Утром я пришла за листовками, а Давид сказал:
— Ривка, тебе надо уходить.
— Что случилось?
— Борю ночью забрали в гестапо. Сегодня-завтра тебя начнут искать.
— Он же не предатель!
— Ривка, опомнись. Он пацан. Четырнадцать, пятнадцать ему?
— Шестнадцать лет.
— Всё одно. Сегодня ночью в лес уходит группа, и ты вместе с ней. Иди быстро к себе, тёплые вещи возьми, попрощ… В общем, возьми тёплое. И бегом сюда.
Давид вспомнил, что прощаться мне уже не с кем. Брата расстреляли в Дроздовском лагере, в сорок первом. Маму с папой убили здесь, в гетто, тоже в сорок первом. Я тогда работала в самом Минске, на кожевенном заводе. Вышла утром, так радовалась — думала поменять мельхиоровые ложки на булку хлеба, договорилась с одной женщиной. Поменяла. Булку разрезала, спрятала в сапоги. Они резиновые, голенища широкие, туда ещё одна булка влезла бы, да не было. Поэтому я и возвращалась довольная, хоть и устала.
А потом мы зашли в гетто и всё увидели.
Я не помню, как вернулась в тот день домой. Помню, как сняла сапоги и вытряхнула хлеб на пол.
В комнате, где мы ютились в прошлом году тремя семьями, был только старенький пан Бельский. Он в тридцать девятом перебрался с детьми и внуками из Польши, когда туда заявились фашисты. Думали, что к нам Гитлер не сунется, что в Советском Союзе безопасно. Сейчас внуков у пана Бельского не осталось. И детей не осталось, одна невестка.
— Ты вернулась, Рива, деточка? — прокряхтел из своего угла пан Бельский.
Разговаривали мы с ним на идише, потому что русского пан выучить за три года не успел, а я не знала польского.
— Да. Ненадолго.
Я вытянула края простыни из-под тюфяка и складывала на неё тёплые вещи. Не забыть сапоги.
— Я вижу, деточка, что ты нас покидаешь, — снова прокряхтел пан Бельский.
— Нет, что вы. Понесу менять вещи.
Ни к чему пану Бельскому знать, куда я иду. Невестка у него дура дурой. Сболтнёт где не надо, что Ривка Файзман ушла в лес. А так — отправилась меняться и пропала.
— Деточка, мои старые глаза ещё что-то видят. Ты ведь идёшь искать смерти.
Я подошла к пану Бельскому и присела около его кресла. Старик протянул руку и погладил меня по голове.
— Не говори ничего, Рива. Возьми лучше… Сейчас…
Пан Бельский размотал цветастый шарф — ему и летом было холодно — и вытянул из-под рубашки тонкую цепочку, на которой висел тёмно-красный камень размером с лесной орех.
— Да что вы, это вам самим пригодится, — отпрянула я.
— Не пригодится, детка. Нам здесь уже ничего не пригодится. Надевай.
Камень был тёплый.
— Это не просто украшение, — сказал пан Бельский, сбросив с плеч шарф. — Когда рядом смертельная опасность, камень остывает. Слушай его, Рива. Обещаешь мне?
Конечно, я пообещала. Спрятала камень под одежду, связала простыню узлом, обула сапоги и ушла.
Когда стемнело, Давид отвёл меня в дом Фитерсонов на Шорной, как раз на границе гетто. Фитерсоны, все семеро, жили сейчас на кухне. Там же собрались трое парней, уходящих сегодня — Лёва, Берл и Миша. Линялой занавеской был отгорожен угол, откуда доносилось сопение и храп с присвистом.
В час ночи Арон Фитерсон скатал домотканый половик, под которым открылся люк. Арон поднял крышку и сказал:
— Симочка, пора.
Сима, племянница Фитерсона, девчонка лет двенадцати на вид, ловко нырнула в люк. Мы спустились туда следом за ней. Впереди виднелась тёмная кишка подкопа. Когда мы выбрались за ограду гетто, Сима шепнула:
— Идите за мной по одному.
