладонь, нащупываю кусочек пазла — вчера собирали с Аней у меня на кровати картину «Париж», чтобы украсить нашу комнату на троих. Капли для глаз, тоже сгодятся…
— Ириш, ты выключишь свой будильник уже? — Гюзель выглядывает на меня из-за шкафа, вопросительно поднимая брови. — Если хочешь со мной выйти, то я через двадцать минут выхожу.
Гюзель уже в любимом свитере с родного чебоксарского рынка и подкрасила один глаз. Утром мы по обыкновению дремлем поочередно друг у друга на плече до станции Беговой, потом потоком людей нас разносит в разные стороны, ее — в главный корпус, где проходят пары по государственному муниципальному управлению, меня — в уютный корпус медиакоммуникаций, тоже в центре. Аня заходит с кружкой кофе, уже одетая в юбку с блузкой и, не удивляясь кричащему будильнику, идет за стол краситься, шаркая шлепанцами. Ей ехать дальше всех, в корпус института электроники и математики. Приехала она тоже издалека — из Новосибирска. Я там раньше никогда не была, как и Аня в моем Владимире. Как и многих первокурсников, Москва притянула нас из самых разных городов.
Зимой вставать в 6:30 утра было особенно неприятно, поэтому я полежала еще пять минут. Времени собраться спокойно не было. По традиции, пришлось скакать по комнате, натягивая колготки, засовывая в сумку тетради в обложках с леопардами и китайскими девами. Гюзель наблюдала за суматохой из коридора. Краем глаза я заметила, что она расстегнула зимнюю парку и оттянула голубой шарф, чтобы было не так жарко.
— Ты иди, встретимся в автобусе, — сжалилась я. Гюзель не стала возражать.
В коридоре пахло выпечкой — кто-то из девочек из соседних комнат, кому было ко второй, жарил оладьи и подпевал Рианне.
Через пару минут суматошных сборов я выбежала к лифту, по пути натягивая шапку. Потом вернулась и пропрыгала на одной ноге за забытой картой «Тройка», не снимая сапога. От нашего корпуса общежития до остановки, где студентов подбирал университетский автобус, нужно было пройти минут пять. У меня оставалось всего три. Я бежала, притормаживая в местах, где снег был сильно притоптан, чтобы не поскользнуться. То и дело я глядела на часы в телефоне, чтобы в случае чего придать ускорение на полную, второй рукой придерживала сумку с конспектами. По пути ко мне присоединялись такие же опаздывающие из соседних корпусов общаги, и бежать в компании становилось радостнее, сопричастнее.
Опоздуны погрузились в бесплатный студенческий автобус, потеснив тех, кто пришел вовремя. Я нашла глазами Гюзель — она сидела сзади и заняла для меня место сумкой. Пробраться было сложно, и я махнула рукой в знак того, чтобы она уступила место кому-нибудь.
Автобус отвез нас, сонных студентов, до станции электрички. Там мы снова воссоединились с Гюзель. Нас занесло в поезд, набитый дутыми пуховиками, которые слились в одно большое теплое одеяло. Поезд покачивался, как люлька, и снова клонило в сон.
— Разбудишь меня на Беговой? — спросила я.
— Или ты меня, — усмехнулась Гюзель и предусмотрительно завела будильник через пятнадцать минут. Один раз мы с ней уже проспали.
До Беговой дремали. Последняя пересадка — в метро. Я всегда ехала по фиолетовой ветке до «Китай-города», а затем — финишная прямая: десять минут пешком по самым красивым центральным улицам Москвы. Студенческое тело было в вечном недосыпе, но ноги несли вперед. Духом некогда было падать, да и не хотелось. Интересная жизнь, где для тебя открыты все двери, а впереди еще пара лет до первых собеседований.
ЖИЗНЬ В ОБЛИПКУ
— Мультифору, быстрее, — Аня забежала в комнату. Ее щеки краснели из-под пушистого сибирского платка. Стояла декабрьская суббота. Должно быть, она уже прошла до автобуса, и мороз успел нарумянить щеки, но вернулась на наш десятый этаж. В том предновогоднем модуле мне повезло: пар в субботу не было. Можно было пить какао и украшать общежитие красными фигурками оленей, купленными в Fix Price.
— Мульти-что? — переспросила я.
— Ну, этот, как его, — Аня пощелкала пальцами в попытке нащупать синоним. — Ладно, я сама быстрее найду.
Аня принялась рыться в общем шкафу с открытыми стеллажами, присев на корточки. Длинный платок выбился из-за ворота, и его конец елозил по полу. Через пару секунд она извлекла из папки с документами файл — обычный, прозрачный. В тот день я узнала, что на родине Ани файл называют мультифорой.
