Прогнозист Моретти

Итальянский филолог Франко Моретти, работая над книгой «Дальнее чтение»¹, был сначала профессором Колумбийского университета, затем — Стэнфорда. Несмотря на то, что многие статьи из книги основаны на результатах университетских штудий, язык и научная позиция Моретти не утратили полемичности. От первых русских формалистов, в частности, от Виктора Шкловского, на которого Моретти в книге не раз ссылается², он унаследовал специфическую удачу в написании манифестов, научную субъектность эдакого трикстера от филологии. Сторонник точных методов (digital humanities), Моретти свой, по сути, формалистский подход к проблеме и её предельно математизированное решение облекает в форму, способную скандализировать многих учёных со схожей методологией.

Статья «Литературная бойня»³, написанная в начале 2000-х, посвящена анализу формальных литературных категорий: приёма (улика) и жанра (детективный рассказ) в исторической перспективе. Моретти пытается объяснить популярность и успех Артура Конан Дойля, проанализировав тексты его «соперников» с точки зрения формальных единиц, ставших в дальнейшем основными признаками детективного жанра (основная единица — улика с возможностью дешифровки). В том, что подобный набор признаков существует по крайней мере для литературы XX века, сомневаться не приходится, что частично отражено в статье⁴ Юрия Щеглова о структуре детективной новеллы. Поскольку исследования Моретти не дали «канонического» результата, то есть не показали полное и окончательное превосходство Конан Дойля над современниками по всем формальным критериям, он обрамляет научный материал полемическими пассажами. Ключевой для моего эссе вопрос о научности филологии в них решается дважды, причём с разных позиций: с позиции формирования канона и с позиции однородности методологического пространства литературоведения.

В формировании канона, как утверждает Моретти, филологи участия практически не принимают, а если и принимают, то находятся «на подхвате» у читателей. «Литература как бойня. А мясники на ней — сами читатели, которые читают роман А (но не В, С, Б, Е, Б, С, Н…) и так поддерживают жизнь А в следующем поколении, в то время как другие читатели могут подпитывать жизнь в следующем и так далее, пока в конечном счете А не будет канонизирован. Читатели, а не профессора создают каноны: решения учёных оказываются лишь отголоском процесса, который разворачивается принципиально вне стен «академии», они лишь неохотно проставляют штампы, не более того»⁵ — приговаривает Моретти всю университетскую традицию изучения «ключевых текстов мировой литературы». В этом преломлении филология не является в полном смысле наукой постольку, поскольку не определяет самостоятельно предмет своего исследования и степень значимости данного предмета, а лишь обосновывает уже сформировавшиеся оценки. Причём читателей и рынок Моретти называет «слепыми создателями канона», потому что уверен, что нет никаких рациональных, научных оснований для выбора той или иной книги или автора из синхронии, в которой существует множество аналогов. Гипотеза учёного состоит в том, что совершенство формальных признаков жанра и есть то «непознаваемое событие», запускающее механизм канонизации. Впрочем, исследование конкретного материала эту гипотезу подтверждает лишь отчасти, поскольку сам Конан Дойл владел приёмом улики далеко не так хорошо, как сам Моретти изначально предполагал, и образ Холмса, а не жанровая техника, был для него первичен. Таким образом, филология оказывается чуть ли не в позиции гадалки со стеклянным шаром — из-за необходимости объяснять в сути своей случайности и связывать разрозненные события в историческую последовательность осознанного формирования литературного канона.

Есть у Моретти ещё один интересный тезис о каноне: филологи могут менять и адаптировать его тогда, когда рынок уже потерял к нему интерес (или не имел его вовсе). Это можно наглядно проиллюстрировать наличием «академического канона» и «массового канона», которые изредка сходятся на «золотых вершинах» мировой литературы: Шекспире, Данте, Гюго, Льве Толстом и т.д. и т.п. Не желая объяснять, который из бесов противоречия заставляет рынок любить Эдуарда Асадова, академические исследователи формируют свой русскоязычный поэтический канон второй половины XX века: канон неподцензурный. И мы вполне можем видеть динамические изменения в нём, которые слабо коррелируют с изменениями в рыночном каноне. Позволю себе личный пример. Недавно мне вновь понадобилась статья⁶ Дмитрия Кузьмина о постконцептуализме, в конце которой он делает по тем временам смелый прогноз на будущее, утверждая, что вскоре в неподцензурный канон (и даже в первые его ряды) войдут имена Сергея Кулле и Василия Филиппова. И вот, двадцать лет спустя, у меня не возникло даже сомнений, что он был прав (правда, коллега, занимающийся Филипповым, лишь отчасти согласился со мной). А в это время на рынке Асадов лениво уступает пальму первенства Вере Полозковой, о которой пока ещё литературная критика (но со временем и филология) попросту вынуждена, даже вопреки собственным интересам, писать как о феномене. Получается, что академическая свобода и реализация филологии как «вещи в себе» возможна только вне рынка (или же, на самом деле, вне канона?).

