Часть №1. Город
«Вот бы вас, блядей, СПИДом позаражать».
Мысли в моей голове подобны птицам: колотятся о стены, измазанные гуано, истошно орут и дохнут. Я сделал из черепной коробки зеркало Гезелла: данные проходят внутрь, но никто снаружи не понимает, что там происходит. Прозрачные стены с одной стороны, тёмные мысли с другой.
«Вот бы вас всех, блядей, СПИДом позаражать».
В метро я вижу, как люди с пёсьими головами трут носы памятникам. Я думаю, что было бы классно натереть тряпочкой с вирусом СПИД-а эти блестящие носы. От их света хочется кривиться, и я кривлюсь. Вот бы вас, блядей, всех…
Меньше слов — пора идти, меня ведут ненависть и бесконечная изжога. Встаю на эскалатор, который карабкается на очередной холм этого города. Я слышу, как стонут и повизгивают его механизмы. Мой дорогой, мой крепостной, не плачь: ты переживёшь многих, кто сегодня топтался по тебе.
У метро стоит истукан марабу, давний друг — знакомы то ли три года, то ли десять, то ли семь. Он озяб, кусачий ветер сегодня двигает краски строго горизонтально. И мой друг хочет ванную.
— Мне нужна ванная похолоднее, такая, чтобы слегка парила — парила точно! — хочу такую ванную, чтобы аж парила! Кипяток! Мне нужна полная ванна кипятка!
Молча ускоряю шаг, марабу втискивается в пространство рядом со мной. Город вокруг выглядит как естественное продолжение серого неба. Ряды высоток подпирают облака, протыкают их, и грязь, скопившаяся над нашими головами, потоками льётся по стенам домов, уходит в канализацию, чтобы затем смешаться с подземными ручьями, испариться и снова набухнуть облаками. Бесконечный цикл грязи, стекающей по моему когда-то оранжевому плащу.
Бьюсь о гранит, за которым вязкая субстанция, в прошлом считавшаяся рекой. Слева мост, справа мост, на тротуаре полоумная — глаза в кучу, слюна по щеке, французский берет — лезет в коляску.
— Это нямка, — она дёргает левой рукой с огрызком яблока, — повторяй, дорогой, ням-ка. Ня-я-я-я-ям-ка-а-а. А вот это, — вступает правая рука, там зажат дохлый голубь, — бя-ка. Бяка! Бя-я-я-я-ка-а-а! Повтори, ня-я-я-ям-ка-а-а и бя-я-я-ка-а-а.
— Выбор между едой и любовью, если голубь означает это, сам по себе идиотский, мама, — звучит в ответ из коляски. — Ты должна знать, что мне в таком возрасте важно не яблоко, мне нужен мой собственный взрослый, а лучше двое — люди, которые научат меня жить в этом мире. Твой огрызок, если тебе угодно, можно сравнить с безусловным базовым доходом: идея не сработает, если будет отсутствовать эмоциональная поддержка индивидуума. Ты просто сожжёшь ресурсы впустую, и на земле станет одним несчастным больше. Если я буду только жрать, а не взаимодействовать с любимым человеком, это неизбежно приведёт меня к психологической травме. Слышишь, мам? Неизбежно! И ещё — ты думаешь только о том, как набить брюхо, но тебе стоит мыслить шире. Капитализм, мама, вот что должно нас тревожить. Если мы хотим быть счастливыми и жить в любви — капитализм должен умереть.
Полоумная мать щебечет.
— Конфетку, сыночек? Ты хочешь кушать конфетку? А хочешь зефирку? Кушать?
Из коляски доносится тяжёлый вздох, и спустя пару секунд младенец опускается до уровня взрослого.
— Уа-а-а-а, уа-а-а-а, люли-люли, ням-ням.
Бам! С моста в реку упал автомобиль, оставив дыру в ограждении. Из коляски выглядывает ребёнок, он с интересом смотрит на то, как машина идёт под воду. Я смотрю тоже. Остальные как будто не видят. В машине женщина, она поднимает автомобильные стекла и смотрит, как мир уходит от неё наверх. На помятом капоте нарисована рука, сжатая в кулак, символ борьбы. Мы с ребёнком тоже устали бороться, нам легко её понять.
— Двенадцать, — меланхолично произносит друг. — Уже двенадцать, а раньше было меньше. Здесь что-то не так. Хотя, по-моему, всё нормально.
Понимаю, что ещё сутки в этом городе —и я сам превращусь в серую картину, написанную масляными красками. Шагну в эту змееобразную субстанцию, когда-то бывшую рекой. Спасую, как ребёнок пасует перед сумасшедшими по принципу старшинства.
Задираю голову и начинаю сдирать висящие в воздухе лозунги давно прошедшего времени. Склеиваю их воедино.
— Мне нужно в народ. Там поприще, жизнь, там знания. Здесь тоска и бессилие, значит, надо к народу. Он знает, как служить, он знает, как вести дела.
— О чём ты?
— Уезжаю. В деревню, — чувствую, как мои ноги наливаются силой, достаточной, для короткого рывка.
