Сквозь маленькое оконце избы на толстую серую стлань, лежащую на полу рядом с колченогим столом, спускались косые солнечные лучи. Филимон не спал, он лежал на полатях полностью одетый: тёплые порты, тулуп, шапка, на ногах меховые чуни.
Филимон подготовился, так что суетиться не было никакой необходимости, внутренние часы работали чётко. Он знал, что выйдет на крыльцо за мгновение до скрежета в дверь и просто начнётся новый день. А пока можно было последить за мерным танцем пылинок в потоке света, заполнившим всю горницу.
У окна что-то зажужжало. Филимон перевёл взгляд на узкий деревянный подоконник, бесшумным прыжком спустился с полатей и медленно подошёл к окошку.
— Эка сцепились… — тихо, почти шёпотом, проговорил он.
Две чёрные мухи, неизвестно откуда взявшиеся зимой, звонко бзыкая, передвигались скачками. Сцепленные лапками, они то взлетали вверх по стеклу, то скатывались вниз на подоконник. Мухи в отчаянии трепетали своими тончайшими крылышками, но ни одна никак не могла оторваться от другой, чтобы улететь.
Филимон так засмотрелся на чёрных плясуний, что чуть не прозевал время. Охнув, он метнулся к полке с коробочками и склянками. Сграбастал большую прозрачную банку с вялеными кроличьими лапками, наскоро отвинтил железную крышку, достал вытянутый, словно палка, кусок твёрдого мяса и кинулся в сени.
И только Филимон поднял ладонь, чтобы коснуться ручки двери, как услышал тихий скрежет когтей. Филимон сглотнул, но его тонкие, длинные пальцы всё равно потянулись вперёд. Не успел. От вышибленной снаружи двери Филимон отлетел назад. Сверху его придавили могутные лапы зверя. Смрадное влажное дыхание обдавало лицо. Зверь утробно рычал, оголяя громадные челюсти с жёлтыми клыками, и опускал щерившуюся морду всё ниже и ниже. Шерсть на холке вздыбилась. Филимон не мог вдохнуть, но и не отводил взгляд. Он смотрел прямо в налитые кровью глаза.
Да, Филимон знал, сейчас его магия бессильна, ведь перед ним не человек. Но именно к человеческому в звере взывал Филимон. Уголки губ его еле заметно тряслись. Глаза старика широко распахнулись, словно принимая неизбежное.
Наконец кончики ушей зверя дрогнули, а широкие ноздри дёрнулись. В нос твари забрался тонкий запах вяленого мяса. Филимон уловил замешательство зверя и медленно и аккуратно стал приближать лакомство к раскрытой пасти. Голова зверя вывернулась. Исполинские челюсти быстро клацнули, вырывая добычу. Тугая чёрная щётка хвоста мелькнула в дверях, и зверь исчез.
Филимон, кряхтя и отряхиваясь от въедливой мокрой волчьей вони, поднялся. Доковылял до двери и вышел в новый день.
На крыльце Филимону полегчало. Он распрямился и закурил самокрутку. День разжигался. Холодное белое солнце слепило глаза. На высокой кривой сосне сидело чёрное вороньё. В оглушающей тишине хрипатое карканье птиц, казалось, разлеталось на сотни вёрст окрест. Между стволами деревьев просвечивал горизонт, где крепко сцеплялись голубая и белая ленты. Небо и снежное озеро.
Филимон левой рукой скользнул под полу тулупа, миновал лёгкий зипун и раздвинул ворот исподней рубашки. Кончики пальцев нащупали на груди, чуть ближе к шее, выпуклые и гладкие рубцы. Это был след от первой промашки Филимона. Но тогда они со зверем ещё узнавали друг друга, и каждый проверял другого на прочность. А сегодня… Филимон почесал затылок и хмыкнул.
* * *
В тот год, когда волколак впервые пришёл к нему, декабрь лютовал. Да и засушливое лето поскупилось на травы и коренья. Филимон фыркал, что наготовил снадобий «шиш да обчёлся», а прошлогодние запасы самых ценных лекарств подходили к концу. О том, чтобы обмениваться с другими знахарями сырьём для порошков и мазей, Филимон даже не помышлял, не к лицу ему это было. Что лес послал, тем и тешился.
Дружб ни с кем Филимон не водил, да и жил вдали ото всех — на озёрной круче. Избушка его терялась в маленькой, но густой осиновой рощице. Дальше кольцом шёл непролазный тёмный урман, острой щетиной отделявший дом Филимона от ближайшей деревни и всего остального мира. В лес, где по ночам слышался волчий вой, никто никогда не совался. Приезжали к Филимону только днём, на телегах, с ружьями, и только в редких случаях: на грани жизни и смерти.
