Не нравится нам смерть, но поневоле
актеры с ней играют в унисон.
Р.М. Рильке «Предвкушение смерти»
Весенняя ночь на исходе Страстной недели дышала ладаном и розами, кровью и огнем. По улицам слонялись праздные гуляки. Прибывшие из провинции крестьяне искали повода для драки, и помоги Боже французам, если те попадались им на пути. Призывами к бунту были исписаны стены в кварталах Сан-Марко, и пока дож встречал посланника Бонапарта, а в сенате сочиняли раболепные письма, из соседней Вероны долетали неутешительные вести.
«Война неминуема», — сквозила горечь в шепоте ветра.
«Венеция обречена», — шелестели антрацитово-черные волны, обнимая колени бесчисленных мостов.
«Мы не можем оставаться в стороне», — кричали банкиры, видя как члены Большого совета бегут из дворца, стремясь остаться неузнанными.
«Viva San Marco!» — неслось со всех концов города. В спины аристократам летели насмешки и оскорбления. Охваченные гневом и стыдом горожане не желали сдаваться на милость завоевателя.
В этом беспорядке развернулось и другое действо — не менее драматичное и увлекательное. На Соломенном мосту, спиной к востоку, стоял юноша, худощавый и высокий, с растрепанными волосами, напоминающими сухой тростник, который возили на баржах к причалу. Он смотрел на соседний Мост Вздохов, что соединял здание Новой тюрьмы с Дворцом дожей, и время от времени загибал пальцы на правой руке. В левой он держал черную полумаску Арлекино с длинным носом.
У его ног вилась собака: маленький белый пес беспокойно тявкал и норовил вцепиться зубами в сапог. Юноша не прогонял его, но досадливо хмурил брови. Наконец он сбросил камзол и забрался на узкие перила моста. Ветер играл с расстегнутым воротником и раздувал рукава белой рубашки. Юноша занес ногу над пустотой и вдруг понял, что за ним наблюдают.
— Как думаете, синьора, ангелы подхватят меня, если сделаю шаг? — Он опасно покачнулся, но удержал равновесие. Взмахнул руками, будто крыльями, и рассмеялся.
— Думаю, ангелы сейчас заняты, — произнес глубокий голос.
Женщина подошла ближе и наклонилась, чтобы погладить пса: тот мигом присмирел и улегся у ног той, в ком признал хозяйку.
— К тому же, — добавила она почти весело, — зачем беспокоить их по пустякам? До воды — семь браччо[1], до дна — и того меньше. Только тины наглотаться и костюм испортить.
Юноша вернул ногу на парапет, но спускаться не спешил. Он с интересом разглядывал синьору, уже немолодую, но очень красивую — статную, в пышном платье, будто сошедшую с полотен Пьетро Лонги. Ее медовые кудри были уложены в высокую прическу с двумя острыми шпильками. На груди красовалась брошь в виде змеи, кусающей себя за хвост; карнавальную маску украшали красные ленты. Через плечо был перекинут палантин из расписного шелка.
— Наши жизни — не пустяк, — проговорил он дерзко, с затаенной, почти детской обидой. — Только Он считает иначе.
— У Распорядителя свои правила. Свои причины для… всего.
Синьора опустила ладони на каменные перила. Ее взгляд был направлен не на собеседника, а вдаль — туда, где языки костров тянулись к небу. Пасхальное воскресенье подошло к концу.
* * *
Безумец смотрел на тающую луну. Он сидел прямо на булыжниках, лицом к дворцовой капелле. Слева высилась Часовая башня, справа — кампанила Святого Марка с пятью колоколами; позади горели костры. Протяжно выли собаки — невидимые в густых тенях, словно призраки.
Маска безумца была сшита из двух половинок: уродливый шов тянулся от виска к подбородку. Одна половина, похожая на тонкий месяц, лукаво усмехалась, другая — кривила рот в гримасе боли. Синий плащ покрывали пятна грязи; редкие волосы топорщились седым облаком. Старик то бессвязно бормотал молитвы, то принимался горько причитать, обхватив себя за колени и раскачиваясь подобно маятнику.
Когда рядом остановилась темная фигура, он всхлипнул.
— Пора?
— Еще нет, — ответил девичий голос. — Не твой черед.
Синьорина лет тринадцати, одетая в просторное до́мино[2] с откинутым капюшоном, остановилась за плечом старика. Ее маска была сделана не из кожи или папье-маше, а из костяных пластин: бесстрастный череп скалился пожелтевшими зубами. Таким же бесстрастным оставалось и лицо самой девочки. Пепельные косы тугими змеями лежали на плечах. В пальцах она крутила монетку — серебряный скудо, который то и дело поворачивала к луне крестом.
— Тогда чей? Кого из них хочешь забрать?
Старик вскинул руку и указал на вершину Часовой башни. Там, за парапетом, виднелись две крошечные фигурки: одна в белом, другая в черном. Под ними, этажом ниже, спал крылатый лев в окружении сотни звезд, вечный покровитель Венеции, смеживший веки от усталости и скорби. На циферблате бесновалась золотая стрелка: вот она замерла на римских цифрах XIIII, миновав Весы на зодиакальном поле, а в следующий миг сравнялась со Львом. На отметке XVI механизм пришел в движение: колокол ударил раньше времени, отчаянно и глухо.