Семнадцатилетними школьниками мы свезли из регионов в столицу свои маленькие секреты. Наш словарь обогатился локальными словечками, блюдами и традициями. Я внесла свой вклад рецептом бешбармака — долгое время моя семья жила в Казахстане и увезла с собой рецепт — и словом «облипка». Так моя бабушка называла водолазку с высоким горлом. Позже мы стали использовать выражение «хочу в облипку» в значении «мне нужны объятия и поддержка». Наверное, из ассоциации с тем, что объятия и водолазка — что-то согревающее и близкое к телу.
Так мы и жили большую часть времени: дружно. Грелись чаем, грустили под Звягинцева, смотрели фильмы, пели песни под гитару, и были готовы выслушать о трудностях сессий и отношений.
Иногда, разумеется, случались и притирки. Кроме нашей комнаты в квартире было еще две, по трое жительниц в каждой. Итого — девять девушек, общая кухня и санузел. Мы ругались из-за волос в ванной и праздновали дни рождения, теснясь на кухне и рассказывая трогательные детские истории, спорили об очереди на уборку и готовили хычины, злились из-за забытых в стиральной машине вещей и звали друг друга домой на новогодние каникулы. Если бы опыт жизни в общежитии можно было бы взвесить на весах, как рыбу на рынке, всё то хорошее, что было, перевесило бы бытовые склоки.
Мы все были юные и стремительные, пытались охватить всё и сразу так, что глаза разбегались, а хобби иногда встречались удивительные. Даша увлекалась Достоевским и гоу-гоу, Лера — театральным кружком и пивом, а я однажды выбрала курс по древнегреческому вопреки аргументам о его непрактичности. Все хотели быть организованными и спонтанными, ответственными и беспечными, выспавшимися и гуляющими на кухне до утра. Это было время, когда любому опыту хотелось сказать уверенное «Да!».
НОША
Казалось, что кабинка туалета идет кру́гом — горькие слезы беззвучно и предательски капали. Я боялась, что заходившие в уборную студенты услышат меня; хотелось поехать домой, но в потухшем экране телефона виднелся опухший краснеющий нос. От перенапряжения разболелась и закружилась голова. Я села на закрытую крышку унитаза и глубоко вдохнула, чтобы немного прийти в себя и признать неудачу. События тридцатиминутной давности проносились перед глазами: моя рука, тянущая билет по истории, вопросительный взгляд экзаменаторов поверх очков, когда я сморозила глупость, попытка перетянуть билет с потерей двух баллов, фатальное и сухое «вы не сдали, информацию о пересдаче получите по корпоративной почте». Мысли спорили у меня в голове. Хотелось укорить себя и тут же поддержать:
— У меня еще четыре экзамена, я же их все сдала на отлично, хотя тоже было трудно, почему, ну почему с последним вот так?
— Офигенно крутое оправдание, конечно. Надо было нормально готовить все билеты, вот и всё.
— Чёрт, нужно было достать тот билет справа. Или учить после XIX века.
— Это теперь неважно. В правилах на сайте черным по белому: скидка сгорает, если есть академическая задолженность. Пересдача — это задолженность. Скидка пропала.
Тот день был, помнится, самым досадным за все четыре года бакалавриата. Несданный экзамен по истории означал, что в следующем семестре мне не видать хорошей скидки на обучение. Я училась на платном месте с большим бонусом: его получали те, кто был не стобалльником, но тоже ничего. Скидка назначалась на один семестр, а затем ее необходимо было продлить, заняв высокую позицию в рейтинге среди студентов своей программы. На моем факультете было около ста студентов, и для скидки нужно было войти в первые пятнадцать позиций рейтинга и не иметь пересдач. В общем, платникам в нашем вузе приходилось непросто.
Впереди оставалось самое сложное — позвонить и объявить новость маме. Всегда отзывчивая и позитивная, но строгая в том, что касалось учебы, — я знала, что она ждала моего звонка.
— Ну?! — словно футбольный болельщик, у которого прервался сигнал телевещания, она ждала хороших новостей от тех, кто на поле.
— Я не сдала, это ужас, мне достался билет про Ивана Грозного, я запуталась в датах, там еще препод был такой строгий, — я пустилась в оправдания, боясь услышать мамин вердикт. Чуть подумав, мама совершенно неожиданно произнесла:
— Ну что же теперь, дочь. Приезжай на выходных, купим торт, отметим твой первый неудачный экзамен.
Я снова расклеилась от маминой доброты.
— Как торт, это же значит, что скидка — всё, — неуверенно напомнила я.
— Главное, что ты старалась. В следующем семестре, может, получится, если нет, то потянем.
