Яркая жизнь

Когда я была маленькой, перед сном папа рассказывал мне сказки. Предлагал на выбор: русскую, где действовали царевичи и царевны, восточную — там уже появлялись падишах и визири, и сказку про рыцарей и королевен. Каждая из них была нескончаемой, приключения нанизывались одно на другое, были захватывающими и не повторялись. В детстве я не задумывалась, откуда он берет эти истории, а потом поняла, что это была бесконечная импровизация. И если бы детство не кончилось, так бы и продолжались эти рассказы о турнирах, злых волшебниках и чудовищах. Конечно, это была смесь из Андерсена, Майн Рида, Джека Лондона, Стивенсона, Гауфа и сказок 1001 ночи… Но смесь талантливая и причудливая. Неудивительно, что и главный герой повести, которая предлагается вниманию читателя ниже, — не только талантливый мальчик, но и редкостный выдумщик.

Эта повесть — самое начало длинного повествования, своего рода мемуаров, которые в конце своей жизни писал доктор технических наук, дважды лауреат Сталинской (названной потом Государственной) премии, действительный член Академии архитектуры и строительства СССР, член Американской академии железобетона, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, лауреат премии Совета министров СССР и премии правительства РФ, человек, награжденный орденом Ленина, — Виктор Васильевич Михайлов (1901–1990 гг.).

Так получилось, что в моем распоряжении остались мемуарные записи, которые в конце жизни, подытоживая ее, вели на протяжении недолгого времени мои бабушка (1897–1981) и отец (1901–1990). Они были людьми практически одного поколения: бабушка — старше отца всего на четыре года. Еще одна особенность, которая их сближала, — место рождения. Оба — уроженцы Кавказа. Бабушка — наполовину грузинка с примесью армянской крови. Отец — в основном русский, но среди предков итальянцы, поляки и англичане. Наконец, оба принадлежали к среднему классу, но находились как бы в разных его «секторах». Дед отца владел недвижимостью, был состоятельным человеком (ему за благотворительность дали звание почетного гражданина Кутаиси), дал хорошее приданое за дочерью, матерью моего отца. Но ее будущий муж отказался от денег и служил. Семейство бабушки жило гораздо скромнее.

Каждый из них оставил довольно подробные воспоминания, особенно касающиеся детства. Дальнейшая жизнь, начиная с 20-х гг., бабушкой обрисована достаточно бегло и хаотично (она не довела записей до конца, оборвав их на середине 30-х гг.)[1]. Папин текст более основателен, но и там есть лакуны, касающиеся 20-30-х гг. Более подробно описан период 50 и 60-х.

Их жизни могли соприкоснуться еще в отроческие годы в Тифлисе, когда папина сестра оказалась за одной партой с бабушкой в гимназии. Но этого не случилось. Встреча, можно сказать, роковая, в результате которой на свет появилась я, произошла 20 лет спустя…

А произошло вот что. Крупный ученый, будучи человеком женатым (во время войны жена и сын находись в эвакуации), влюбился без памяти в дочь врага народа, о чем ему было известно и во что он, возможно, искренне верил… Как надо было ему поступить? Конечно, отойти, чтобы не запятнать своей репутации и не смущать покой без того несчастных женщин… Но действительно помутившая рассудок страсть (доказательство тому — кипы отцовских писем матери) не подарила такого благостного решения. Результатом стало сближение, нежелательная беременность и рождение незаконнорожденной (впоследствии удочеренной и получившей отцовскую фамилию) дочери — меня!  Развестись отец побоялся: в сталинские времена это могло означать конец карьеры, не карьеры даже, а продолжения научной деятельности, чего отец, поглощенный ею и погруженный в нее, не мог и в мыслях допустить.

Жизнь отца сложилась абсолютно благополучно. Посвятивший себя с юности науке создания железобетона, он практически не оглядывался вокруг. Окончил Тифлисский политехнический институт. Потом работал в Киеве, где его и заприметил бывавший там наездами Н.С. Хрущев, буквально вытащивший в 1939 г. выдающегося (к этому времени он одновременно с французом Э. Фрейссине в 1933 г. начал развивать идеи преднапряжения бетона и тогда же издал книгу «Напряженно-армированный бетон») ученого в Москву, где отцу предоставили роскошную квартиру в известном доме на улице Чкалова (его соседом оказался Василий Сталин). В 1942 г. отец изобрел способ получения расширяющегося цемента (за все, связанное с этим, он и получил Сталинские премии). А в 1951 г. был построен завод, где производился водонепроницаемый расширяющийся цемент по предложенной им технологии для нужд Мосметростроя (что очень интенсивно использовалось при прокладке метро, о чем я знала с самого детства, с гордостью произнося, что мой папа построил метрополитен!).