Но несвобода в выборе предмета — не единственное, что мешает Моретти назвать филологию строго научной, он выделяет также методологическую несвободу. Как и в случае с каноном, исследователь предлагает радикальное решение проблемы: «Наш шанс — в радикальном разнообразии интеллектуальных позиций и в их откровенной, прямой конкуренции. Анархия. Не дипломатия, не компромиссы, не подмигивания любому влиятельному академическому лобби, не табу. Анархия». Моретти справедливо предполагает, что в условиях зависимости от авторитетов и необходимости быть кому-то лояльным учёный перестаёт следовать за научной истиной и использовать методологию ей сообразную, и преследует цели социологического характера: например, карьерные и идеологические. У его высказывания есть компоненты, которые по отдельности реализуются во многих научных работах, но вместе фигурируют редко: 1) разнообразие методов; 2) прямая конкуренция; 3) смешение филологических и нефилологических методов. В этом сочетании, как мне видится, есть приметы времени, поэтому целесообразно посмотреть на то, как эта трёхчастная композиция решалась до Моретти (предположим, в 60-е годы) и после него (в новейшее время).

Роман Якобсон в статье «Лингвистика и поэтика»⁷ характеризует литературоведение как «объективный научный анализ словесного искусства» в противовес литературной критике, главной характеристикой которой становится субъективность. Таким образом, критерий 3 решается Якобсоном в пользу «чистоты» филологических методов. При этом общий пафос статьи — расширение области применения лингвистики на область поэтического языка — соответствует разнообразию филологических методов внутри одного исследования (критерий 1). Якобсон призывает литературоведов совмещать традиционные методы анализа с лингвистическими точными методами, что соответствует его концепции о грамотном описании одновременно синхронии и диахронии литературы. Сама статья, однако, изначально появилась в виде доклада на семиотической конференции (1960), что указывает на её бытование в рамках одной литературной школы — и критерий 2 решается как конкуренция.

В 1967 году немецкий филолог Эрих Ауэрбах, автор знаменитой книги «Мимесис», в одной из других своих книг издаёт статью «Филология мировой литературы»⁸. Под задачей филологии мировой литературы Ауэрбах понимает систематизацию мирового литературного материала на основании исторической перспективы Гётевского типа (релевантность которой, кстати, отчасти оспаривает Моретти). Основная концепция этой, на мой взгляд, в некоторых местах очень спорной статьи состоит в том, что молодой учёный-филолог на заре оформленной глобализации способен выбрать частный предмет изучения (например, формальный, как у Моретти) и с его помощью описать мировую литературу в её исторической перспективе. Ауэрбах указывает, что филолог должен опираться на материалы исследований всех дисциплин гуманитарного цикла, однако предостерегает как от использования нефилологических методов (3), снова ругая критиков, а вместе с ними и социологов литературы, так и от методологической эклектики (1): «Интерпретатора на каждом шагу подстерегают сложившиеся, готовые, но редко единственно адекватные понятия». Сложно сказать, насколько Ауэрбах пытается конкурировать с авторитетными литературными теориями. Он скорее призывает отвергнуть их все и, опираясь на первейшие образцы филологических трудов и историзм Гёте, конструировать новую историко-филологическую методику. Однако раз это не «общественный договор» с другими методологиями, то критерий 2 сочтём решённым в пользу конкуренции.

