Проснулся Миша́нька поздним утром, солнце светит через кружевные пожелтевшие занавески, жарко, хоть и без одеяла спал. Слышно, как собаки лают во дворе, мычит корова, поют птицы, и приглушенно кухонный шум доносится.
Мальчик кое-как оделся, вышел из дома и уселся на крыльцо. На улице тепло, босыми ногами ощущает, как солнце его щупает, поджаривает. Волосы сразу горячими становятся, время от времени трогает их, и приятно. Кошка пришла: трется теплой черной шерсткой о ногу. Собака лежит на траве у дома, язык высунула и дышит тяжело, улыбается будто. Ветра нет, деревья смирно стоят, листочек к листочку, зеленые все, сочные. Трава не кошена, можно сорвать травинку, сложить и свистеть. Малина на кустах висит, жуков приманивает.
Слышится какой-то скрип. Бабка соседняя пошла по воду. Ручки у ведер бросила со стуком, крутит там что-то, тянет, жердь колодца-журавля поднимается с тяжелым ведром, вода плещется. На ноги себе плеснет — не так жарко кажется. Опускает снова ведро на дно колодца, слышно Мишаньке, как оно приятно плюхается в холодную воду. Дерево трещит от натяжения. Старый колодец, а работает. Может, время тут вовсе остановилось, не идет и всё. Бабушки сморщились, обрядились в косынки из старых простынок да в цветочные платья — так и остались. Как на фотографии.
От солнечного тепла подсохли ранки на коленке у мальчика, чешутся. Хочется сковырнуть. Морщит нос и щурится, заглядываясь наверх: нет ли туч. Напрасно. Небо чистое, ни одного облака. Один плоский круг стоит сверху чуть правее. И никаких лучей у него нет, как рисуют на картинках. Просто круг. Жарко. Спать хочется. День только-только разросся. И не видно конца-края этому теплу. И края-конца не видно этому лету.
Из сладкой полудремы силками вытаскивает голос бабушки.
— Ты чего это тут, Мишанька, расселся? Яйца для тебя пожарены, а ты сидишь. Я ж специально от перцев-то отвлеклась, мне еще полоть и полоть, — губы бабушки постарели и завернулись внутрь, поэтому слова она не говорит, а как будто выплевывает вместе с губами: они отскакивают от старушечьего рта, а ты гляди — собирай.
— Неохота, ба.
— Чего это тебе там неохота? Ничего не знаю! Только зенки раскрыл, да сразу на улицу! Всё ждешь, пока шпана твоя проснется? — бабушка машет рукой в сторону соседского дома, с пальцев брызжет не до конца вытертая после мытья посуды вода. Капли падают на горячий дощатый пол, почти мгновенно высыхая на солнце.
— А ноги-то? Ноги-то ты свои видел? Матерь божья! В кровь всё разодрал! Опять вчера на стройку шастали? Я ведь мамке-то твоей расскажу, будешь знать, — она стаскивает перекинутое через плечо кухонное полотенце и машет им внуку в назидание: как бы ругает, но оба понимают, что это всё в шутку.
— Авось поможешь бабке-то своей старой? Мамка твоя маленькая была, я ее заставляла и полоть, и помидоры подвязывать, и поливать, у нее даже своя лейка была: малехонькая, как игрушечная. А тебе лишь бы побегать! — бабушка подносит прямую ладонь ко лбу, закрываясь от солнца, чтобы лучше видеть Мишаньку, вторую руку ставит под бок: для опоры. Всё ее тело подается вперед, сарафан с цветочным узором легонько колышется от движения, гладит его колено.
— Ну, ба-аб, — начинает канючить мальчик, — Олежа уже точно проснулся, мы сейчас на поле пойдем, — детьми, еще не дошедшими до возраста стеснения и отдаления от всего ласкательного, они называют друг друга так, как их кличут дома.
— Дружок твой, Олежа, без завтрака точно никуда не выходит, такой малец, а уже с брюхом! — бабушка легонько топает босой ногой в тапке, от подошвы отделяются мелкие комочки земли, приставшие к ней на грядке. Пятка у бабушки твердая, сухая и темная, как шляпка от гриба. На тапке выемка под грибную бабушкину пятку: ткань в ней скаталась и примялась от долгой носки. — Помню, из магазина идет, булку хлеба с краю тяпает, да такими кусками! Доносит он хоть что-то до дому или нет, черт его знат! — бабушка говорит в своей манере: обрубает слова.