С неба отозвался гром; луна окончательно скрылась, проглоченная тучами. Старик уронил маску на ладони и захныкал, как младенец.
— Мои желания не важны. — Девочка опустила руку в черной перчатке на его плечо в скупом жесте утешения. — Это их судьба… Их выбор. Нам остается только ждать.
Безумец часто закивал и перекрестился.
— Ибо кроток Я и смирен сердцем, — зашептал он, распластавшись на коленях. — И найдете покой вашим душам… Ведь ярмо Мое — не в тягость, и ноша Моя легка[3]. — Он уткнулся лбом в кирпичную кладку, слыша, как рядом упала монета, подброшенная в последний раз.
По небу пробежала трещина. Молния сверкнула раз, второй, третий… и ударила в башенный шпиль.
* * *
Редкие капли падали с неба. Одна из них скатилась по стенке пустого кубка, стоявшего на парапете, и замерла на дне, тут же почернев. Другая упала на второй кубок — опрокинутый, он лежал рядом.
На крыше Часовой башни танцевали двое. С террасы открывался вид на площадь Святого Марка, еще недавно наводненную толпой празднующих и протестующих, а сейчас — утонувшую в блаженной тишине.
Лицо молодой женщины скрывала маска ангела: белоснежная, украшенная золотыми нитями, от висков поднимались крылья из лебяжьего пуха, а надо лбом красовался лучистый венец. Платье синьорины было расшито под стать маске. Серебряные бусины на лифе складывались в квадрат, золотые — в треугольник; на пышной юбке расцветали желтые ирисы.
Мужчина, напротив, не носил маски — лишь тонкий золотой обруч на смоляных кудрях. Резкие черты лица, будто высеченные из каррарского мрамора, смягчались, когда он ловил ответный взгляд спутницы. Темные одежды синьора были расшиты ветвистыми узорами, напоминающими молнии. В глубоко посаженных глазах плясали огненные всполохи.
— Если бы я мог остановить время, — сказал синьор, — то сделал бы это сейчас.
— Пока я рядом, вы даже город разрушить не можете, — был ответ. Дыхание сбилось, и с каждым шагом грудь Ангела вздымалась всё чаще. — Да и к тому же… зачем вам время?
Мужчина нахмурился, замедлив шаг, а затем и вовсе остановился, но не выпустил руки своей спутницы. Он смотрел на пару кубков. Капля дождя стекала по его щеке.
— Это была глупая затея.
— In vino veritas, вы сами сказали. Мы бы не решили этот спор своими силами. Ни один бы не сдался, ведь мы просто не можем… не играть. — Ангел приложила ладонь к груди. — Поэтому нас рассудит судьба. Слепая Фортуна. Усмирите свой буйный нрав… хотя бы раз. Осталось недолго.
— Позволите? — Он протянул руку к маске.
Она перехватила его запястье и долго смотрела в темные глаза — как в обсидиановые воды лагуны или угольное небо над головой, — а потом кивнула.
Пальцы синьора дотронулись до ангельских крыльев. Бережно, с неожиданной чуткостью сняли маску и распутали тесьму на затылке. Коснулись светлых кудряшек надо лбом.
Ангел, лишенная роли, прерывисто вздохнула.
— Ну вот и всё. Какое облегчение!
— Разве? — Он жадно изучал ее лицо, придерживая другой рукой за талию, чтобы Ангел не упала на холодные камни.
— Да. — По бледному лицу пробежала судорога, но уже через мгновение она слабо улыбнулась. — Обещайте, что не будет войны. Даже если Республика падет, город уцелеет.
— Я бы мог солгать.
— Скажите прямо! Не мучайте меня… больше, чем положено.
Лицо синьора отразило отчаяние — мрачным, непримиримым зеркалом. И столь же отчаянным был его поцелуй, оставленный на губах Ангела.
— Обещаю.
Она кивнула и покачнулась. Руки в белых перчатках безжизненно повисли вдоль тела. Сердце, которое билось в последние минуты невыносимо часто, замерло, как золотая стрелка на часах. Вместе с последним ударом колокола на город обрушился ливень.
Казалось, сама башня покачнулась. И весь мир.
* * *
Он сбежал по узкой лестнице, минуя часовой механизм, и прошел сквозь арку, ведущую к Мерчерии — главной торговой улице, что связывала площадь с кварталом Риальто. По дороге ему встретилась хрупкая фигура в черном. Молчаливая и собранная, она не удостоила синьора даже взглядом. Только взметнулись пепельные косы, и в мыслях прозвучало страшное: «Убийца».
Сорванный обруч упал на мостовую, покатился со звоном в сточную канаву. Стена ближайшего дома оскалилась трещиной; кирпичная пыль посыпалась под ноги синьору. Он запоздало разжал кулаки.
Вот кем он был, убийцей. Безымянным. Тем, кто умел одно — разрушать. И кому по жестокой иронии Судьбы — или безликого Распорядителя? — было позволено жить.