Старый знахарь Филимон принимал больных с неохотой, но не отказывал.
Осмотрев в тот день хворого мальчика, Филимон велел его отцу молиться Всевышнему о выздоровлении, а сам пошёл к полкам со снадобьями. Внутри одной скляночки белела густая мазь. Филимон схватил пузырёк и хотел было уже отдать всё рослому мужику в сапогах и богатом кафтане с меховой оторочкой, но немного подумав, откупорил склянку и отложил половину в другую посудинку.
— Вот… — Филимон обернулся, протягивая лекарство отцу ребенка. — Будешь язвы смазывать раз в день. А это… — Филимон виновато глянул на длиннолицые образы святых в красном углу, но тут же отвернулся и приложил к пузырьку свёрнутую квадратиком бумажку. — Положишь под лавку, где малец спит. Станет хуже, приходи ещё. Но не должно…
Мужик кивнул и звякнул увесистым холщовым мешочком по столу. После натянул тонкую нижнюю рубашку на исхудавшее, покрытое красными пятнами тело мальчика, завернул сына в тулуп и вышел из горницы. Старик поспешил следом, чтобы открыть ворота и выпустить тройку богача. Белый коренник беспокойно переступал с ноги на ногу. Бурые пристяжные лошади дергали головами и фыркали. Глаза животных были закрыты шорами, но Филимон и так знал, что они вытаращены от страха.
Проводив уезжающих и заперев ворота, Филимон вернулся в избу, зажёг лучину от углей в печи, поставил горящую щепу в светец. И только он хотел присесть, как раздался выстрел.
Старик метнулся на улицу. На дороге он увидел удаляющуюся телегу и ошалевшую тройку, которая несла галопом. Далекие чёрные пики елей упирались в сизое небо. На жёлтый серп луны наплывала туманная дымка.
— Ещё должон успеть отстреляться… — мрачно буркнул под нос Филимон, начертил носком чуни на снегу линию и юркнул к себе за ворота.
Волки не трогали знахаря, но на тех, кто оказывался в лесу, нападали.
В тот вечер, после отъезда мужика с мальчонкой, Филимон даже не успел почувствовать зверя. Старик задвинул железный засов ворот, и его тотчас же подкинуло вверх. Через мгновение Филимон упал навзничь на снег. Огромная чёрная морда нависала над ним и скалила клыки. Это был не обычный волк. Зверь оказался вдвое больше. Это был волколак. Под тяжёлыми лапами существа Филимон чувствовал, как вот-вот затрещат его рёбра. В чёрных хищных глазах он увидел не просто инстинктивный звериный голод, а жажду мести. Филимон знал, что ни одно его слово не подействует на зверя, и уже был готов принять смерть, но внезапно почувствовал, как в ладонь, лежащую на рыхлом снегу, закапали жгучие капли. Филимон услышал сладковатый запах крови. Дыхание зверя отяжелело, он скульнул и тут же снова оскалился. Сердце Филимона холонуло, но дух врачевателя отозвался. А это значило, что сегодня Филимону не умирать, а лечить.
«Господи Иисусе, Сын Божий, помилуй мя грешного», — прошелестели его губы.
Зрачки волкоподобного существа сузились, зверь соскочил с Филимона и в один прыжок оказался за стеной жертвенника в углу двора.
Филимон поднялся и, не отряхиваясь от снега, побежал в избу.
Лучина почти догорела, но он и в потёмках отыскал нужную склянку с белой густой мазью.
Выйдя во двор, Филимон поспешил к круглой деревянной постройке без окон, внутри которой он прятал от любопытных глаз жертвенник. Люди давно уже отошли от языческих обрядов и верили в Бога. Филимон тоже верил, но вера его была шире, она допускала тайну не только божественную, но и других сил, из которых мир складывался. А потому мелкую птицу да других зверёнышей иногда использовал для обрядов.
Зверь всё время рычал и скалился, дёргался и пытался вывернуть шею, чтобы клацнуть зубами у самого лица Филимона. Филимон ловко уворачивался. Как мог, он обработал простреленную насквозь заднюю лапу. Вытащил из-за пазухи вяленую кроличью ножку и положил на снег рядом с волколаком.
Четыре дня приходил Филимон к зверю, а на пятый день хищник исчез. Волколак не тронул его и дал ему вылечить себя. Но Филимон знал, что зверь всегда остаётся зверем и он ещё вернётся.