Мальчик снова прикрывает глаза и прислоняет голову к деревянным сеням, кошка осторожно нюхает бабушкину ногу, щекоча ее усами и обнаруживая себя.
— Здра-асте! — тянет бабушка. — Тоська чай домой вернулась, не дай бог, ты мне снова котят принесешь, я тебя дома запру!
В сердцах бабушка, хлопнув дырчатой шторкой на магнитах и шугнув кошку, заходит обратно в сени. Потом, вспомнив про внука, высовывает голову, лбом разъединяя магниты:
— Колени не вздумай копать: шрам останется. Если увижу — мамке скажу! — магниты над бабушкиным лицом окончательно смыкаются, издав короткий щелчок. На крыльце остается только мальчик и принесенный бабушкой запах молока и хлеба.
Собака поднимает с лап голову и, навострив уши, смотрит куда-то. Мишанька медленно и лениво оглядывает двор: между прутьев забора замечает чью-то руку, затем и улыбающееся, веснушчатое лицо. «Пойдем» — машет Олежа.
Мальчик поднимается и в нерешительности стоит перед магнитной шторкой, которая, чуть что, сразу выдаст. Набирается смелости, сует руку и хватает первую попавшуюся обувь. На щелчок оборачивается бабушка, но он уже несется босыми пятками по вытоптанной дорожке и траве к забору. Кидает тапки Олеже и пролезает в щель. Последнее, что слышит, убегая всё дальше от двора — «куды-ы» и собачий лай.
Завернув за угол родной улицы, дети, наконец, останавливаются. Тут, отдышавшись, Мишанька замечает третьего в компании: Олежину младшую сестру Дашку.
— Ничего не мог поделать, — отвечает, виновато пожимая плечами, товарищ. Дашка показывает язык и корчит рожу, но кому рожа предназначается — не ясно.
К столбу прислонен Олежин велосипед, у Мишаньки велосипеда нет, поэтому они всегда договариваются меняться: один за рулем, другой на багажнике. Вообще-то уговор хозяин велосипеда почти никогда не соблюдает, каждый раз придумывая новую причину рулить. Мишанька молчит, его и багажник устраивает, хотя железяки на каждой кочке больно впиваются в мягкое место. Вот и сейчас он было сделал шаг в сторону багажника, но встретив вызывающий дашкин взгляд, замер. Олежа кладет руки на руль и ждет, пока сестра примостится сзади.
— Ничего не мог поделать, — не обернувшись в сторону товарища, бросает через плечо. — Мы поедем медленно, поспеешь, — и давит на педаль.
— Олеза, убери свою зырную зопу, — Дашка пытается найти, за что ей ухватиться. Шипящие ей пока не даются. Обычно мальчишек это смешит, но сейчас вызывает улыбку только у Мишаньки: Олежа тяжело дышит, кривит рот и как будто специально наезжает на камень, набирая скорость.
Мальчик старается поспевать, но всё равно плетется сзади.
— Мы на стро-ойке бу-удем, — слышит спереди.
Бежать тяжело, потому что в сенях схватил тапки. Мишанька вспоминает про бабушку, про забытые из-за него перцы, про лейку игрушечную, мамкину, и в глазах начинает щипать. Старается быстро моргать, подставляет глаза солнцу, чтобы, чуть что, высушило его стыд и обиду.
В тапки набивается песок и мелкие камешки, непокрытую голову печет, а в пустом желудке клокочет. Мальчик встает посреди улицы, глядит назад: «может, вернуться». Мысленно представляет усмехающуюся рябую физиономию Олежи и такую же, только поменьше, Дашкину: «Уж если Дашка не боится, то я и подавно!».
Вообще-то на стройке делать особенно нечего. Года полтора назад успели заложить фундамент в одном месте, залили углубление цементом. А когда поняли, что дальше дело не пойдет, накрыли сверху бетонными прямоугольными плитами: получились маленькие подземные жилища. Место облюбовали дети. Старшие водили сюда девчонок, а младшие скакали поверху.
В этот раз Олежа тоже предложил прыгать: кто первый устанет или споткнется и упадет — проиграл. Дашка судья. Плиты-крыши располагались на небольшом расстоянии друг от друга, но все равно до земли было метра полтора. Мишанька уже обдирал тут себе в кровь колени о крошево бетона, поэтому прыгать не очень хотел, но Олежа как будто не спрашивал: он уже стоял в позе прыгуна на первой плите.