Она шмыгала по переулкам спящего Минска, мы шагали следом. Я уже перестала понимать, где нахожусь, когда Сима поскреблась в калитку небольшого дома. Открыл здоровенный мужик в ватнике.
— Хто тут?
— Мы, Николай Сергеич.
— Ну, проходьте. Ты, Симка, в хату, а вы в сарае пока сховайтесь, — махнул рукой вправо мужик. Потом осмотрел нас придирчиво, — Совсем тощие у вас партизане пошли.
Тощие. Зато мы живые. У нас, молодых, была работа и паёк — миска жидкого супа и кусок хлеба в день. А у скольких в гетто ни того, ни другого не было? У скольких к зиме закончились последние более-менее ценные вещи для обмена? Сколько тысяч человек в первую же зиму умерло от голода? А мы — просто тощие.
Ранним утром мы улеглись на подводу, сверху Николай Сергеич набросал соломы, каких-то мешков и двинулся из города, к лесу. Я даже задремала, слушая поскрипывание колёс. Проснулась от крика:
— Стой!
В груди у меня внезапно похолодело.
— Куда едешь?
— К сватье, в Рубцовку, — буркнул Николай Сергеич.
— Что везёшь?
— Мешки да солому.
— Зачем?
— В город перебираться будут, там жрать совсем нечего.
Потом Николай Сергеич щёлкнул поводьями, и колёса снова заскрипели. Видимо, полицай молча махнул и пропустил нашу подводу. Холод из груди ушёл, как не было. Я снова задремала.
Николай Сергеич высадил нас за деревней. Кроны берёз почти смыкались над дорогой.
— Туда дуйте, хлопцы да дивчина, — указал наш проводник, хлестнул лошадку поводьями и вскоре скрылся за поворотом.
А мы пошли в лес. Как же тихо там было! Партизанская застава — трое парней в латаных гимнастёрках — встретилась через несколько часов. К ночи мы добрались до отряда.
— Кого ведёшь, Сашок? — крикнули сверху.
— Пополнение из Минска!
— К Воронову их тогда!
В землянке нас ждал худой лупоглазый мужчина с крючковатым носом, похожий на ощипанную сову.
— Здорово, хлопцы… и девчата. Я Воронов Иван Семёнович, командир партизанского отряда. Рассказывайте, кто такие, откуда, что умеете-можете.
Лёва, Берл и Миша до войны были студентами, туристами-походниками. Умели стрелять и ориентироваться в лесу. Химик Миша умел делать взрывчатку. Командир кивал, слушая.
— Ну а ты? — повернулся ко мне Воронов.
— Файзман Рива Иосифовна. Член партии с сорокового. Учительница.
— Делать что умеешь, учительница?
— Занималась партийной работой, могу быть комиссаром, умею стрелять.
Воронов хлопнул обеими руками по бёдрам и коротко хохотнул:
— Ну ёшкина вошь, комиссарша явилась! К прачкам нашим пойдёшь.
К прачкам! С грязными портянками воевать! Я потупилась и выдавила:
— Как скажете.
— Не «как скажете», а «есть», боец Фрайман.
— Файзман, товарищ командир.
Уже утром я поняла, чего стоит война прачек с грязными портянками. Носить воду, греть её котле, скрести бельё золой, отмывая пятна от пота, крови, гноя — тяжёлая работа. Но делать её кто-то должен. Так что моя обида на Воронова не то чтобы совсем прошла, но несколько потускнела. Руки у отрядных прачек, дебелой Светы и щупленькой Люси, были красные почти до локтей. А я к обеду натёрла первые волдыри.
— Смотрите, девочки, Терехов идёт, — мечтательно вздохнула Люся.
К командирской землянке шагал высокий, жилистый, светловолосый мужчина. В латаной форме, как и остальные, но более подтянутый.
— А кто это? — поинтересовалась я.
— Командир одной боевой группы, — ответила Света. — Из окруженцев.
— Ужасно интересный, — добавила Люся.
— Люська, не то тебе интересов мало? — хмыкнула Света.