Однажды утром Филимон услышал лёгкий скрежет в дверь сеней. Он медленно спустился с полатей и вышел из горницы. Не успел старик схватиться за ручку, как дверь вышиб волколак и в один прыжок сбил Филимона с ног. Зверь проскочил в горницу и стал остервенело метаться из угла в угол и всё крушить. Хищник что-то искал. Добравшись до полок со склянками Филимона, зверь встал на задние лапы, совсем как человек. Голова его упиралась в потолок. Передними лапами зверь расшвыривал в стороны банки и пузырьки. В избе стоял звон бьющегося стекла. Наконец, тварь довольно взвизгнула.
— Ты что творишь, волчье отребье! — не выдержав взревел Филимон, вскочил с пола и понёсся прямо на зверя. Через мгновение старик был снова пригвождён к полу мощными лапами. Грудь пронзило острой болью. Филимон закряхтел, вытаращившись на волколака.
Зверь смотрел на него сверху вниз. Чёрные, будто угли, глаза горели яростью. В тисках челюстей торчали вяленые кроличьи лапки. Филимон понял, что зверь хотел лакомство и что ради еды он чуть не вспорол человеку грудь.
Филимон залечил рану от когтей и с тех пор стал подкармливать зверя. Главное — успеть вынести лакомство до скрежета когтей в дверь. Тогда волколак выхватывал аккуратно еду из рук и убегал. Такие набеги случались раз месяц.
Филимон знал, что зверь его не тронет. Каждая тварь, которой дали шанс выжить, будет благодарна своему спасителю. Стал ли волколак ему другом? Навряд ли. Звери не люди. Более того, хищные звери всегда остаются хищниками, которые повинуются внутреннему инстинкту — убивать. Как ни всматривался своим видящим глазом Филимон в монстра, он не мог увидеть его намерения. Не видел старик так же ни разу, как волколак обращается в человека. Зверь всегда приходил только в образе зверя.
* * *
Филимон всё ещё стоял на крыльце. День выдался погожим. Лучи ласково поглаживали лицо. Вороньё улетело, и теперь на ветках задорно щебетали воробьи. Справа небо на горизонте подёрнулось серым. Филимон принюхался, потёр занывшее плечо, цыкнул. С севера шла метель. Но на сердце у Филимона было неспокойно из-за другого. Мухи и нарушенный зверем ход вещей. Два знака за утро… Это к худому. А может, зверь хотел о чём-то его предупредить?
Старик помотал головой и вернулся в дом.
Ближе к вечеру завьюжило. В ещё тёплой трубе завыл ветер. Пламя лучины отчаянно плясало. Перекрестившись перед образами, Филимон встал с колен и сел за стол. Ужин его был скромным: печёная картошка да ржаная лепёшка. Из глиняной крынки пахло хлебным квасом.
Филимон оторвал от лепёшки щедрую гомзулю и хотел было макнуть её в соль, как в дверь сеней кто-то заскрёбся. Филимон обернулся, но не встал. Скрежет повторился. Это не мог быть зверь. Волколак никогда не приходил к ночи.
За дверью послышались мужские голоса. Раздалась очередь гулких ударов.
Филимон схватил ухват, стоявший у печи, и пошёл к выходу.
— Эй, хозяин, отворяй! — за дверью раздался грубый бас, а следом снова затарабанили.
— Уходите! — крикнул в ответ Филимон. — У меня ничего нет.
— Это мы посмотрим! — за дверью загоготали. — Отворяй, не то палить начнём, Филька!
Филимон сглотнул. Только деревенские его так называли, а значит, кому-то нужна его помощь. Скрепя сердце он подчинился.
В избу ввалились два мужика. Один высокий и широкий, как гора, в длинном чёрном бушлате с двумя рядами золочёных пуговиц, военной фуражке и высоких кирзовых сапогах; другой такой же высокий, но щуплый, в тоненьком полушубке, репсовых шароварах и суконном шлеме с красной звездой. Снег припорошил их макушки и плечи. Мужики казались растрёпанными, будто откуда-то бежали.
— Ты Филька? — из-под заиндевелой рыжей бороды загремел басом человек-гора. Его широкий нос напоминал красную картофелину. На переносице белел полумесяцем шрам.
— Ну я, — ответил Филимон, — чего надо?
— Да ты не гоношись, дед, мы за помощью твоей, — продолжил верзила. — Говорят про тебя в деревне всякое… маг… знахарь… Да мы-то знаем, что это всё пустое, да, Лексей Игнатьич? — рыжий подмигнул щуплому, но тот никак не отреагировал. — Не верю я в эту чепуху, дед, но схорониться бы нам от белых. Обогрей путников, Филька, а? Накорми, напои, а утром мы уйдём.