— На старт, внимание, марс! — крикнула Дашка как будто только для Мишаньки, потому что Олежа уже на «внимании» сорвался с места.
Дедушка говорил, что при прыжках и беге нужно рывком выбрасывать ноги вперед, тогда они сами перетянут за собой тело, и прыгнуть дальше без затрат лишних сил будет легче. А если сначала выталкивать вперед тело, то оно утяжелит прыжок, заберет драгоценные силы. Мишанька не очень успевал в школе по физкультуре, рос худым и часто болел, поэтому дедушка старался научить его хитростям. К тому возрасту даже детский ум понимал, что без хитростей никак. Тапки, конечно, всё усложняли. Они были дополнительным балластом, который нужно было всё время придерживать, поджимая пальцы, поэтому хитрость с выбрасыванием ног удавалось не слишком хорошо. Краем глаза он глянул на Олежу: ноги его, как на шарнирах, легко ходили туда-сюда, без труда преодолевая препятствия. Тогда Мишанька решил весь обратиться в прыжок, стать прыжком. В один момент он разжал пальцы на ногах и тапки, ничем больше не придерживаемые, полетели в разные стороны. Бетон был гладкий и нагретый солнцем, от соприкосновения с ним стопы на мгновение обжигало, но мальчик сразу двигался дальше. Он представлял себя животным, пальцы которого с ловкостью вцепляются в уступы и тут же служат пружиной для следующего движения.
— Колдун! — внезапный крик Дашки вернул его к реальности, и он снова стал маленьким мальчиком.
— Вниз, — тут же сориентировался Олежа.
Товарищ легко, как спланировал, спрыгнул вниз, туда же юркнула Дашка, Мишанька, утратив животную ловкость от страха, неловко повалился на левую ногу.
Олежа отодвинулся в самый дальний угол и прижал к себе Дашку. Нога Мишаньки болела, поэтому он боялся двигаться. Послышались приближающиеся шаги. Товарищ зажал ладонью рот сестры и приложил указательный палец к губам: нужно было сидеть тихо.
В светлом проеме показалась чья-то рука, она была густо покрыта седыми волосами. Мальчик понял, что рука принадлежит кому-то немолодому, но ногти руки, в отличии от ногтей других ему известных деревенских стариков, были одной длины, чистые: никакой каемки земли под ними. Человек сверху не мог видеть, что происходит внизу, поэтому полагался на руку. Она шарила по бетону, пытаясь что-то нащупать. Сердце раненого учащенно забилось, казалось, рука может услышать стук и найти его. Тело начинала бить дрожь, по затылку побежали мурашки. Когда рука коснулась плеча мальчика, вцепилась в него и потянула вверх, он зажмурился.
— Дед-колдун его утасит, — видимо, Олежа от неожиданности и страха разжал ладонь.
Рука вытащила Мишаньку наружу, он снова ощутил тепло солнца лицом и телом, мягкость травы — стопой. Можно было рассмотреть хозяина руки: это был седой старик с длинными, неряшливо разбросанными по плечам волосами. Под носом у него торчал пучок усов, а подбородок скрывала густая седая борода. Усы были такими длинными, что и не поймешь, где заканчиваются они, а где начинается борода. Для рта как будто вырубили небольшое окно в этом волосяном покрове. Одет он был в какое-то платье-рубашку, перетянутую широким, похожим на девичью косу поясом. На ногах — плетеные лапти.
— Со мной пойдешь, — только и сказал он.
Рука его крепко, но не больно взялась за плечо мальчика, и они медленно направились к деревне. Таких стариков ему еще видеть не приходилось, поэтому то ли от неожиданности, то ли от любопытства страх исчез.
Мишанька зашел в избу и как будто попал в другой, сказочный мир. Повсюду были развешаны для просушки пучки трав, тушки выпотрошенных зверьков глядели чучелами, со стен свисали какие-то обугленные листы с непонятными значками, с полок торчали витые стеклянные бутылочки, заткнутые пробками, на печи стоял огромный котел
— Бабку свою здесь подождешь. Повадились на стройку ходить, сколько говорено про это место, а все думают, что умнее всех, — дед-колдун уселся на деревянную скамью и принялся стругать какие-то длинные тоненькие палочки.
— А как она поймет, где меня искать? — засомневался Мишанька.