Спустя много зажмуриваний я у вокзальной кассы. Простуженный марабу остался рядом с замёрзшим гранитом, передо мной стекло с роботом по ту сторону. Робот интересуется, куда мне. В деревню? В какую деревню? Да, их много, и наши автобусы ходят в 35% доступных деревень, до прошлогодней оптимизации маршрутов ходили в 76%. Так вам в какую? Не морочьте голову, в какую любую? А вам зачем? Что значит не моё дело? Сами вы железяка бездушная, я сейчас охрану позову.
— Алло, алло, Иваныч? Так что там с моим мизинцем? — громко кричит в телефон мужчина рядом, явно рабочий с завода. Оба мизинца у него на месте. — Да-да, повторяю запрос. Что? Там? С моим? Мизинцем? Что ты мне за него дашь? Повышение или прибавку к зарплате? А может заодно пересмотреть размер моей пенсии? Нет, это я не могу, я указательный на правой отдал уже, чтобы не идти на войну. Выбрать что-то одно? Как насчёт пенсию пораньше и побольше? Я не торгуюсь, Иваныч, я интересуюсь. Ты же начальник цеха, я тебе свой мизинец отдам, а ты мне что?
Робот почти незаметно подкидывает мне билет, сразу видно — обучали на датасетах МВД. Предлагаю машине в качестве платы свои радужки, она брезгливо отказывает: роботы не хотят видеть этот мир моими глазами. Роботы не хотят понимать живых. Особенно тех, которым в последнее время не по себе. Роботов легко понять, в отличие от собственных сородичей.
Крупа из двуногих скручивается водоворотом и уносит меня в случайный автобус. Я падаю на первое попавшееся сидение. Я засыпаю.
Часть №2. Тополь
Скрип тормозов, автобус резко останавливается, бьюсь лбом о сидение передо мной и просыпаюсь — пора выходить.
— Туда заезжать не буду, чего я там не видел, — водитель автобуса чешет голую ляшку, одежды на нём негусто: рваные кеды, трусы в мелкий синий горох, подранная под мышками тельняшка, военная фуражка с приклеенным вручную логотипом Pepsi. — У меня впереди ещё десяток таких деревень, все одинаковые. Тебя, Сашок, завтра отсюда же заберу, в 6 утра буду.
— Я завтра сюда не приду, — решительно отвечаю. — У меня тут двоюродная бабка живет, останусь у неё навсегда, буду жить, корову заведу. Или козу.
— Ну с козой завтра приходи, только не опаздывай, Сашок, — дверь захлопывается, и водитель уезжает.
Вдыхаю сладковатый воздух, он явно не помещается в мои прокуренные городские лёгкие. Воздух катается по трахее, щекочет меня изнутри, выдавливает из тёмных глубин забытую влагу. В городе я не плакал, — может, никогда не умел, а может, разучился в детстве, — сейчас же внутренний интроверт, заблудившийся в коридоре депрессии, старательно мимикрировал под социальную особь. Мне становится невообразимо жаль, что я не Сашок.
— Либертен! Либертен!
Оглядываюсь, кто столь грубым и негалантным способом прервал моё единение с природой. На въезде в деревню стоит высокий тополь, к нему привязаны качели, на качелях сидит дед в телогрейке и валенке на левой ноге. Сидит высоко, метра три над землёй. У него в руках баян, на котором он наигрывает «Интернационал» и порой невпопад орёт:
— Либертен! Либертен! Даёшь им свободу! Либертен!
У тополя стоят три мента, распознаю их сразу: самый толстый — это главный, потоньше — заместитель — и худющий помощник. Задрали головы, смотрят на деда с баяном, переговариваются.
— Нарушает, — вздыхает главный.
— Совершенно с вами согласен, — поддакивает зам. — А что именно нарушает, товарищ капитан?
— Не знаю, вроде ничего конкретного, но явно нарушает.
— И моё сердце тоже чувствует, товарищ майор, что нарушает, — вступает в диалог тростиночка. — Но высоко, не достанешь. И захочешь взять у него показания, то как его на стул посадить?
— Опять же, сидит. Но не там, где положено, товарищ подполковник, — повышает ставки заместитель. — И язык явно иностранный.
— Язык не наш, товарищ полковник, — соглашается помощник, — все слова непонятные.
— Либертен! Либертен! Даешь свободу, либертен!
— Товарищ архиполковник, я совершенно уверен, пора принимать меры!
Помощник начинает похрюкивать над выражением «архиполковник», но быстро осекается. Старший поворачивается спиной к тополю и поочерёдно смотрит в открытые рты своих подчиненных.
— Думаю иногда, что от одного из вас было бы больше пользы, чем от двух сразу. Но сейчас вы мыслите верно, потому что, — он выпятил грудь и поднял вверх указательный палец правой руки, верный признак того, что сейчас будет пафос. — Потому что, дорогие коллеги, наша задача — сделать улицы и жизнь граждан безопасными. А чем больше преступников за решёткой, тем меньше на улице негодяев. Следовательно, чем больше граждан там, тем безопаснее жизнь тут.
— Либертен! Либертен! Мы всё просрали, как всегда-а-а-а!