Филимон смотрел на гостей во все глаза.
— Будьте добры, — пролепетал щуплый. Он был совсем ещё зелен. Глаза —два светлых, почти прозрачных озера. — Нам действительно нужно переночевать где-то. Кругом лес.
Отодвигая в сторону направленный на него ухват, громила прошёл в горницу. Его спутник последовал за ним. Оба уселись за стол.
— До утра вам нельзя тут… — Филимон замотал головой. — Это опасно для вас.
— С этим, — бородатый верзила откинул полу бушлата, обнажая чёрный ствол нагана. — нам с товарищем Котковым ничего не страшно. Верно, Лексей Игнатьич?
— Так точно, комиссар, — с нажимом, будто пересиливая себя, ответил щуплый.
— Расчехляй остатки ужина, Филька, жрать хотим, как волки!
«К худому», — вновь подумал Филимон, но всё равно пошёл к печи. Отодвинул заслонку и подцепил ухватом горшок с едой. Из подпола старик достал плошку с солёными грибами и маленькую кадку с кислой капустой.
— Бать, а покрепче есть чего? — бородач понюхал крынку с квасом.
— Митрий Макарыч, служба ж ведь… — попытался запротестовать Котков.
— Отставить, сержант Котков, — взревел бородач, — ты мне ещё будешь указывать! — Он сплюнул на пол, потёр бороду и продолжил, уже смягчая голос: — Может, нас завтра колчаковцы схватят, так хоть последний раз дурнуть.
Сержант Котков потупил взгляд. Чуть погодя расстегнул ворот тулупа и снял суконный шлем, обнажая коротко стриженную русую голову и оттопыренные уши.
— Да ты не дрейфь, Алёша! — бородач придвинулся ближе к товарищу и притянул его к себе за плечо. — Комиссар Рябов научит тебя, как после хорошей свары расслабляться. Без этого можно хоть сразу на погост. Так что там с самогоном, Филька? — Рябов оглянулся на Филимона.
— Ничего нет, — Филимон покачал головой.
— А это что? — Громила Рябов вдруг вскочил с лавки, подпрыгнул к полкам со снадобьями, выхватил наган из кобуры и выстрелил в одну из склянок. Пузырьки попадали. С полки что-то закапало. — Думаешь, я такой дурак? Из чего настойки-то делаешь, как не на спирту! Тащи, говорю!
Комиссар Рябов перевёл дуло пистолета на Филимона.
Филимон видел комиссара насквозь. Милосердия в нём было мало. Он давно перестал во что-либо верить, кроме счастливого случая. Сильное тело здоровяка съедала тихая смертельная болезнь, вызванная стенаниями души, но дух Рябова был всё ещё крепок.
— Товарищ комиссар! — вскочил из-за стола Алёшка Котков. Уши его пылали. — Простой ведь человек, не враг! Простого мужика — грех убивать…
Мальчишка был совсем из другого теста. Оказался не на своём месте, суровая лапа войны затащила его не в то логово. Сердцем он был мягок. Вся жизнь его — мучительный урок отделения зёрен от плевел, поиск истины и разговор с совестью. Но и не подчиниться он не мог. Комиссар был для него всем.
— Препятствуешь командованию, сержант? — рявкнул Рябов Коткову.
— Никак нет, товарищ комиссар! — громко отчеканил сержант, но всё ещё продолжал стоять между Филимоном и Рябовым. — Старик-то знахарь, а вам же надо было…
— Ну нет спиртяги так нет, — чуть мягче произнёс комиссар Рябов, опуская руку с наганом.
— Я только хвори лечу, — тихо, но строго ответил Филимон.
— А я и есть хворый, — со смехом сказал Рябов.
— Вижу, — продолжил спокойно Филимон, — с бабьём туго.
Комиссар Рябов остолбенел. Он не знал, как дальше обозначиться, ведь проблема была деликатная, а Котков разболтает всему гарнизону. Все будут смеяться над ним. Но он всё же пересилил себя, вспомнил короткие периоды мучительной боли внизу брюха, косые струи с кровью и глухо выдавил:
— Слушай, дед, помоги! — Он приблизился к Филимону почти вплотную. — Как без баб жить, не знаю. А в этом деле слаб стал… Да, я отблагодарю.
На этих словах Филимон почувствовал, как ему в грудь уткнулся металлический ствол.
Рябов злобно ощерился.
— Бери колбу нужную! — комиссар толкнул знахаря.
Филимон засеменил к полкам. Взял первую попавшуюся с красной жидкостью и, оглянувшись на божницу, тихо вымолвил:
— Нельзя в избе лечить. Магия не действует тут. Место намоленное.