— Эти не такие, — повела плечами Люся и наклонилась к стирке.
Дни в отряде текли однообразно, пока не поступил приказ сниматься и переходить на другое место. Четверо суток мы пробирались табором по лесу. Наконец вышли на поляну и начали обустраиваться. Мы уже откопали землянки, когда Сашок привёл из леса двоих.
Один был постарше, седой и низкорослый. Второй высокий, черноволосый. Оба грязные как черти, оборванные и, даже издалека было видно, голодные. Незнакомцы стояли и с опаской глядели на Сашка.
— Вы кто такие? Откуда?
— Борисов, — донеслось до меня. — Борисов. Гетто.
А потом незнакомцы продолжили, мешая идиш с русским. Гетто. Голод. Рвы. Расстрел. Дети, старики, беременные женщины, мужчины, девушки. Лицом вниз, как сардины. Шевелящаяся земля. Побег…
Сашок переводил взгляд с одного пришлого на другого и, похоже, понимал не всё. Я встала и подошла к ним.
— Шолом алейхем.
— Хоть кто-то нас здесь поймёт! — отозвался старший.
— Мы живём в лесу, недалеко… — начал младший.
— Если это можно назвать жизнью, Ицл! — перебил его старший.
— Смотри, Палпетрович, как наша жидовочка со своими чешет!
Я не заметила, как подошли Воронов с Тереховым, и сейчас обернулась к ним.
— Иван Семёнович, разве не интернациональный у нас отряд? — удивлённо спросил Терехов. — Социалистическое братство народов?..
Воронов слегка поморщился.
— Братство, братство… переведи-ка нам, боец Фрайман, что твои братья говорят.
— Они живут здесь, в лесу.
— Сколько их там?
— Нас сто двадцать восемь человек, — вставил старший.
Воронов присвистнул.
— Ёшкина вошь! Что ж они жрут там?
— Чем вы питаетесь? — перевела я.
— Тем, что найдём в лесу, выпросим или отберём в деревнях, — ответил младший.
— Подножный корм и снабжение из деревень, — перевела я Воронову.
Командир помрачнел.
— Ладно, пойдём поглядим на их кагал. И ты с нами давай, Фрайман, переведёшь там.
Я давно уже не плакала, но сегодня вечером чувствовала: не удержусь. Мешать соседкам не хотелось. Я отошла к краю лагеря и устроилась под сосной. Но покоя там не нашла.
— Ты представь, ёшкина вошь! Представь только! — закричал неподалёку Воронов. Я замерла.
— У них бабы там, старухи, ребятня. Пищат, верещат. Мужики в деревни ходят, жратву реквизируют. Когда их захотят найти — это вопрос короткого времени, Палпетрович. А когда после этого найдут — вообще не вопрос. Они нам мешают.
* * *
Приказ по Белорусскому штабу партизанского движения
Использовать разрыв в линии фронта противника, на стыке групп армий «Север» и «Центр» между населёнными пунктами Велиж и Усвяты (Витебские ворота) для перемещения партизанских формирований и организованных групп гражданского населения за линию фронта.
* * *
Я ни разу не бывала в командирской землянке после первой встречи с Вороновым. Что мне там делать? Поэтому приказ «Ривка, иди к командиру!» произвёл в нашей прачечной фурор. Света ревниво нахмурилась, Люся начала строить предположения, а я просто молча встревожилась.
В землянке меня ждали Воронов с Тереховым.
— Ну что, боец Фрайман, хотела быть комиссаршей?
Я кивнула.
— Так будешь теперь, ёшкина вошь!
— Как это?
— Объявляю вам с капитаном Тереховым приказ. Вывести за линию фронта сто двадцать восемь мирных советских граждан. Ты, Палпетрович, назначаешься командиром этого отряда. А ты, боец Фрайман, комиссаром.
Кажется, я поперхнулась.
— Куда за линию фронта, Иван Семёнович? — спросил Терехов.
— В Витебские ворота пройдёте.
— Там только по прямой почти триста километров. А лесами все пятьсот наберётся.