Помощник и заместитель достают блокноты и начинают бешено строчить: записывают светлую мысль начальника, который уже деградировал до генерала. Я не могу вспомнить дорогу к бабке и размышляю, стоит ли спросить у ментов или лучше не рисковать своей жизнью лишний раз. В это время рядом, будто бы из ниоткуда, материализуется весёлой мужичок: глаза в разные стороны, одет беспорядочно и пёстро, между ушами блуждает то ли улыбка, то ли оскал, сразу не разберёшь.
— Коленька, ты ли это?
— Допустим.
— А я тебя сразу узнал! Помню, как ты к бабке своей двоюродной приезжал, совсем был мальцом, мы тебя ещё всем селом травили, камнями кидались и крапивой хлестали. Хорошо, что вернулся! Я вот теперь стал председателем колхоза, главный тут!
Зовут меня точно не Коля, детство своё я тоже не помню, в остальном всё сходится. Может, и правда это меня они тут ненавидели? Было бы неплохо, ведь тогда выходит, что я объединил целую деревню, помог людям найти смысл в жизни. А может, не было ничего, и этот косоворотый просто спятил, как и все мы. Надо же, ничего не помню, меня лет до 14 будто не существовало.
— …а ты ловок, сразу нашу главную достопримечтательность нашёл, — слова льются изо рта председателя. — Раньше-то мы были совхозом «Путь Ильича», как ты помнишь, но когда это было? Но теперь всё, теперь время другое — быстрое. И надо ему соответствовать, от времени не убежишь! Так что решил я, будем мы строить русскую Шотландию!
— …в дрянце по шее, Либерте-е-е-ен!
— Почему Шотландию?
— А что не так?
— Ну обычно русскую Швейцарию строят. А вы Шотландию взялись. Почему?
— А я читал в энциклопедии, была у нас такая книга в библиотеке, пока вместе с ней не сгорела, много у нашей деревни с Шотландией общего. У них озёра, и нас по весне речка регулярно топит, у них есть чудовище Лох, у нас тоже вот, свой чудо-лох на дереве, — он кивает в сторону безумного баяниста. — Будем вокруг него строить свой туризм, привлекать городских, ну типа тебя, напечатаем путеводители.
— Как мне к бабке пройти?
— Бабок будет гора, клянусь! Всем хватит!
— …не мешки ворочать, Либертен!
После слов о бабках ментовская троица не сговариваясь разворачивается и начинает семенить в нашу сторону. Свиные рыла вытягиваются в волчьи, значит, пора валить — я оборотней на дух не переношу.
— Идти мне, говорю, куда?
— А, — очухивается от мечтаний председатель совхоза. — Да вон туда, по этой улице, возле разрушенного зернового двора направо свернёшь, а там топай на дым из трубы — и не заблудишься. Бывай!
Часть №3. Соль
— Феденька, подай соль.
Моя двоюродная бабка под старость заделалась полоумной. В доме постоянно топится печка, а она сама только и делает, что крутится у кипящего котла. Вот и сейчас режет какое-то очередное мясо, скорее рвёт зазубренным ножом волокна. Морщинистые руки полностью красные от крови.
— Мы голодали, зато вы не будете. Всем еды хватит, всем, всем наварим… Соль, Федя!
Я, конечно же, не Федя. Мерзкая жижа в кастрюле кипит и смердит уже пару часов, но никак не приготовится. Соли тоже не видно.
— Ох, как мы голодали, Федя… Всегда, всегда голодали. При Сталине, я тогда ещё девочкой была, осоку ели — слава Богу, отца в лагерь забрали, на один рот меньше. При Хрущёве, как сейчас помню, в огороде крапива хорошая пошла, мы из неё супы варили и в банки закатывали. Лучше всего жилось при Брежневе: мужу тогда, твоему деду, удалось в колхозе курочку украсть, такую жи-и-ирную-ю-ю-ю, месяц ещё косточки обсасывали. Мы много голодали, Феденька, много, да… Помню, нам дали от колхоза собственное поле, а его вода залила, и весь урожай пропал. Я над сгнившей картошкой плакала громче, чем над своей дочкой, когда та от туберкулёза истлела. Детей я ещё нарожаю, а вот картошку где взять? Как же страшно голодать, ты не представляешь, как же не хочется.
Она снимает крышку с котла и сыпет туда порванное тупым ножом мясо, после чего достаёт из холодильника новый шмат, кровавее предыдущего, и начинает яростно терзать его. Дед умер недавно, то ли год назад, то ли восемь. И я подозреваю, что не весь он доехал до кладбища, часть отправилась в этот кипящий вечноголодный котел.
— Но ничего, мы своё отголодали, теперь всех накормим, все-е-е-ех… Только соль нужна, Феденька, — она впервые поднимает на меня свои глаза, и я вижу там глубоко укоренившееся безумие, — без соли никак. Сходи, в огороде посмотри, может там соль есть? Заодно травок нарви, каких-нибудь пахучих.
Резко встаю и выхожу в дверь, из избы ещё некоторое время доносится: «Всем еды хватит, всем-всем наварим». Чтобы пройти во двор, достаточно нескольких шагов, далее калитка, вкопанная в грязь. Обхожу её и выхожу на огород.