— Да чтоб ты околел, дед! — вскипел комиссар. Ты и за тех, и за этих, что ли, ирод? И молишься, и колдуешь. Лечи, говорю!
— Не гневи Бога, комиссар! — снова встрял Котков. — Раз нельзя в доме, так нельзя. Иди, я с тылу прикрою.
Алёшка достал из-под полушубка свой наган.
— У, шельма! — цыкнул комиссар. — Ладно, пошли.
Рябов резким движением развернул Филимона лицом к выходу и приставил дуло ему к спине.
— Пшёл, говорю! — Комиссар пинком привёл Филимона в движение. — Котков, на стрёме!
Метель стихла. Небо нарядилось в чёрное бархатное платье, усыпанное сверкающими блёстками звёзд. С ветки кривой сосны, три раза ухнув, слетел филин. Если бы не забредшие к Филимону прилипчивые, как мошкара, путники, это была бы чудесная ночь.
Филимон хотел было зашевелить губами магическое заклинание, чтобы навести на путников туманящую разум хмарь, но его мысли всё время перескакивали на утреннюю схватку с волколаком. Что же всё-таки он хотел сказать ему? Было ли это предупреждение о приближающейся беде? Смерти? А может, зверь хотел убить его, чтобы избавить от более страшной гибели, той, что происходит от рук человека?
— Это лекарство не спасёт тебя, комиссар, — Филимон развернулся и посмотрел прямо в круглые тёмные глаза человека, державшего его на мушке. Позади Рябова, на крыльце, стоял сержант Котков. — Ты обречён, смерть уже изгрызла тебя. Боли в животе, кровь в том, что выходит, бессонные ночи под храп сотоварищей. Нет, Митрий Макарыч, нет тебе спасения в этом мире.
Филимон достал пузырёк, откупорил его и вылил красную жидкость перед комиссаром на снег.
Рябов вытаращился на старика. Челюсть застигнутого врасплох комиссара отвисла.
— Да… да… — Рябов словно набирал больше воздуха в грудь. — Да сдохни тогда, колдовская морда!
Комиссар поднял руку с наганом. В следующую секунду раздался оглушительный рык. Рябов успел ухватить взглядом огромную скалящуюся волчью морду, летящую на него откуда-то сверху. Он перевёл наган на исполинского зверя, но не успел выстрелить, волк-монстр сбил его с ног. Комиссар почувствовал, как туго вошли в плоть его руки острые клыки твари.
Филимон не мог пошевелиться. Он смотрел и смотрел на живой клубок, крутившийся прямо перед ним. Вдруг жуткую какофонию из остервенелого рыка зверя и хрипа бьющегося в схватке человека нарушила очередь из шести выстрелов. Котков разрядил всю обойму оружия в волколака. И только на последнем выстреле зверь взвизгнул и обмяк, ослабляя хватку челюстей. Из-под здоровенной чёрной туши торчали руки и ноги комиссара.
Филимон бухнулся коленями в свежий снег. Он смотрел на зверя, а зверь смотрел на него. Пасть его была приоткрыта, жёлтые зубы багровели кровью. От морды волколака скользнул еле заметный парок и тут же растворился в сверкающем морозном воздухе. Филимону показалось, что всё вокруг задёргалось, как в мареве жаркого июльского полдня, и над ним заплясали волчьи лапы и уши, а где-то послышались еле слышный скулёж и скрежет когтей, такой тихий, что он не мог разобрать, откуда же доносится вынимающий душу звук. Филимон обернулся к жертвеннику, но ничего там не увидел. Забрёл ли зверь случайно или пришел спасти его? Отплатить долг и освободиться? Сердце Филимона неприятно сжалось, руки затряслись, голова свесилась на грудь. Но он не чувствовал боль или сожаление, он ощущал оглушающую пустоту.
— Митрий Макарыч! — Голос Коткова заставил Филимона снова повернуть голову в сторону волколака. Щуплый сержантик подскочил к трупам и принялся сталкивать с тела комиссара мохнатую чёрную тушу. — Да как же так, товарищ… — шептал Алёшка. — Как же так?..
Котков перевёл взгляд на зверя, а затем на Филимона. Губы сержанта плотно сжались, ноздри раздулись. В свете луны его маленькая коротко стриженная голова светилась, словно у святого. В глазах стояли слёзы.
— Твоё колдовское создание? — рыкнул Котков Филимону.
— Не моё, сержант, — ответил ему Филимон, не поднимая головы.
— Эта тварь убила комиссара! — закричал Котков, но голос его сорвался.