После телефонного разговора отпустило. Самый важный человек поддержал меня в моем провале. Правда но́шу теперь несла не только я, и от этого она становилось еще тяжелее. Лишь через пару лет я вышла из гонки под названием «рейтинг», поступив на бюджет в тот же вуз, но уже в магистратуру. Прошло время, я училась и на платном, и на бесплатном, но в конце концов важно лишь то, что рядом есть близкий, кто предложит вместе съесть торт в честь «двойки».
ЗА ПРЕДЕЛАМИ МКАДА
Машина резко подалась вправо, объезжая канаву, и вдруг проскользила несколько сантиметров по размокшей грунтовой дороге.
— Не бойтесь, выедем! И не при такой распутице выезжали, — громко сказал веселый водитель из местных, коренастый, маленького роста, и загоготал. Он выглядел задорно от того, что в деревне появились новые лица, и ему представился случай подработать.
Мы хохотали, сидя внутри старого фургончика с местами потресканной выцветшей краской и сваливаясь друг на друга на поворотах. Я украдкой достала телефон и, хихикая, сфотографировала отдельно стоящий в салоне фургона деревянный стул с вышитыми на спинке синицами. На это почетное место водитель посадил нашего профессора. Тот, пытаясь держать лицо, всю дорогу хватался за поручень, чтобы не слететь со скользящего по полу стула.
Свой университет я любила за то, что мы учились не только в четырех стенах. Периодически появлялись объявления о наборе желающих в исследовательские экспедиции в другие регионы, города и деревушки. Эти края на ближнем севере России, куда мы так настойчиво пробирались в фургоне, нечасто видели гостей. Дорога в деревню, в которую пролегал наш путь, расклеилась после затяжных дождей в конце августа. Я высунула голову в окно: наш фургончик осторожно пробирался сквозь зеленый коридор высокой травы. Шмели и мухи норовили залететь в нашу веселую компанию. Я осторожно высунула руку вперед, и полевая трава, кое-где уже пожелтевшая, приятно защекотала ладонь. Прохладный сентябрьский ветер приятно обдал лицо. «Второй курс начался, как быстро всё меняется», —- подумалось мне.
Когда мы добрались до деревни, связь уже не ловила, но мы были подготовленными и приехали с распечатанными вопросами для жителей. Тогда было модным изучать урбанизацию — то, почему люди мигрируют из деревни в город, из маленького города — в региональный центр. Нас же интересовали мотивы людей, которые оставили суету мегаполиса и переехали в поселок городского типа или деревню. За десять дней предстояло собрать несколько десятков интервью с местными жителями о том, что их привлекает в сельской жизни.
Мы вышли из фургончика в предвкушении, как нас воспримут. Вчера, когда мы были на лесоперерабатывающем заводе в ближайшем городе, работник, у которого мы хотели взять интервью, не скрывая недоверия, спросил:
— Так вы из Москвы?
— Мы там учимся, но сами мы из самых разных городов, — моя напарница попыталась сгладить контраст.
— И как там Москва, хорошо живет? — усмехнулся мужчина.
— Хорошо.
— А вот мы здесь — не очень, — он показал рукой на других работников, носящих тяжести на единственном в городе предприятии.
В деревне нас, наоборот, встретили как любимых родственников.
— Пойдемте за стол, мы заварили на всех чай из трав, которые сами собрали. А потом все пройдемте в дом-музей, там покажем вам, как мы живем.
В тот день мы знакомились с местной культурой и водили хороводы, даже профессор. Местные нарядились в сине-красно-белые платья с орнаментами и научили нас движениям, которые передаются из поколения в поколение на их малой родине. А дальше — истории о жизни в деревне, грустные, счастливые, разные, которых не услышишь в пределах МКАДа.
Одна женщина лет шестидесяти рассказывала мне: «Я переехала ради мужа. Я бывший филолог, преподавала тридцать лет в Ленинграде, да больше даже. Есть такой недуг — Альцгеймер, ну, вы, наверное, знаете. У моего мужа его обнаружили пять лет назад, и мы переехали. На свежем воздухе ему лучше. Вы не представляете, какие он картины рисует, несмотря на болезнь. Я вам покажу».
Мужчина лет сорока, которого мы встретили на улице, отказал просьбе об интервью: «Вы не того человека нашли. Я собираюсь переезжать в Кострому, работы в деревне нет, семьи у меня нет, мне нечего терять».
Женщина из зеленого деревянного дома со столетней резьбой на окнах говорила: «Я родилась и выросла здесь. А куда мне ехать, зачем? Солнце светит, и я радуюсь, идет дождь, я тоже радуюсь».
Разные судьбы и разные взгляды с каждой экспедицией пополняли память наших диктофонов. Эти истории, как я думаю по прошествии лет, сформировали открытость новому и другому и желание подсмотреть — хотя бы одним глазком — за жизнью из разных окон.
20 ноября 2024 г.