Но есть одна проблема: передо мной овраг. Никакого огорода нет и в помине.
У края оврага стоит толстая пожилая женщина. Она щурится, вглядываясь в кусты малины, которыми покрыты склоны. Подхожу к ней и тоже начинаю щуриться, ищу соль, но её нигде не видно. Осоки не видно тоже.
— А мы ваши соседи, — начинает очередной бессмысленный диалог женщина. — Вы тоже их ищете?
— Да, — говорю я, — мы тоже их ищем. Кого?
— Домовых, домовых. Сбежали они, все как один сбежали, не хотят больше о нас заботиться. А молодёжь в них не верит, да и в нас тоже. Одни мы остались, совсем одни-и-и-и, — на этом соседка берет неприлично высокую ноту, будто бы хочет разбить стекло, и прячет угреватое лицо в чёрные от грязи ладони.
— Лёва, привет! — поворачиваюсь на жизнерадостный голос: передо мной стоит сияющий от счастья председатель колхоза, под левым глазом синеет свежий бланш. Значит, прихожу я к неизбежному выводу, кто-то из ментов правша. — У тебя нюх, он как у орла! Опять нашёл нашу главную достопримечательность!
— Эту? — поглядываю на плачущую соседку.
— Именно её, наш горнолыжный спуск! Ты тут давеча говорил, что нужно строить русскую Швейцарию, так всё сходится — это мы! Вот здесь, — он указывает рукой на малиновые кусты, — сделаем горнолыжный спуск. Вон там будем водку продавать, а рядом казначейство, чтобы деньги хранить. Туристическая жемчужина!
— Думаешь, получится?
— Конечно получится, осталось только дождаться, когда снег выпадет, а мы его лопатой разравняем!
— И лопата есть?
— Украдём в соседней деревне. Я тебе так скажу, Лёва, — он переходит на шёпот, — горнолыжный курорт у нас обязан получиться. Потому как я теперь на счётчике, господам полицейским денег должен. Они говорили про какие-то фэзэ, грозили каким-то укой, я ничего не понял, но было страшно. А я бояться не хочу, меня, Лёва, страх очень пугает. В общем, — к председателю возвращается его привычный звонкий голос, — буду я тут сидеть и снега ждать. Как снег посыпал, так, считай, и деньги пошли.
На этих словах он запинается за куст малины и кубарем скатывается в овраг. Мы с соседкой молча смотрим вслед. Размышляю, стоит ли рассказать ей о том, что я не Лёва.
— Ненавижу свою спину, — внезапно говорит женщина. — Раньше мне её домовой разминал, а теперь она только и делает, что болит. С утра до вечера болит, даже ночью. Может, хотите её купить?
— Не думаю.
— Я недорого возьму.
— Лучше скажите, у вас соль есть?
— Вы всё о своем… сходите к нам домой, — она машет в сторону, — там мои оболтусы сидят, дадут вам соли. А я ещё тут постою, повыглядываю. Может, вернутся наши домовые?
У её дома меня встречает щуплый пацан в грязной футболке и подгузнике. Зовут Мартын. Жил в городе, учился где-то и на кого-то, затем вылетел и вернулся к маме.
— Энд, ю ноу, мне здесь прям зашибись, бразе, — чешет пах Мартын, — свежий воздух, литералли легче дышать, дальше от города — меньше проблем. Мы же должна жить в кайф, ю фил ми? Жить в кайф! Евриван!
— ХОРОШ, ЧЁРТ! ХОРО-О-О-О-О-ОШ! — Доносится из их дома. Кажется, ревёт чудовище, но я не подаю виду, мало ли этих чудовищ было в моей жизни. Мартын морщится, но тоже делает вид, что ничего не происходит.
Сын соседки говорит много и путано. Становится понятно, что сказать ему на самом деле нечего. Прерываю поток мысли и спрашиваю, где соль.
— А-А-А-А-АТ, ССССУКА!
Неизвестная вопящая мразь начинает привлекать моё внимание — очень хочется зайти внутрь и посмотреть, что же это. Юноша в грязном подгузнике готов выступить провожатым. По его словам, если и есть где-то соль, то только в доме.
Окна зашторены, и я жду, когда глаза привыкнут к темноте. Спустя некоторое время различаю кресло, в котором сидит старик: яйцеголовый, полукруг лысины, крючок носа будто бы вкручен в обветренное лицо, тонкие губы, руками с выпирающими венами цепляется за ручки кресла. Одет в футболку с надписью «Titanik» и растянутые на коленях спортивные штаны, на ногах тапочки. На стене над его головой на левом ухе висит будёновка, красная звезда перевернута вниз. Старик смотрит в аквариум, его глаза белее молока.
— Батя ослеп, — шепотом будто бы извиняется Мартын, — выпил какой-то паленый самогон и ослеп. Теперь круглые сутки сидит в кресле.
— КУДА ЖЕ ВЫ, БЛЯДИ, А?!