— Пока что убийца здесь один. — Филимон наконец поднял глаза на сержантика и впился в него тяжёлым взглядом. — И это ты!
— Что? — ошалел Котков. — Да я тебя!
Алёшка кинулся к старику.
— Отставить, сержант! — услышал Котков знакомый бас и обернулся.
Комиссар мощными движениями высвобождался из-под оккупации мёртвого монстра. Левой рукой он держался за рану.
— Помоги, Лексей! — Рябов скривился, усаживаясь на снег. — Надо перевязать. Найди какое-нибудь тряпьё, — Комиссар кивнул в сторону дома знахаря.
Котков, улыбаясь, как дурачок, вскочил на ноги и, запинаясь, полетел в избу.
— Что же ты, колдун чёртов, на честных людей отродье своё колдовское напускаешь?
— Толку нет напускать на того, кто скоро и так умрёт. Зверь и сам чует злой дух.
— Ох, сатрап старый, договоришься! — прошипел комиссар, стискивая зубы от боли. — Котков!
В избе слышался грохот мебели, звон посуды и матюги сержанта.
— А мальца не чести ты учишь, а малодушию. Вот где грех-то, комиссар! А не отмолишься, так воздастся.
— Не тебе меня праведности учить, знахарь! — плюнул Рябов, переложил в левую руку наган, молниеносно поднял ствол и выстрелил.
Острая боль пронзила грудь Филимона. Старик вскинул руку и повалился на бок. Голова его больно ударилась о примятый снег. В горле словно что-то оторвалось и стало расплываться по всему телу. Он ухватил взглядом глаза волколака, голова которого лежала напротив него. Глаза зверя были открыты, и они смотрели прямо на него, будто живые, утягивая внутрь себя ещё не угасший до конца дух Филимона.
«Так вот они к чему, мухи-то, — успел подумать Филимон, — все мы сцеплены тем, что под одним Богом ходим. И у каждого своя дорожка наверх. Кто умрёт от пули, не умрёт от зверя. Всем нам изводиться поиском правды, да не каждому находить… А умирать в маяте — это ж место маятным делать. Господи Иисусе, Сын Божий, помилуй мя грешного. Господи Иисусе, Сын Божий, на тебя уповаю…»
Филимон закрыл глаза. Колкие снежинки перестали плавиться под его щекой.
* * *
Белёсая облачная пелена снова наползла на месяц. Опять пошёл снег. То тут, то там, к пылающим щекам Алёшки прилипали снежные хлопья и тут же таяли, образуя на лице сержанта неприятную мокроту.
— Лучину взял?
— Так точно, товарищ комиссар.
— Спички?
— Есть.
— Если поторопимся, успеем до того, как метель совсем разойдётся, — Комиссар Рябов остановился, давая Коткову выдохнуть. Он понимал, что худосочному сержанту тяжело тащить его, раненого, поддерживая под плечо.
— Митрий Макарыч! — Котков снова шагнул вперёд, аккуратно подтягивая здоровенного комиссара за собой.
Рябов не ответил, но Алёшка услышал, как скрипнули его зубы, стиснутые от боли.
— Митрий Макарыч, ну может, вернёмся, а? Ну чего в ночь, да ещё и через лес идти в деревню? С утра бы выдвинулись…
— Оставить бунт, сержант! — прошипел комиссар. — Утром нагрянут на избу знахаря белые, а там труп простого мужика и какого-то бесового отродья. Не расстреляют на месте, так под трибунал. Пусть сами разбираются, что за дед и кого он в своей избе прикормил. Не наше это дело.
— В лесу волчьё, — Котков снова остановился, давая Рябову отдохнуть. Среди деревьев как будто бы мелькнула чёрная тень. Котков помотал головой, словно стряхивая с себя морок. — До деревни далеко. Надо пройти вдоль всей кручи и ещё по лесу сколько! Опасно, товарищ комиссар.
— Опасно сейчас здесь стоять и трындеть! — Рябов попытался ответить как можно строже, но у него не получилось.
— А может, в той деревне и фельдшера-то нет?
— Зато там есть бабьё и самогон, а это все хвори лечит, дурья твоя башка! Пошли уже, хотя нет, стой, Лёшка!
Рябов замер на месте. Казалось, он смотрел куда-то в пустоту. Рыжая борода его снова зашевелилась, будто он что-то неслышно зашептал себе под нос.
— Возьми-ка, сержант! — деловито проговорил комиссар. Он убрал руку с шеи Коткова и достал из кобуры свой наган. — В моём ещё остались пули. Держи!
— Товарищ комиссар…
— Держи, я сказал! — захрипел Рябов. — Только ты у нас остался дюжий.