Если учёные XX века склонны были к жёсткому оформлению границ филологии, к выбору чего-то одного или немногого из разнообразия методик и к отстаиванию представления о методике единственно верной, то в XXI веке им на смену приходят скорее филологи-плюралисты. Сергей Козлов в статье «Осень филологии»⁹, помимо того, что отвергает тезис о первенстве филологии в цикле гуманитарных наук (на чём ещё настаивал Ауэрбах), подмечает черту новейшего времени: представители когда-то противоборствовавших научных школ теперь научились находить компромиссы и выстраивать уважительную научную коммуникацию. «Метод здесь подбирается для каждого случая отдельно, в зависимости от материала. Метод принципиален и отрефлексирован, но вторичен», — отмечает Козлов, выстраивая модель «идеального филолога XXI века». Согласно этой модели, исследователь может пользоваться всей доступной ему методологической базой — как филологической, так и общегуманитарной. В статье Козлова критерии 1, 2 и 3 оформляются в стремлении к «свободной науке», лишённой ограничений и противоречий. Другой вопрос, что сам Козлов характеризует это как признак упадка.

Оформлению литературной теории как нестрого литературной НЛО в начале 2021 года посвятило раздел «Книга как событие»¹⁰: пятеро филологов высказалось о книге Галина Тиханова «Рождение и смерть литературной теории» (Stanford University press, 2019). А уже в 2022 году в анкете «Гуманитарная наука после 24 февраля»¹¹ большинство ответов о трансформации филологической науки за последние 30 лет было посвящено расширению теоретико-литературного аппарата не только методологией гуманитарного цикла, но целым комплексом приёмов общенаучного характера, ранее бывших специфически техническими / социальными или не существовавших вовсе. Вот что пишет Кевин Платт: «За последние тридцать лет гуманитарные науки претерпели кардинальные изменения в первую очередь в связи с радикальным изменением инструментов, используемых в применении к темам гуманистических исследований (язык, история, культурная жизнь)»¹². В контексте решения историко-литературных задач это изменение комментирует Сергей Зенкин: «В мировой литературной науке главное изменение состоит в том, что она все больше взаимодействует с новой дисциплиной — cultural studies — и под ее влиянием постепенно изживает фиксацию на «великих» и «образцовых» авторах (от которой один шаг до культурного империализма)»¹³. Зенкин указывает на то, что филологическая наука в её современном полисинтетическом состоянии способна деконструировать канон, и расширение методологии ведёт к менее иерархичному пониманию литературного материала.

Деконструкция канона — вот задача, которую с помощью трёх выделенных критериев науки призывал решить Моретти. Он писал, что не может знать о состоянии литературоведения через 10 лет, однако он сделал довольно точное предсказание. Конкурентная борьба, по мнению Моретти, должна обеспечить движение науки по направлению к объективной истине, однако что если задача филологии в другом? В бесконечном расширении оптики и гармоническом синтезе противоположностей? Филология без борьбы для Моретти, вслед за учёными XX века, тоже видится не строго научной. Возможно, что так и есть. Зато, судя по всему, современная филология не только гуманитарная, но и гуманистичная дисциплина.

15.08.2023

Примечания:

¹Моретти Ф. Дальнее чтение / пер. с англ. А. Вдовина, О. Собчука, А. Шел и. Науч. ред. перевода И. Кушнарева. — М.: Изд-во Института Гайдара, 2016.

²Там же, напр., с. 113

³Там же, с. 103–137. 

⁴Щеглов Ю.К. К описанию структуры детективной новеллы // Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты – Тема – Приемы –Текст. — М., 1996. С. 95–112.

⁵Моретти Ф. Литературная бойня // Моретти Ф. Дальнее чтение. — М.: 2016. С. 108–109.

⁶Кузьмин Д. Постконцептуализм // НЛО, 2001. №4.

⁷Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против» / Под ред. Е.Я. Басина и М.Я. Полякова. — М., 1975. С. 193–230.

⁸Ауэрбах Э. Филология мировой литературы // Вопросы литературы. 2004. №5. С. 123–139.

⁹Козлов С. Осень филологии // НЛО, 2011. №4.

¹⁰КНИГА КАК СОБЫТИЕ. Galin Tihanov. The Birth and Death of Literary Theory: Regimes of Relevance in Russia and Beyond. Stanford: Stanford University Press, 2019 // НЛО. 2021. №1.

¹¹Гуманитарная наука после 24 февраля // НЛО, 2022. №6.

¹²Там же, с. 38.

¹³Там же, с. 30.