Действительно ли отец не видел и не понимал, что происходит вокруг? Он никогда не интересовался политикой, был абсолютно сосредоточен на своем деле и науке и, видимо, не замечал, что творилось вокруг в 30–50-е годы, хотя об этом и знал. Но это проходило как бы по касательной. Главным всегда было приносить пользу своей стране. К сожалению, все-таки, видимо, написанная им часть воспоминаний, посвященная именно этому периоду, утеряна, или он сам ее уничтожил… В воспоминаниях сделан «подлог»: подлинные наблюдения и ощущения заменены «пересказом» книги С. Аллилуевой «Двадцать писем к другу», которая (я это сама видела), явилась для него полным откровением. Но переживания и информацию, засвидетельствованные в этой книге, он наивно выдает за свои собственные размышления, т.е. сам того не подозревая, делает шаг к созданию «антимифа» вместо того мифа, в котором жил…

Но так ли безучастен он был к происходящему, как он хотел бы это представить в конце жизни? И здесь как раз вступает в права история семьи, которая не сложилась именно по причине столкновения удобного для комфортного проживания мифологического сознания с сознанием, этот миф разрушающим…

Ученого, обращающегося к собственному семейному архиву, подстерегают две опасности. То, что он обнаружит, может показаться ему случайным и не заслуживающим внимания.  А может случиться и иное: произойдет излишнее укрупнение частного случая. Мне представляется, что я сумела избежать подобных крайностей, ибо сам обнаруженный материал «высветил» болевые точки исторического процесса середины ХХ века и дал импульс к осмыслению на примере одной семьи «частной» мифологии, вероятно, в той или иной степени, сопутствовавшей развитию советского социума.

Мемуары отца, как уже сказано было выше, по разным семейным обстоятельствам сохранились далеко не полностью. Но я хорошо помню, что для того, чтобы их записать, папа научился печатать на машинке. И все 10 томов, которые изначально были созданы, напечатал сам. Меня просил только исправлять опечатки и описки, а также вкрадывавшиеся ошибки (тогда я уже училась на филфаке).

В детстве меня родители часто брали с собой в свои поездки на Кавказ, где отдыхали. У отца было множество учеников, коллег и друзей в Закавказье (он там довольно долго работал после окончания Тбилисского Политеха). Там, в Баку, Ереване, Тбилиси, нас часто возили по этим городам, и папа показывал здания, в которых были использованы его железобетонные конструкции. Однажды я даже напросилась на его лекцию, длившуюся более часа. Ничегошеньки не поняла, конечно, но понравились слайды, которые показывались на экране, и множество людей, о чем-то его бесконечно спрашивающих. В общем высидела и не заснула.

Рано отец стал выезжать в составе делегаций за границу, для чего уже на шестом десятке стал изучать английский (французский и немецкий он знал в совершенстве). Учила его Доротея Леонтьевна Адамс, американка, давно живущая с мужем в СССР. Как потом выяснилось, ее муж, Артур Александрович, был знаменитым разведчиком, работавшим на нас, а она его помощницей. О супругах Адамс можно найти много интересного в интернете. Так вот, Доротея Леонтьевна выучила папу так, что он смог делать доклады на английском и общаться (произношение было ужасное, но его все же понимали).

Я помню его поездку в Америку в 1957 г. Он там оказался почему-то в одном отеле с Керенским, о чем с удивлением рассказывал. Тогда я впервые услышала эту фамилию и запомнила. А потом были его рассказы о чудесной стране, где все время цветут тюльпаны, — Голландии (луковицы черных он привез, и они расцвели у нас дома).

Вообще больше всего отец поражал работоспособностью и неудержимой фантазией. Вставал рано, часов в 6, и вскоре брался за работу. Но перед этим — часовая гимнастика (из поездки в Индию он привез какой-то диковинный комплекс упражнений, где наиважнейшим было дыхание, — видимо, что-то йогистое; это он неизменно выполнял!). А что касается его научных «придумок», мне больше всего запомнился его рассказ об удивительной телевизионной башне высотой 2000 м., которая должна была состоять из каких-то спиралевидных стоек и стальных труб. Не знаю, насколько это было реализуемо, — но чертежи, которые он мне показывал, были прекрасны.