— По двадцать пять километров в день — и за три недели дойдёте. А обратно вдвоём, там за две недели доберётесь.
— Они же не дойдут! — выпалила я.
— Значит здесь, в лесу, от голода дойдут. Так лучше будет, ёшкина вошь? Ты же сама у них вчера была, боец Фрайман. Сама видела, как они живут.
— Да как мы их вдвоём поведём? — возмутился Терехов.
— Ещё троих сопровождающих могу вам выделить. Но не больше.
Терехов открыл рот, и тут Воронов хлопнул ладонями по столу.
— Приказ получен, приступайте к выполнению. Вернётесь — всех к наградам представлю.
Мы вышли из землянки и переглянулись.
— Ну что ж, товарищ комиссар, пойдёмте организовывать отряд, — невесело усмехнулся Терехов.
В конце августа мы двинулись в путь. И если не в первый, то на второй день стало понятно: за три недели нам не дойти. Терехов выбил у Воронова две телеги припасов. Похоже, убедило командира только то, что с продуктами мы быстрее сможем убраться от партизанского лагеря подальше.
Стройной колонны не получилось: люди шли семьями, по двое, трое, четверо. Маленьких детей несли в мешках. Да что детей — каждого нужно было нести в мешке. Одни отощали до остроты костей, другие опухли от голода. В лесу, там, где жили беглецы из Борисова, почти не осталось травы: её съели.
Терехов распределил припасы на всех взрослых — сто пять человек — и строго-настрого приказал не жевать в пути, есть только на привалах. Он шёл первым. Я шагала в середине горе-колонны и по-комиссарски приглядывала за порядком. В сопровождающие Воронов выделил тех самых Лёву, Берла и Мишу, которые пришли со мной из Минска. Они шли последними.
Через неделю закончилось всё продовольствие. А ещё закончилась партизанская зона, по которой мы вольготно шли днём, особо не скрываясь.
— Пора в деревню, товарищ комиссар, — сказал Терехов и провёл пальцем по переносице, как будто поправил очки.
Село Княжицы издалека казалось игрушечным: побеленные дома, ровные плетни, зелень садов. Мы с Тереховым вышли из леса и шагали через поле, изредка переговариваясь. Человеческое жильё манило меня как собаку.
— Красиво тут, — сказал Терехов.
Вдруг по груди разлился небывалый холод.
— Стой, командир, — тихонько сказала я.
— Что такое?
— Стой. Давай присядем на всякий случай.
Партизаны, даже самые интеллигентные, люди суеверные. Терехов сел в колосья вслед за мной. А я понять не могла: в чём дело, что за холод, почему…
— Оп-па… — пробормотал Терехов.
Я обернулась. Послышался гул, а потом из-за поворота лихо вывернули два мотоцикла. Они подкатили к самому большому из виднеющихся домов. Мотоциклисты в касках по-хозяйски вошли во двор. Мы сидели в колосьях и наблюдали.
— Как ты их услышала, Рива? — спросил Терехов.
— Сама не поняла, как… — пожала я плечами.
И в этот момент поняла. Вот что дал мне пан Бельский! Вот как остывает камень!
Когда немцы уехали, мы зашли в село и выпросили немного продуктов. Немного для ста тридцати человек. В лесу Терехов долго изучал карту.
— Выходим вечером. Двигаться теперь будем по ночам, соблюдая тишину! — объявил он отряду. Я перевела.
— И как мы, по-вашему, сможем это сделать? — возмутился пожилой Минкин, тот самый, который приходил в партизанский лагерь. — Думаете, у нас есть специальные ночные очки?
— Знаете что, товарищ Минкин? У немцев тоже ночных очков нет. Зато дневных автоматов… много, — кое-как сдержалась я.
Конечно, полной тишины не получилось. Люди молчали, но кто-то шумно дышал, у кого-то хрипело в груди, кто-то постанывал. Мы медленно шли вслед за Тереховым — еврейские старики, дети, мужчины, женщины. Одна за другой мелькали между деревьями фигуры. Шаг за шагом мы пробирались к Витебским воротам, но они были ещё так далеко.