— Дружок твой обязательно все донесет, — дед знал, что мальчик там ни один прятался, почему же только его забрал…
— Олежа меня не выдаст! — пренебрежение товарища, его важничанье Мишанькой игнорировались, поэтому слова колдуна взволновали.
— Еще как выдаст, — не поддавался возбуждению дед. — Ты зря на него равняешься, в рот заглядываешь, бабка твоя мне рассказывает, — мальчику стало странно и неприятно, что колдун знаком с бабушкой и что она ему про него что-то рассказывает. — Он гордецом растет, никого не уважает, ни малого, ни старого, в ум и в смелость играет. Такие игры до добра не доводят. И тебя, если на него смотреть будешь, не доведут.
— Слушай, что расскажу тебе, — видя, что мальчик насуплено молчит, и ставя передо ним чашку с душистым чаем, смягчился дед. — Давным-давно жил на свете один то ли человек, то ли великан, родилось у него двое детей: дочь и сын. Красота их была такая, что во всем мире нельзя было найти кого-то краше. Он до того своими детьми гордился, что назвал их Луна и Солнце. Отец всем говорил, что его дети куда красивее, чем Луна и Солнце, созданные богами. Такие заявления делать было опасно, но ничьих предостережений он не слушал. Решил человек-великан найти для дочери и сына равных им прекрасных супругов. Дети их, говорил он всем, будут так красивы, что люди забудут про существующие небесные светила и будут поклоняться им, как богам. Разгневались боги, когда до них дошли такие слухи, решили наказать гордеца. Дали дочери и сыну человека-великана колесницы: одна несла Луну, другая — Солнце по небу, совершая естественный оборот и уберегая от волков, намеревавшихся все время поглотить светила. Они до сих пор управляют этими колесницами, не имея ни своей жизни, ни славы, поэтому у нас сменяется день и ночь.
— Вы это выдумали, — осторожно промямлил мальчик.
— «Выдумал», — расстроился колдун, варево в его котле заклокотало и пошло пузырями, — эти сказания собирали еще наши предки, а они, в отличие от нас, понимали кой-чего! Я и ты, бабка твоя, все деревенские — мы потомки северных людей, помнить легенды нужно, и никаких сказок современных, сахарных не понадобится! А забудешь предостережение предков: боги и для тебя чего-нибудь придумают.
Когда бабушка, постучав, раскрыла дверь избы, внутрь проникла прохлада глубоких сумерек: Мишанька и не заметил, как начало темнеть. Она пила душистый чай, предложенный дедом, на внука не глядела. Выйдя за порог, они сразу очутились в темноте беззвездной ночи, она поглотила бы их полностью, если бы из-за поворота не показалась луна. Крупная и идеально ровная, она циклопом вперилась в их фигуры, расцветила тропинку до дома.
Боль в ноге на удивление полностью прошла, тапки так и остались брошенными у бетонных плит, а другой обуви бабушка не захватила, поэтому босыми ногами мальчик ощущал остывший песок, щекочущие травинки и гладкие камушки. Он не решался говорить, и бабушка букой молчала, так что все звуки деревни вступили в свою силу. Кто-то закрывал ставни на ночь, скрипя старым деревом, где-то хлопали двери бани, с паром выталкивая накупанных малышей и их родителей, стрекотал невидимый кузнечик, шептал свои песни-сказки сородичам.
Мишанька поднял глаза к небу: луна была гладкой и неподвижной. Он пытался представить, как хозяин колесницы стегает лошадей. Глаза его закрывались, голова становилась тяжелой, во лбу загорался жар.
Целуя внука на ночь сухими, ввалившимися губами, бабушка ощутила наступающую болезнь. Время было позднее, так что, приготовив теплое питье, она наказала:
— Спи. Сон — лучшее лекарство!
Укрытые веками глаза горели, горела и голова, тут же передавая температуру прохладной подушке, пропитывая ее по́том. Хотелось скинуть одеяло, но в то же время морозило. Мишаньке думалось, что это боги наслали на него несчастье.
Он стал сыном человека-великана, который тянет за собой колесницу с небесным светилом, жар его ощущался уже не только лбом, но и спиной, и всем телом. Сзади слышалось дыхание огромного волка, мальчик откуда-то знал, что это Олежа, тоже наказанный богами, пытается не дать ему уберечь Солнце. В ушах стоял гул от перекатов огромного раскаленного шара, лошади задыхались, пока вконец не упали. Мишанька ничего не мог поделать: не дав искупить грехи, Солнце его раздавило.
20 ноября 2024 г.