Вообще талантов у отца было не счесть. Хорошо рисовал и писал маслом. Как-то на юге написал картину: красивый цветущий рододендрон, которым нельзя было не залюбоваться. Это у них было семейное: сестра Вера, которая тоже является действующим лицом повести, стала известной художницей (по мужу Варт-Патрикова). Ее московские акварели очень ценятся знатоками, много работ хранится в музеях.  И я тоже чуть-чуть унаследовала этот талант, училась в художественной школе и, если бы было время, продолжала бы рисовать. Отец прекрасно играл на рояле. Конечно, сложные вещи со временем перестали удаваться. Но «блатной» шансон 20-х годов, песня под названием «Шумит ночной Марсель….» приводили меня в полный восторг. Плавал он так, что мы на берегу просто сходили с ума, теряя его из вида на 2–3 часа (и это уже в очень преклонном возрасте!). А в юности занимался альпинизмом, покорял вершины. Хорошо танцевал. На его 80-летии мы с ним исполнили танец (что-то среднее между танго, фокстротом и па-де-катром). Успевал читать (но это уже заслуга моей мамы, которая была директором библиотеки и подсовывала ему журнал «Иностранная литература»). С удовольствием смотрел современное кино: был покорен красотой Джины Лолобриджиды. А еще отлично, на кавказский манер, готовил. Мог, например, запечь на противне курицу с айвой так, что все цокали языками, когда ели.  Ценил хорошие грузинские вина и воды «Логидзе» (в советское время они еще не утеряли свои вкусовые качества). Был и рыболовом: на озере Рица мы с ним удили форель.

Все эти таланты в зачаточном состоянии можно обнаружить в личности мальчика, потом юноши, потом зрелого мужчины, ставшего центральным героем автобиографической эпопеи «Жизнь в борьбе». Можно только еще больше пожалеть, что от нее сохранились только отрывки. Но то, что ее заголовок — не дань советскому пафосу, а истина, свидетельствуют многие эпизоды его жизни. На защиту докторской отец вышел с отрицательными отзывами и защищал работу в течение 8 часов, перетянув на свою сторону в итоге весь диссертационный совет и блистательно ее защитив. Он не побоялся пойти в конце 50-х – начале 60-х гг. против очень благоволившего к нему Хрущева, когда воспротивился строительству пятиэтажек («хрущевок») по проекту В. Лагутенко. Вероятно, был неправ, т.к. людям надо было дать жилье, а пятиэтажки с совмещенным санузлом и крохотной кухонькой были реальной возможностью сделать это быстро. Но отец стоял твердо и вдрызг рассорился с первым секретарем ЦК КПСС, что несколько осложнило его дальнейшую жизнь.

Не вступил в партию, хотя это дало бы ему еще какие-то дивиденды. Насколько я могу дать себе в этом отчет, не занимался дрязгами, подсиживаниями и пр., а всегда с огромным уважением относился к своим коллегам. От него я постоянно слышала фамилии ведущих строителей советского времени — Скрамтаева, Гвоздева, Звездова, как и труднопроизносимый для ребенка набор букв НИИЖБ (Научно-исследовательский институт бетона и железобетона).

Конечно, отец любил производить впечатление: рассказами о поездках, знакомством со знаменитыми людьми, эпизодами долгой жизни. Но в своих рассказах никогда не злоупотреблял подробностями. Так, я никогда не слышала от него повторения рассказа о событии, которое на меня, 6-летнюю девочку, произвело особое впечатление. В 1952 г., когда я, мама и папа отдыхали в санатории «Украина» в Гаграх, к нему приехал для делового разговора Никита Сергеевич Хрущев. Я помню какое-то необычное оживление в санатории, все куда-то бегали, о чем-то шептались. А мы не пошли на пляж, что меня очень огорчило. И папа исчез надолго. А потом вернулся очень радостный, довольный, все время улыбался. А вечером дольше обыкновенного читал мне книгу Миклухо-Маклая о папуасах Новой Гвинеи и диковинных животных, живущих на берегах этих островов. Потом мне мама рассказала, что к папе приезжал очень важный человек, похваливший его за хорошую работу. Так я узнала о визите Хрущева. Поэтому в 1955 году, когда Советский Союз посетил Джавахарлал Неру и Индира Ганди, а меня выбрали в школе, чтобы я преподнесла им букет, я на трибуне стадиона «Динамо» отдала букет не им, а Никите Сергеевичу. В благодарность за папу.

[1] Первая часть с подробными комментариями под названием «Тифлис моего детства» (воспоминания К.П. Пышкиной-Ломиашвили) // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Новая серия. Российский Фонд Культуры. М., 2017. Т. 23. С. 388–439. Вторая (без комментариев) напечатана в журнале «Literarus»  (2018. № 1, 2).