Женщины, в окружении которых я росла, были квинтэссенцией всего плохого, что может в женщинах быть: злые, склочные, не знающие сочувствия и милосердия. Я становилась предметом их ненависти просто по причине существования, без отягчающих обстоятельств в виде плохого поведения. Одним не нравился мой внешний вид, другим — характер. Со временем слова и действия окружающих женщин превратились в зеркало, в котором я каждый раз видела себя искаженно: недостаточно красивой, недостаточно достойной принятия в женский клуб, где каждая с рождения знает, как должна вести себя настоящая женщина, как говорить, двигаться и жить свою жизнь. Моя внешность, манеры, образ жизни — всё подвергалось критике. Казалось, я живу в мире, где женщины не союзницы, а жестокие конкурентки, которые только и делают, что обесценивают друг друга. И в семье спасения мне не было.
Когда мама между делом вспоминала, как ждала мальчика, каким себе его представляла и как была удивлена, что родилась девочка, я чувствовала, что не оправдала ожиданий, и вообще быть девочкой — это что-то плохое, обременяющее всех вокруг и меня в первую очередь. Мама не была плохой, она хотя бы старалась скрывать свои чувства. А вот бабушка не упускала ни единой возможности показать мне, какое я ничтожество уже по праву рождения.
Бабушка была воплощением всего, что я ненавидела в женщинах, но для других она была идеальной. Красивая, ухоженная, словно существующая вне законов старения, «железная» леди и одновременно душа компании, любимый педагог и настоящий друг. Так чисто, как было у бабушки, бывает разве что в музеях. В атмосфере абсолютной стерильности, среди фарфора и шелка не было места ни пыли, ни проявлениям жизни. За закрытыми дверями, вдали от восторженных глаз, ее любовь к порядку превращалась в террор. Она не выносила ни малейшего отклонения от своих стандартов и могла разразиться скандалом за отпечаток детского пальчика на дверной ручке. Жизнь с ней требовала почти тюремной дисциплины, и я, маленькая девочка, была вынуждена вести себя, как покорная кукла, а не как обычный ребенок.
Приезжая к ней, я руководствовалась правилом 30 секунд: ровно столько бабушка была в хорошем расположении духа, когда встречала меня в предбаннике квартиры в начале каникул и когда провожала обратно. В течение лишь одной минуты я не испытывала боль и унижение. Наша встреча всегда развивалась по одному сценарию. Как только я переступала порог предбанника, бабушка выхватывала у меня чемодан и начинала его потрошить: вываливать всё на пол, брезгливо осматривая вещи. Часть она сразу выбрасывала, обнаружив незначительные следы носки, другую часть несла в стирку. Мне, сначала ребенку, потом подростку, казалось это странным, ведь перед каждой поездкой мама наглаживала до хруста каждую вещичку и аккуратно раскладывала по пакетам, чтобы не помялись. Но бабушке этого было недостаточно.
Распотрошив чемодан, бабушка обзванивала подруг, которые держали магазины одежды, и рассказывала им, в каких страшных обносках приехала внучка. В магазинах разыгрывалась одна и та же сцена: бабушка выбирала одежду и отправляла меня в примерочную, но едва я успевала что-то надеть, дверь в примерочную открывали настежь. В окружении продавщиц, заинтересованных угодить бабушке, чтобы та купила побольше, она причитала: «Ужас, взрослая девка, а фигура? А волосы? И прогиб этот ужасный, ни один наряд не скроет». Это продолжалось несколько часов, пока, наконец, не было куплено достаточно одежды, способной скрыть «тот ужасный прогиб» и оттенить всё остальное безобразие, из которого я состояла. Продавщицы поддакивали, брезгливо оглядывая меня с ног до головы. Поддержки ждать было неоткуда, оставалось лишь довести слезы до дома и расплакаться после отбоя в подушку.
В семье, где у всех женщин были вьющиеся светлые волосы и серо-голубые, почти прозрачные глаза, мои черные волосы и карие глаза вызывали раздражение: «Как чертенок», — говорила бабушка. В 13 лет я впервые покрасила волосы, позже и вовсе перекрасилась в блондинку, лишь бы не слышать больше про «чертенка». Эксперименты с волосами не прошли бесследно, и уже к 18 годам прическа моя напоминала потрепанную швабру, требующую немедленного каре. Пришлось вернуться к естественному цвету и снова подвергаться критике.
В ответ на каждое мое слово я слышала только «Замолчи, ты забалтываешься», каждый поступок вызывал у бабушки раздражение, даже если я часами сидела не шелохнувшись в попытках научиться медитировать и мысленно покинуть общее физическое пространство. В реальном мире я была эмоциональной урной, в собственном представлении — недостойным жизни созданием, принесенным в жертву миру женщин. По мнению бабушки, я всё делала не так и проку от меня не было никакого: то манеры не те, то тон, то взгляд. Существовать мне разрешалось без следов физического контакта с пространством: за неубранную в шкаф книгу или игрушку, за капли воды в раковине, которая должна всегда быть сухой, или за питье из кружки, а не из стакана, полагалось наказание ремнем или полотенцем — как повезет.
Бабушка всё время причитала о моей никчемности, и повторяющаяся изо дня в день критика не могла не сказаться на психике. В 18 лет я получила амнистию на поездки к ней, и мы стали общаться только по телефону. Даже если я не отвечала на звонки, ее голос преследовал меня всегда и везде, особенно когда пришло время стать взрослой и опираться в своих решениях на внутренний стержень, который, в моем случае, не сформировался, а значит, где хочешь, там его и бери, хоть роди.
