(Саша Николаенко. Муравьиный бог: реквием. М.: РЕШ, 2022. — 576 с.)
Предрасположенней речи и слуха
Нет ничего; и во все времена
Скажешь — разлука, услышишь — разлука
Много раз прежде, чем будет она.
Только пожив, пережив — и немало,
Горя хлебнув, а не просто воды,
Мучишься тем, что тебя привлекала
Обетованная пропасть беды.
(Владимир Лапин)
Роман Саши Николаенко «Муравьиный бог» готовит поле для неизбежной эмоциональной реакции и дискуссии. В своих амплитудах они способны как вознести, так и перечеркнуть оригинальный текст. Следующие наблюдения прошу считать именно развернутой репликой, попыткой выхода в диалог, и в точности, и в лаконичности очень уступающей моему эпиграфу. Возможности диалога, закалённого в одиночестве, либо одиночеству, закалённому в диалоге, посвящена, отчасти, и сама книга.
Здесь маленький осиротевший мальчик оказывается на сомнительном иждивении бабушки, которая хотела было задушить его физически, но выбрала душить иначе. «Связь времён» окончательно разрывается там, где её не искали, одновременно предсказуемо и контринтуитивно, как несчастный случай. Детство «устное», как почти все учителя человечества, здесь стремится выговорить молчание.
Кажется, что эта книга родилась в недрах актуальной литературы, ведь бесспорная её содержательность — «тактическая». Это трудный текст, как для читателя, так и для автора. Текст, который, однако, свободен — и от поиска сути романа как явления, и от разрешения проблемы, которую ставит. «Муравьиный бог» пожирает свой материал. В этом смысле мы становимся свидетелями почти классической драмы. Но торжество её предпосылки, её интерактивная неразрешимость достигается путём отсутствия всякого намёка на возможный катарсис.
В чём же роль нашего свидетельства, как читателя или как зрителя? Несмотря на обилие диалогов, которые побуждают нарратив к движению, это очень замкнутая книга. Лексические эксперименты в «деревне гномиков, посёлке муравьёв» скорее ослабляют органическую (уже в силу размера) связь романа с «большой землёй», с живой речью. Речь то и дело оказывается собственным препятствием, где «голос слепо пролетел по саду, прошёл забора сквозь и заблудился в темноте» (без лишних пояснений в кавычках призываю свидетельствовать, конечно, сам текст).
«Художественное изображение конца жизни, — писал Ниббриг в “Эстетике смерти”, — это и конец художественного изображения». Действительно, сюжет и язык, возникая как попытки ухватить вездесущую, животную экзистенцию, упираются здесь лишь в естественное разнообразие смерти и ограничиваются им. Слоистые осадочные массы невостребованных слов подсвечивают и акцентируют внутренние повторы, вариации мотивов. Вместе мы «проходим» почти мандельштамовские «отряды насекомых с наливными рюмочками глаз», но дороге не видно конца. Лишённые времени и пространства, повторы не могут стать рифмами или параллелями. «У моря нет конца, оно уходит в небо, но неба никогда не достигают корабли».
Быть очень маленьким значит пребывать в неразветвлённой сердцевине Древа жизни, находиться в естественной абстракции собственного существа. «Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка…» Но не таков герой «Муравьиного бога»: он хочет быть очень большим, ведь «кто больше, тот и жив». Невозможность начинается с названия: неведение и бессознательную жестокость трудно считать атрибутами «бога», хотя бы и муравьиного. Мальчик принимает бесконечный парад гибели насекомых, жаб, ворон и прочей живности в тесном русле собственного произвола. «Убить. Убить — как посолить». Но даже «вековечная давильня» Заболоцкого оттого и называлась Природой, что была свободна от произвола, а ещё жива. «Убийца», стоящий «над Моровом, в сети теней скользящих», не может никому дать ни жизни, ни посмертного суда. Вместо этого герой Саши Николаенко мнит, что «общий разум» малых сих «питается смертями». У логики этой в мировой культуре тоже есть широкое представительство, но это не «боги».
В своих «Мыслях о смерти» Фейербах писал: «смерть — такое призрачное существо, что оно существует только тогда, когда его нет, и его нет тогда, когда оно существует». Ощущение провала, изъятия и тесноты в романе усиливается тем, чего в нём снова и снова не хватает. Например, подробностей гибели родителей мальчика, своевременной экспозиции сюжетных доминант. Усугубляют его и своеобразные художественные неточности, густо населяющие текст: «слюна паука», «шерсть птицы», выдуманный анамнез в эпизодах физических недомоганий… Например, бешенство, тяжёлая аллергическая реакция, парез, — важные для всего сюжета моменты, намеренно или случайно лишены медицинской достоверности.
Зачастую искусственно сконструированный язык расчищает место для абстракций, готовит мысль к глобальным обобщениям. Здесь, однако, обобщения носят вспомогательную роль в деле живописной передачи единственной эмоции, как линии в рисунке. Но роман не рисунок, это выглядит рискованным приёмом на таком продолжительном отрезке текста. Говорят, что миф не теряется в переводе, но данная притча непереводима. Искусственный язык в «Муравьином боге» — это скорее «новояз» антиутопии, вернее, «старояз», так как и время оказывается отменённым. А вот «прямая» речь бабушки напоминает бесконечный стэндап: «Шутил дурак с огнём, да не от смеху помер». Мне кажется, что в романе происходит «затягивание на край», в стиле — «брошу страдать, не смогу сказать», но очевидной разработки этого мотива также не происходит. Он развивается будто вне авторской рефлексии, что всерьёз добавляет ему правдоподобия, но и саму стратегию письма делает куда более опасной. Разорённое или пустое гнездо, бережно составленное мёртвое скопище веточек, пуха, скорлупок.
Интересно, что Саша Николаенко будто избегает культурных реминисценций и аллюзий, вновь и вновь возвращая героя к безуспешным попыткам изобрести солипсизм. Отдельные случаи, скажем, «Гибель Помпей» и Гулливер в стране лилипутов функционально напоминают эпитеты, аналогии с ними предельно спрямлены. А между тем Вечность — по преимуществу культурное явление, безо всякой связи с которым смерть выглядит лишь отзвуком, эрзацем самой себя. Но гравитация смысла в любом случае оказывается решающей, «не в дверь, так в окно» входит вечность, возвращает словам значение, а нам — надежду. «Вот что из вечности запомнится тебе… или тебя из вечности запомнит».
17.10.2023