— Но Митрий Макарыч!
— Сержант Котков, приказываю доставить командира в госпиталь.
— Так точно, товарищ комиссар! — Алёшка взял оружие и снова подхватил командира. Они двинулись дальше.
Снег повалил сплошной стеной. Деревьев практически не было видно. Сержант с комиссаром натыкались на колючие ветки, делали отступление, шаг в право или влево, и снова шли вперед. Сапоги тонули в рыхлом снегу. Дорогу до деревни было уже не разобрать.
Больше всего на свете Алёшка хотел доставить комиссара к врачу, хотел, чтобы Рябов выжил. Он много раз вытаскивал Алёшку за шкирку из лап смерти на поле боя. Ему же за два года войны с колчаковцами даже не пришлось никого убить. Ни единого врага. Единственным мёртвым на его счету был зверь, которого он пристрелил у дома знахаря. Алёшка пытался отыскать хоть какое-то чувство в душе по этому поводу. Хотя бы гордость за то, что он наконец спас своего командира, но не чувствовал ничего, кроме усталости и ноющей боли в плече.
Среди деревьев снова мелькнула какая-то тень. Потом ещё одна, и ещё. Вдалеке послышался протяжный хищный вой.
— Алёшка, свет! — услышал Котков рядом. Болтающаяся всё это время, как у куклы, голова комиссара Рябова вскинулась. Его безумные глаза таращились куда-то между стволами осин.
Сквозь расступившуюся снежную стену Котков наконец увидел круглую крышу, а дальше два тёмных, словно глазницы черепа, оконца избы знахаря. Чтобы не закричать от ужаса, он стиснул зубы, отчего изо рта его вырвалось лишь сдавленное мычание.
— Котков, дошли? — голос комиссара совсем ослаб, а тело, напротив, стало невыносимо тяжёлым. Алёшка устало прикрыл глаза. Он не мог сказать Рябову, что всё это время они кружили по лесу и вновь оказались у избы знахаря. Сейчас они стояли посреди той дороги, по которой деревенские приезжали к дому Фильки.
— Дошли, Митрий Макарыч! — прорычал Котков и резким рывком подкинул вверх Рябова, чтобы он окончательно не сполз с его плеча. — Дошли, миленький!
Среди деревьев замелькали чёрные тени. Как будто кто-то шнырял туда-сюда. Котков никак не мог уловить ни одно существо взглядом. В уши стал заливаться приглушённый рык, повизгивание, скрежетание когтей, клацанье челюстей.
— Митрий Макарыч… — Котков дернулся влево, потом вправо, ему показалось, кто-то пробежал совсем рядом. И вот, снова. И снова.
— Зажги лучину, Лексей! — сказал Рябов. Его хватка на шее Коткова ослабла. Комиссар осел на землю.
Алёшка чиркнул спичкой: они с комиссаром были в самой середине шевелящегося звериного кольца.
Волки всех возрастов и мастей скалились и рычали. Они подходили всё ближе и ближе. Одна серая тварь с куцым хвостом кинулась к сидящему на дороге комиссару. Котков пальнул, волк взвизгнул и, поджав хвост, убежал обратно, смешиваясь с сородичами.
Раздался знакомый мощный рык. Звери немного расступились.
Котков и Рябов одновременно подняли головы. Прямо перед ними стоял волколак. Был ли он тем же самым, которого они встретили у знахаря, или другим, но с виду точно таким же, понять было сложно, да и неважно уже. Уголки скалившейся пасти подрагивали. Остальные волки прижимали уши, крутились возле исполинской твари и поскуливали, словно не решались кинуться на жертв без разрешения вожака.
— Хочешь ещё пулю получить? — закричал Алёшка срывающимся голосом, тыча в волколака наганом. Рука его тряслась.
— Не трать патроны, Котков! — прохрипел Рябов. — Всё кончено. Меня он возьмёт первым. Тебя потом. Успей выстрелить в голову.
— Митрий Макарыч, миленький… — губы Алёшки дрожали.
Справа снова мелькнула какая-то тень. Котков перевёл взгляд: тень, похожая на старика Филимона, скользнула мимо ворот. Алёшка заметил, что они были не заперты и находились всего в паре шагов от него: он успеет отстреляться, добежать и спрятаться. Но комиссар… Оставить его здесь, как жертву? Чтобы его глодали заживо? Отрывали от него кусками мясо? Да как же потом жить с таким грехом?!
Котков часто заморгал, чтобы избавится от мокрой пелены, застлавшей глаза.
— Давай, тварина, иди ко мне! — заорал он волколаку.