Когда в качестве опоры и защитника у меня появился первый молодой человек, бабушка то и дело набрасывалась на меня с вопросами: «Встречаетесь? Может еще как муж и жена живете? А что он на тебе не женится, на бестолочи?». Тема «он не женится» преследовала нас все годы отношений: голос бабушки то и дело звучал в голове, провоцируя мучительные размышления «А действительно, почему он не женится? Вдруг поматросит и бросит?». Я накручивала себя, не понимая, что это вполне нормально, если спустя год отношений два 18-летних человека не связали себя узами брака, но голос бабушки был сильнее моего здравого смысла, и в моменты ссор с молодым человеком я транслировала ему бабушкины установки о том, что нам пора жениться, ему, человеку, который сам еще не сформировался, чтобы принимать какие-либо решения. Мы оба были не готовы к браку, а молодой человек — к излишнему давлению, поэтому спустя несколько лет попыток научиться жить друг с другом и с бабушкой в голове, мы всё-таки расстались.
Я решила, что раз уж мне придется жить жизнью женщины, я хотя бы попытаюсь сделать всё, чтобы бы не стать похожей на тех, кто меня окружал, — двуличных, изображающих любовь на публике, но шикающих мне в лицо за закрытыми дверями. Одного стремления избавиться от мизогинии было недостаточно, ведь каждый раз, глядя в зеркало, я видела не себя, а отражение всех тех, кто меня судил. В зеркале бабушки я была никчемной, в зеркале матери — разочарованием, в зеркале подруг и учителей — неправильной, не подходящей для дружбы и общения. Мои волосы, кожа, фигура — всё искажалось чужими мнениями и требованиями, всё, что я видела, — совокупность недостатков без единого проблеска достоинств. Очевидно, что это было чужое отражение, но тогда я еще не понимала, где заканчиваются они и начинаюсь я.
Когда бабушка тяжело заболела, я поехала проститься с ней в надежде услышать, что вся та боль, которую она мне причинила, была проявлением ее любви и заботы, что ее жестокость была лишь способом сделать меня сильной, подготовить к жизни, научить рассчитывать только на себя, как когда-то пришлось ей, оставшейся совсем одной без помощи с маленьким ребенком на руках и зарплатой школьной учительницы. Увы, в тот момент она физически не могла сказать всего, что я хотела услышать, и ограничилась банальным «Я тебя люблю».
Эти слова, прозвучавшие впервые, разрушили заклятье, но лишь наполовину. Признание означало, что она наконец увидела во мне себя, свои привычки, манеры и взгляды на жизнь, которые так долго инсталлировала через боль и унижение. Я не заметила, как моя квартира превратилась в музей чистоты и строгих правил, в какой момент я стала избавляться от вещей с первого катышка, не заметила даже, как позеленели с годами мои карие глаза. Всё это стало частью наследства — бабушкиного характера, со всей ее силой, мудростью и жестокостью. Мне больше нечего было бояться: вместе с бабушкой из жизни ушли и ее осуждения. Во время похорон бабушкин голос в моей голове затих, и я слышала только плач тех, кто пришел с ней проститься. Из этой абсолютной внутренней тишины родился вопрос «А было ли всё это на самом деле, все эти осуждения, наказания, или я по собственной воле всегда носила бабушку с собой в потайном кармашке, руководствовалась ее словами и воплощала в жизнь ее установки, будучи неспособной придумать собственные? Что если их никогда и не было, как нет сейчас, когда она мертва и не способна больше говорить? Получается, это не бабушка украла у меня годы жизни, а моя собственная, внутренняя мизогиния?». Всё то время, что я слушала упреки в свою сторону, где-то глубоко в подсознании развивался зародыш внутреннего критика. Его (или ее) голос звучал едва различимо, чтобы я ничего не заподозрила раньше времени, а напротив, была уверена, что действую по собственной воле, когда выбираю одежду, чтобы понравиться не себе, а другим женщинам, когда мысленно репетирую, как буду вести себя в той или иной ситуации, чтобы не упасть в грязь лицом. Этот внутренний критик уже руководил мной, заставлял сомневаться и ругать себя каждую минуту, но оставался безнаказанным, прячась за бабушкину спину. Только после бабушкиной смерти внутренний критик обнаружил себя, вышел на первый план и сообщил, что да, заклятье пало, но лишь наполовину.
С того момента моя жизнь изменилась, но не потому, что никто больше меня не критиковал. Я так и не научилась находить с женщинами общий язык, не стала для них своей. Вместо попыток влиться в общество женщин, я создала для себя собственное представление о том, какой должна быть женщина, в жизни которой нет ненависти к себе и другим женщинам, нет потребительского отношения к мужчинам, есть только четкое понимание, что никто не в ответе за мои ожидания от жизни.
Моя бабушка преподала мне важный урок: быть женщиной в этом мире — это ежедневная борьба, но эта борьба не должна превращаться в войну с самой собой и с другими женщинами. Женщина может быть сильной, но не жестокой, уверенной в себе, но не обесценивающей других. Теперь мне предстоит решить, какие бабушкины черты стоит взять с собой в новую жизнь, а какие нет. Если у меня получится, то однажды я увижу в зеркале женщину, которой хочу быть, — свободную теперь уже от внутреннего заклятья мизогинии.
20 ноября 2024 г.