— Зато нас с мамкой больше не бьёт, — утирает внезапную соплю Мартын. — Знал бы, что такое случится, давно бы его напоил каким-нибудь говном… Впрочем, щит с ним. Вот ю вонт, мейт? Если я райт помню, соли?
Разочарованно вглядываюсь в чудовище. Я ждал что-то краснокнижное, а оказалась самая банальная разновидность. В наше время живая курица удивительнее тирана. Перевожу взгляд на аквариум и смотрю в глаза краснопузой рыбины, дрейфующей вдоль стекла. Этот взгляд я знаю издавна. Рыба сдохла.
— ДА ЧТОБ ТЕБЯ РАЗЪЕБАЛО!
— Держи, бразе, — из кухни приходит дурачок в подгузнике. В руке он держит мокрую пепельницу, полную крупной соли. Хочется сказать, чтобы он проветрил их пещеру, чтобы снял подгузник, что живущее здесь чудовище теперь не испугает даже рыбу. Но вместо этого я беру пепельницу и просто ухожу.
Часть №4. Школа
Магазин маленький, но строгий: вдоль стенок идут четыре ровные полки, на которых стоят продукты. Очень хочется жрать, а бабкино варево никак не приготовится. Поэтому я пошёл в магазин, он в деревне один остался, когда-то их было три. Кроме меня в магазине сутулый тип непонятного возраста и полная продавщица с фиолетовыми глазами.
— Антоша, посторожи кассу, я сейчас, — продавщица снимает фартук и исчезает. Мы остаемся вдвоём с сутулым (повадками он напоминает чёрта). И я замечаю, что на продуктах нет цен, ни одной.
— А еще они все протухли, — материализуется у меня под мышкой сутулый чёрт. Он смотрит на меня снизу вверх, приоткрыв рот. Рогов на голове не видно, значит, недавно спилил. — Сколько я тут покупаю, столько здесь торгуют протухшим. А знаешь, кто виноват? Они!
Я хотел назвать постельных клопов. Нет злее на земле существа, чем постельный клоп. Разве что люди, но их я давно вынес за все возможные рамки — люди равны только самим себе. Загадочные «Они», свившие улей в мозгу собеседника, явно не люди.
— Ведь именно они строят интернет Тел, чтобы объединить его с интернетом Вещей. Ты же помнишь, ещё сто лет назад человек, подключённый к интернету, был невозможен. А что теперь? Кардиостимуляторы, умные часы, умные колонки, таблетки с электронными сенсорами внутри, бионические технологии давно стали реальностью. И кто за этим стоит?
— Они, — послушно отвечаю я.
— Почти! Пока интернет Тел только собирает данные, но вот увидишь, уже скоро устройства станут двуполосными, смогут менять наши тела. Они изучают, как мы существуем, но кто имеет доступ к этой информации? Для чего её будут использовать? Могут ли ее использовать во вред?
— Могут.
— Вот видишь! Это же всё подтверждает! Они строят интернет Тел, чтобы потом подключить его к интернету Вещей. Они взломают нашу божественную ДНК, каждый человек на планете станет вещью. Они хотят охватить своей Сетью весь мир, чтобы потом словить ею нашего русского Бога! И убить его! Убить нашего Бога!
— А кто за ними стоит? Не могут же они сами по себе всё делать.
— Пошли ко мне на урок, сам всё увидишь!
— Ты учитель?
— Учитель информатики — другие в эту глушь ехать отказались. Тут вообще проблема с кадрами, поэтому мне одновременно приходится преподавать патриотизм, Слово Божье, защиту от сглаза и учить, как смешивать составляющие для коктейля Молотова. Если уж мы тут с тобой совсем нараспашку, то знай: других учителей в деревне нет.
— Еда будет?
— Хлебный мякиш.
Хлебный мякиш меня устраивает, поэтому я выхожу вместе с учителем. Продавщица с фиолетовыми глазами стоит на улице и слушает ветер — тот шепчет ей, в каких странах он бывал и что там видел. Женщина счастливо жмурится.
— Пока, Антоша, — машет она мне рукой. Буркаю, что я не Антоша. И даже не Антон.
Двухэтажная школа стоит в аккурат у кладбища, которое кажется её логичным продолжением. Большинство стёкол в ней выбито, входной двери нет. Когда-то давно она была белой, но сейчас цвет ближе к скандинавскому серому, если бы скандинавы ненавидели себя и свою жизнь.
— Веничка, дорогой! — вездесущий председатель колхоза мчится к нам, потирая шестипалые мохнатые руки. — Как хорошо, что я тебя нашёл.
— Как?
— Очень, очень хорошо! Прямо сейчас презентую тебе свою новую идею, мы с господами полицейскими тут надысь покумекали, — замечаю новый бланш у председателя, уже под правым глазом. Видимо, мент амбидекстр. — В общем, туристы могут приехать, а могут и не приехать, дело ненадёжное. Надо ориентироваться на собственных жителей. Поэтому будем мы все вместе строить в деревне русский Китай. Нужно соответствовать быстрому времени, от них убежишь.
— От него.
— Интернет Тел будете строить, — влезает в разговор чёрт.