— С Богом, товарищ сержант… — ответил Рябов, с трудом выдавливая изо рта каждое слово.
«Успеть выстрелить в голову, — как молитву повторял про себя Котков, когда зверь медленно подходил к ним. — Успеть выстрелить в голову…»
— А-а-а! — зарычал сидевший на снегу комиссар. — Не сдамся тебе, бесово отродье!
Он попытался встать, но упал на четвереньки, заваливаясь на правую, раненую сторону. Фуражка слетела с его головы, обнажая вздыбленные редкие волосёнки. Зверь уже подошёл к комиссару почти вплотную. Пронзительный рык оглушил всё вокруг.
— Не сдамся… — повторил Рябов, поднял голову и протянул вперёд раскрытую ладонь, словно заслоняясь от мучительной смерти и одновременно взывая к Господу.
Зверь приготовился для финального прыжка и тут же взмыл вверх.
«Успеть выстрелить в голову».
Раздался выстрел. Волки взвизгнули.
Котков упал на колени рядом с Рябовым. Комиссар лежал на снегу, голова его была неестественно вывернута, из круглой дырки во лбу ползла вниз чёрная тонкая струйка.
— Прости, комиссар! — прошептал Котков. — Теперь не будет больно.
Алёшка уронил голову на колени и закрыл глаза. Молиться он не умел, но знал, что ему осталось совсем не долго. Рядом раздавалось чавканье вперемежку с сопением и хруст перемалываемых, словно в жерновах, костей комиссара.
«Не мог я иначе, Митрий Макарыч, не мог! Отдать тебя живым этим тварям на растерзание? Пришлось грех на душу взять. Да не серчай на меня! Совсем скоро свидимся. Совсем скоро. И не придётся мне жить грехом, каждый день по кусочку душу теряя. Прямо сейчас-то за грех и расплачусь перед Богом. Жизнь свою за грех волкам отдам».
В нос Алёшке пробрался едкий волчий дух. Рядом с ухом раздался утробный рык. Казалось, он проникает под кожу, в самое нутро.
— Коли время моё пришло, принимаю то, — прошептал губами Котков и сильнее зажмурился.
Клацнули челюсти, но тут же всё стихло. Через какое-то время, опомнившись, Алёшка поднял голову и открыл глаза: вокруг никого не было, ни зверья, ни трупа комиссара, ни даже кровавого места расправы. Метель закончилась. Среди укрытых снегом голых осинок и высоченных тёмных сосен виднелся домик знахаря Филимона. Ворота так же были приоткрыты. В крохотных оконцах избушки маняще теплился свет.
— Не дрейфь, сержант! — Алёшка вдруг услышал знакомый бас. Он обернулся: комиссар Рябов выходил к нему из-за деревьев. Рослый бородатый офицер шёл, пошатываясь и держась за раненую руку. На голове его парадно возвышалась фуражка. Откуда-то с озера донёсся далёкий волчий вой. Рябов глухо, но довольно бодро кинул Коткову:
— Вставай давай, лучше бы и правда поторопиться. Волки могут достать, чего не хотелось бы.
— Но Митрий Макарыч, а как же… — Котков смотрел на комиссара вытаращенными глазами.
— Что как же? Я тебя должен был с собой отлить взять?
Котков пожал плечами. Губы сами собой расползлись в широкой смущённой улыбке.
— Оставил тебя здесь подождать. Достал ты со своим бубнежом про волков. Тьфу, накликаешь ведь! — Рябов сплюнул.
— Готов выдвигаться, товарищ комиссар! — Котков подскочил к командиру и подхватил его под плечо. Кирзовые сапоги захрустели по свежему снегу. Жёлтый рог луны плыл между деревьев, еле поспевая за ними. Котков и Рябов миновали Филькину кручу и вошли в урман, через пару километров их ждала деревня.
Комиссар был на редкость молчаливым, но его рука обхватывала Алёшкину шею крепко и уверенно, словно Рябов помогал ему тащить самого себя. Коткову вдруг показалось, что всё теперь будет хорошо, и он непременно выполнит свою задачу и доставит командира к врачу. От этой мысли Алёшке стало так тепло и радостно, что в легкие сам собой набрался глубокий вдох. Котков с шумом выдохнул. Но где же облачко морозного пара? Сердце Алёшки подскочило, разорвавшись от ужаса. Он сделал ещё несколько выдохов ртом, но пара от дыхания так и не было. В испуге Алёшка глянул на комиссара: из-под фуражки Рябова, рядом с белёсым месяцем шрама, виднелась тонкая чёрная струйка.
15.08.2023