Великая Игра продолжалась, но теперь уже не имела смысла.
Должно быть, так чувствовали себя глупые дзанни[4] из комедийных пьес, навсегда застывшие в образах — всё равно что запертые в тюрьме своих костюмов. Но у актера оставался выбор: он мог уйти со сцены и мирно рыбачить у острова Маццорбо, в то время как на сцене Театра жизни приходилось играть по чужим законам. С тех пор как «счастливец» примерял маску, он больше не принадлежал себе, становясь владельцем непостижимой силы — стихийной, как огненный шторм, сметающей всё на своем пути. Или спасительной, как пламя свечи, указывающей путь во мраке. Каждому — по заслугам. Хаос и порядок шли рука об руку: при равном числе игроков исход партии был непредсказуем. Тот, кто звал себя Распорядителем, не делал ставок. Он лишь наблюдал.
«Осталось недолго».
Безымянный мысленно повторил слова Ангела, не желая прощаться с ее голосом.
Стены домов обступили его, уводя всё глубже в лабиринт, а дождь продолжал хлестать по лицу. «Я же говорю вам: злому не противься, но если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему другую»[5].
Он вдруг рассмеялся, как безумец, поняв, что не знает, куда повернуть.
Десять лет, проведенные вдали от родины, ничего не значили: он вырос здесь и знал Венецию как свои пять пальцев. И несмотря на это ощущал себя потерянным ребенком, заблудившимся в каменном лесу, где не горели масляные фонари.
— Вы ищете дорогу, господин?
Навстречу вышла девушка — босая простолюдинка без плаща, в тонком платье, облепившем тело. С рыжих волос стекала вода; шею охватывал шнурок с подвеской в виде глиняной птички. На холщовой маске грубой нитью были вышиты звезды — числом восемь. Одна желтая — над переносицей — и семь белых.
— Я не… — Он мотнул головой, не желая признавать слабость. — Не знаю. Возможно.
— Идемте. — Она шагнула ближе и протянула ладонь. Столь же легко и безрассудно, как артист бродячего цирка, кладущий руку в львиную пасть.
— Куда?
Девушка улыбнулась, глядя на него с кроткой нежностью и… прощением? Так сестра могла смотреть на потерянного, но всё же любимого брата, вернувшегося домой после долгих скитаний.
— Искать ответы.
Когда они вышли к каналу Грандо, дождь прекратился. За розовыми стеклами фонарей плясали огоньки.
— И какой вопрос будет первым? — Он вдохнул полной грудью, чувствуя, как злость растворяется, подобно кристаллам морской соли.
— О, это просто! Я бы сказала «что дальше?», но ответа придется подождать.
Девушка невозмутимо села на край деревянного причала и опустила ноги в воду. Небо на востоке светлело, окрашивая волны в оттенки авантюрина с мерцающими в глубине песчинками звезд.
* * *
— Как думаете, синьора, кто он такой? Наш Распорядитель.
Юноша уже не стоял, а сидел на парапете, игриво покачивая ногой. Собака дремала, положив голову на лапы.
— Ты единственный из нас, кто видел его так же отчетливо и близко, как меня сейчас. Что скажешь? — В ее мудрых глазах мелькнул интерес.
— Ну-у, не Господь Бог уж точно! И не Дьявол, того я видал еще ближе, пока он ходил среди нас… Я просто подумал: мы примеряем на себя нечто большее, но под масками остаются лица. Настоящие, понимаете? Живые. А у него — нет. Как будто пустота. Нечто совсем… — он пожевал губу, пытаясь подобрать верное слово, — чуждое.
— И всё же он собирает нас вместе. Делит поровну.
— Именно! Будто на весы кладет, — фыркнул юноша. — Или ставит на шахматную доску и ждет, кто окажется пешкой, а кто — Императором.
Синьора уловила в его словах двойное дно, и улыбка вышла печальной.
— В этот раз весы качнулись в сторону хаоса.
— Ну не скажите! Могло быть хуже, — возразил он. — Мне кажется, сыграли вничью.
— Хорошо, если так.
Какое-то время они молчали, слушая плеск воды и думая каждый о своем.
Наконец, ударил колокол.
— Мы еще увидимся? — Юноша и сам не знал, на какой ответ рассчитывал.
— Как и всегда. Быть может, через сотню лет.
— Но это будем уже не мы.
Она кивнула. Сняла маску и бросила в воду. Без нее синьора оказалась еще красивее.
— Мир тебе, — сказала она напоследок, прежде чем скрыться в одной из арок. Только палантин, сорванный ветром, остался лежать на мостовой.
Над обреченным городом вставало солнце.
Ред.: Ирина Натфуллина
[1] Мера длины, 1 браччо — 0,6 м.
[2] Накидка с рукавами, которую мужчины и женщины надевали на карнавал.
[3] Евангелие от Матфея 11:29
[4] Группа персонажей-слуг в итальянской комедии дель арте, среди которых Бригелла, Арлекин и др.
[5] Евангелие от Матфея 5:39.