— Это как полицейские скажут. Если скажут, то и цифровой лагерь тут возведём, на радость местным. А начнём, как известно, со школы, всё оттуда начинается. Представь, покрасим школу в красный цвет, застеклим окна, новые учебники напишем — всё сразу заработает.
— А деньги откуда возьмёте? — подозрительно щурится учитель.
— Деньги из города пришлют, думаю, завтра. Ну, самое позднее — лет через 12, — председатель дергается в радостных конвульсиях, вот-вот изо рта пойдёт пена. — Осталось подождать, перетерпеть —и будем жить в раю!
На радостях он начинает хлопать руками и шагать взад-вперёд, после переходит на жужжание. Сутулый хватает меня за руку и тащит внутрь разбитого здания. На ходу формулирует: заходим в класс, я здороваюсь (он нет, учителю не положено), после чего переходим к официальной части — моей лекции. Я должен разъяснить детишкам насчёт полетов человека в космос. Судорожно вспоминаю, что я знаю насчет космоса — там пусто, там холодно, там тихо. Стремглав преодолеваем отсыревшие коридоры с полопавшейся краской на стенах, попутно обходим вспученные полы и уворачиваемся от пары оборзевших жирных крыс. Рывком открываем дверь класса.
— Здравствуйте! — Зачем-то кричу запыхавшийся я.
Могильная тишина. Передо мной пустой кабинет, парты аккуратно выставлены в три ряда, классная доска стоит на полу, её прислонили к стене. Окна в классе выбиты, как и везде в школе, сквозь дыры в стеклах посвистывает гуляка-ветер. Сутулого эта картина, кажется, не смущает.
— Итак, дети, сегодня в расписании у нас стоит история, но какая может быть история с современными технологиями? Как изменилось это понятие, или как его изменили мы, люди? Ведь в наше время в историю попадает каждый, кто родился, каждый, кто регался в социальных сетях. Человеческая история сейчас напоминает улей наоборот: миллиарды обленившихся трутней, стенающих на все лады о смысле своей жизни, пока машины делают их работу. Кто-то даже находит смысл жизни в воспоминаниях, чудики… многие из нынешних воспоминаний созданы машинами. В общем, история в наше время — это подлость, поэтому вместо неё будет лекция «Летал ли человек в космос», которую расскажет наш гость, как же вас там… неважно! Важно что помнить? Правильно, дети! Важно помнить, что космоса на самом деле не существует. Итак, давайте!
Последняя фраза явно адресуется мне. Скольжу взглядом по пустым партам и пытаюсь придумать, с чего начать свой рассказ — хочется быть точным, умным и общественно значимым.
— Если поднять голову наверх, то становится понятно, — поднимаю голову и вижу осыпающийся потолок, — ммм… становится понятно и до болезненного очевидно, что…
— …что космос — это выдумка! — воодушевлённо поддерживает учитель. — А всё, что вы за него принимали — это либо художественное кино, либо откровенная липа и постановка, которую сняли где? Правильно, ТАМ! Лекция окончена, давайте похлопаем гостю!
В пустом классе звучат гулкие одиночные хлопки, напоминая выстрелы в спину. Мне всегда говорили, что с учителями не спорят. И я не спорю. Тем временем сутулый демон суетится, ему нужно начинать урок.
— Сегодня мы будем учиться делать четки, — он носится вдоль парт, раскладывая на них хлеб и проволоку. — Дело важное, в будущем пригодится. А мечты о несуществующем космосе оставим дурачкам, которые верят в историю.
— Слушай, где бы мне поесть? — спрашиваю шёпотом, чтобы не мешать уроку.
— Еда… сходи к Ульяне, она в хрущёвке рядом живет, — чёрт замедляется. — Мне иногда кажется, что мы с ней вообще единственные люди на всё село, больше тут никого не существует. А Ульяна есть, я её точно видел. Только странная она, ненормальная, вещь в себе.
Аккуратно выхожу из класса, стараясь не скрипеть дверью.
— Мы же переходим к литературе. Запомните: лучшая метафора, на данный момент изобретённая человечеством, это виртуальный мир, — слова гулким эхом отражаются о стены пустого класса. — Также из литературных приёмов явно выделяются гипербола и эвфемизм. Например, вместо «чёрт» разумнее произнести «лукавый» или «нечистый»…
Часть №5. Гамбург
Однокомнатная квартира увешана велосипедными камерами.
— Это мои камеры наблюдения, — улыбается растрёпанная девушка. — Стараюсь, чтобы у меня дома всё было, как в лучших городах мира.
Эта квартира — единственная жилая в трехэтажной хрущевке, самом высоком здании деревни. На кухне в полу виднеется дыра размером с баскетбольный мяч, а кровать, стоящая в комнате у стены, сломана чётко посередине. На переднем плане розовощекий подросток Ульяна. Она напоказ пышет здоровьем и счастьем, мне становится понятно: суицид стучится в её дверь.
— Я мечтаю уехать в Гамбург, где дома́ стоят у воды. Вы были в Гамбурге? Я так счастлива, что вы ко мне зашли, я так редко принимаю гостей, — она без остановки щебечет, будто боится тишины. — Гамбург, такая красивая мечта… Правда, я не умею плавать и не люблю оленей. Как в их домах помещают олени, как вы думаете? Я читала, что немцы обожают разводить оленей.
— Наверное, вы имеете в виду ненцев.
— Немцев?
— Ненцев, то же слово, только третья буква «Н». Как в слове «кончина».
— Ненцы, как чудно… никогда не слышала. Даже не думала, что в Гамбурге могут жить ненцы. Вы знаете Мартына?
Переход настолько резкий, что я теряюсь. Ну конечно, подсказывает мне мозг, мы знаем Мартына. Мы видели его, это такой грязный дурачок в подгузнике, который любит своих родителей и боится их покидать. Однажды он убьёт своего отца, продолжает мозг, а свою мать будет оплакивать до конца дней и искать похожую на неё. Ты на неё совсем не похожа, Ульяна, на этой помойке жизни ты самый необычный и красивый цветок, взошедший вопреки всем правилам и наперекор здравому смыслу.
Я молчу.
— Все в деревне говорят, что мы должны жениться. Правда, мы никогда не видели друг друга, но разве это помеха? Я думаю… Нет, я уверена! Я уверена, что Мартын — это славный рыцарь с гербом в виде рыбы.
Разочарование — неизбежность жизни. Меня разочаровывало многое, однажды это удалось даже мёртвому. Было теплое время года, и я увидел мёртвого дядьку на улице. Помню своё негодование по этому поводу: не мог он дома умереть, чтобы никто не видел? Нет же, надо у всех на виду! С таким же успехом можно опорожнить кишечник в огромном торговом центре, внутри которого установили аквариум. Там плавают живые рыбы, которые смотрят на живых людей. Говорят, тот торговый центр построили на бывшем военном аэродроме.
— Вы случаем не знаете, сейчас нет подходящей войны? Я так люблю войны, — Ульяна от восторга прикрывает ладонями рот, — они так романтичны. Мой Мартын мог бы отправиться на войну и проявить доблесть! А какой сегодня год?
— Я точно не знаю, но мне кажется, что война идёт всегда. Как и годы. Ульяна, вы сможете меня покормить?
— Конечно, присаживайтесь, — она делает грациозный полукруг рукой, который подразумевает «Будьте как дома, странник, сейчас я вас досыта накормлю, а затем уложу к себе в теплую постель и буду любить вас так долго, пока вы не отключитесь и не заснёте от усталости». Меня всегда привлекали девушки на грани самоубийства, в них проявляется что-то неподвластное эволюции.
Ульяна достает из полупустого холодильника кусок арбуза, мажет его сметаной и солит, а затем протягивает мне: угощайтесь. Судя по запаху, сметана пропала ещё пару недель назад. Из вежливости откусываю кусочек — невероятная мерзость, выплюнь это и никогда не ешь! — проглатываю через силу и возвращаю. Так и сидим друг напротив друга: две фарфоровые куклы с нарисованными улыбками, почти люди, но не совсем.
Я всю жизнь тревожусь из-за тех вещей, которые полюбил. Взрослые (те самые настоящие взрослые) рассказывали, что, будучи пятилетним мальчиком, я постоянно выбрасывал из окна квартиры игрушки, к которым привязывался. Меня за это регулярно наказывали, и тогда я научился подавлять свой страх привязанности, проявлять его менее ярко. Вот и сейчас я выдерживаю паузу, прежде чем сбежать.
— Ульяна, вы не знаете, где достать козу? Очень хочу ухаживать за козой.
— Конечно! У меня есть одна знакомая козочка, совсем молоденькая, по ночам пасётся на могилах. Я её сегодня найду и обо всём договорюсь. Приходите завтра утром к автобусной остановке, знаете, где она? Я отдам вам козу, а сама уеду в Гамбург! Или поедемте вместе?
— Обязательно, Ульяна, я всегда мечтал повидать ненцев, — с этими словами выхожу за дверь и чётко осознаю, что розовощёкую мечтательницу я больше не увижу никогда.
Часть №6. Коза
Просыпаюсь рано утром, ещё затемно. На диване лежать неудобно: в спину постоянно что-то втыкается, то ли старые пружины, то ли кости мертвецов. Мне неуютно и холодно, к тому же хочется есть. Проверенное средство от голода — покурить. Вылезаю из-под простыни и одеваюсь. Бабка спит на кухне, свернувшись калачиком у печки, в котле булькает варево. Старуха сквозь сон шепчет заклинания.
— Ловись, рыбка крупная и мелкая. Дивись, чудо редкое и лепное. Пошли, Господи, нам любое горе. Лишь бы было что на сто́ле. Ловись, рыбка крупная и мелкая…
Я выхожу из избы, подхожу к забору и облокачиваюсь. Осталось достать сигарету из помятой пачки и закурить — плёвое дело для того, кто на прошлой неделе в очередной раз бросил никотин. Почти не смущаясь самого себя, подношу зажигалку и замираю: из темноты доносятся странные звуки. Что-то скрипит, булькает и хрипит одновременно.
— Кто ты?
— Леший, — отзывается темнота. Ну слава Богу, что не человек.
— А ты чего по деревне бродишь, леший? Чем тебе лес не угодил?
В ответ на меня льётся поток стенаний: леший начинает причитать, что ныне в деревне тише, чем в его уютном лесу. Оказывается, в его угодьях с прошлого года вырыли тысячи землянок, в которых ютятся мужики, бежавшие из городов. И землянок этих так много, что они превращаются в один бесконечный лабиринт, в котором даже леший может заблудиться. Ещё и мужики эти постоянно что-то ломают, жгут костры, воруют друг у друга еду и массово трахают сырую землю.
— Задолбали они, до смерти задолбали, — изливает мне душу темнота. — Вот я и сбегаю сюда после захода солнца, чтобы душу отвести, побродить в одиночестве.
— А мне что делать? — звучит вопрос. Кто это спросил, кто настолько отчаялся, что советуется с природой? Неужели это я?
— Исчезни, сделай планете добро, — ругается в ответ невидимый леший.
— Так куда ж я исчезну? Я родился и существую, пусть не просил об этом никого. Но теперь я стал часть мира, и как ты избавишься от факта моего существования?
— Запросто избавлюсь, тут куда ни глянь — отличное место для могилы. Замерзай, ямщик, кладбище у нас большое. Самое большое в мире.
— Я не хочу умирать в деревне, меня бабка пустит в суп.
— Эта полоумная, что деда своего сварила? Она может, — соглашается темнота. — Не знаю, не знаю, что тебе делать. Делай что хочешь, только от меня подальше.
— Значит, надо возвращаться в город?
— Значит, надо, — после этих слов скрипение начинает удаляться. Немного подождав, я открываю калитку, выхожу и аккуратно закрываю её за собой. С бабкой мне прощаться не хочется, вещей я с собой не брал, остаётся просто уйти.
К автобусной остановке прихожу уже засветло. Деревня окутана туманом, из которого выступает каменный навес с деревянной лавочкой у стены. К лавке привязана коза чёрного цвета, совсем молоденькая. На шее у неё плетеный шерстяной ободок, к которому приколота розовая бумажка — записка от Ульяны. Я смотрю в глупые навыкате глаза козы. Они напоминают гигантские блестящие бусины, в которых одновременно отражаются небо, земля и серый туман, плотно связывавший эти два полотна. Я вижу себя в глазах козы, пока она лижет мне руку.
— Серёжа, доброе утро, — снова председатель, видимо, он никогда не спит.
— Я, к сожалению, не Серёжа.
— Твоими молитвами! Уезжаешь? Жаль, не застанешь наше преображение. Мы тут подумали… мы тут подумали… Будем мы возрождать «Путь Ильича». Денег нет, работы не будет, зато всё снова станет понятным и простым, как раньше. Может, однажды к нам снова приедет какой-нибудь чужой ребёнок, будем его закидывать камнями и бить крапивой. Своих-то в деревне не осталось.
— Звучит толково.
— Вот и я так решил. Потом будет хорошо, и мы всё, что придумали, обязательно построим. Обязательно! Но когда-нибудь потом, не сейчас. Сейчас надо потерпеть.
Из тумана слышится урчание, и жёлтые фары автобуса режут кисель пространства. Автобус резко тормозит, раскидывая гравий в разные стороны. Мы с председателем еле успеваем прикрыться руками, после чего в нас впиваются острые камни. В козу ничего не попадает. Автобус шумно выдыхает и открывает дверь, с водительского сидения выглядывает мой старый знакомый. Сегодня к кокарде приклеена георгиевская лента, в остальном без изменений.
— Садись, гуляка, пора возвращаться.
Хватаю козу под мышку и тяну руку председателю. Тот в ответ отдаёт мне честь, разворачивается на 180 градусов и уходит строевым маршем в туман. Захожу в автобус, сажусь и разворачиваю записку, приколотую к ошейнику. Она звучит в моей голове странным, чужим голосом, будто бы Ульяна за одну ночь резко повзрослела, прожила тяжёлую, полную лишений жизнь.
«Эдик, я чувствую уверенность, что скоро сойду с ума. Я чувствую, что мы не можем пройти через это страшное время, и если я сегодня выйду, то уже никогда не вернусь. Это были волшебные фантазии, но сегодня праздник закончился и лампы погасли. Извинитесь за меня перед моим рыцарем, как жаль, что я не досталась ему. Прощайте, Эдик, я начинаю слышать голоса».
Сминаю записку, скармливаю её козе и откидываюсь на сиденье. Ничего удивительного не случилось, на самом деле Ульяна сошла с ума задолго до того, как научилась писать. Мне немного жаль её, но тот факт, что я не Эдик, расстраивает меня сильнее.
За окном проплывает сломанный тополь, качели валяются рядом, деда не видно.
— Куда делся баянист? — спрашиваю у водителя.
— Это который про свободу пел? — смотрит он в зеркало заднего вида. — Вознёсся. Давно уже собирался, но всё его что-то держало. А сегодня вот, вознесся.
Логично, думаю я. Наконец-то хоть кто-то поступил логично.
15.08.2023