На пятую ночь Минкин провалился в яму, глубоко расцарапал ногу и захромал. Лёва числился у нас фельдшером: как-никак, три курса мединститута за плечами. Он наложил Минкину повязку, но это не особо помогло. Нога распухла и сочилась гноем. Терехов сумрачно выслушал Лёвин доклад.
— Такие раны можно лечить жжёным сахаром. Но у нас его нет, — пожал Лёва плечами.
Утром Терехов отправился в деревню, взяв с собой Берла и Мишу с винтовками. Они принесли пять мешков продуктов и стакан сахара.
Лёва собственноручно растопил его в котелке.
— Это зверство! — кричал распластанный на поляне Минкин, которого держали сразу четверо. — Я буду жаловаться!
— Как доживёте, так жалуйтесь на здоровье, — запихнул ему в рот платок Лёва. А потом вылил кипящий сахар на рану.
Ночью Минкин присвистывал от боли, однако шёл. Через несколько дней нога совсем зажила. Правда, к этому времени снова закончилась еда. Сутки мы пробирались по лесу голодными. Даже грибов не было. Терехов с Мишей и Берлом пошли в очередную деревню. Вернулись они быстро и с пустыми руками.
— Уходим отсюда. Соблюдаем тишину, — негромко сказал Терехов. — Немцы в лесу.
Люди встали, закинули на плечи грязные узлы, усадили детей в мешки. Все молчали. Терехов махнул, и мы двинулись за ним. Тихо было, только под ногами шуршали листья.
Впереди меня захныкал ребёнок.
— Уймите его, Софа, — донёсся сердитый шёпот.
Легко сказать: уймите голодного ребёнка в лесу, на ходу! Я слышала, как Софа Вайсберг тихонько бормочет колыбельную. Хныканье продолжалось.
— Софа, ваш сын всех нас погубит! — снова зашептали из колонны.
И это тоже была правда. Детский плач не похож на другие лесные звуки. Услышат его — и всех нас найдут. И всех перестреляют.
Ребёнок не умолкал. Я увидела, как Вайсберги вышли из колонны и переговариваются, тихо, но отчаянно. Софа протягивала мальчика мужу, сапожнику Хаиму.
— Не могу, Софа! Не могу!
Я тоже вышла из колонны.
— Вы что, Вайсберг, сына понести не можете?
Хаим оглянулся, оскалившись.
— Не понести, Рива Иосифовна! Здесь оставить!
Меня прошибло стыдом и потом. Мы стояли, глядя друг на друга, когда подошёл Терехов.
— Что у вас тут?
— Плачет…
— Давайте сюда, — буднично сказал Терехов.
Вайсберги с ужасом посмотрели на меня, потом на командира, и протянули сына. Терехов взял мальчика одной рукой, пристроил его голову себе на плечо и молча зашагал к началу колонны. Ребёнок замолчал.
Не помню, сколько мы ещё шли, не помню. Однажды в лесу стало шумно. Миша, он был самый шустрый, ушёл на разведку. Прибежал бледный.
— Там полицаи. Идут цепью, прочёсывают лес.
Терехов сел, привалился спиной к дереву, выдернул карту из планшета. Провёл пальцем по переносице.
Я тоже села. Ноги перестали держать. Посмотрела вправо и увидела… Я сама не поняла, что вижу и как. Как в кино — но мы же в лесу! Терехов лежал, уткнувшись в землю, залитый кровью. Я шла впереди колонны, оборачивалась и кричала на них. Люди вязли в болоте, падали и не поднимались. Наконец всех, и меня тоже, посекли очередью.
Я потрясла головой, зажмурилась, открыла глаза. И «кино» началось снова. Теперь во главе колонны шёл Терехов, один. Он тоже оборачивался и кричал. Люди молча брели следом. Сначала по лесу, потом по деревенской улице. Потом все сгрудились на площади. Минкин сел прямо на землю и захохотал.
Я посидела ещё немного, поднялась и на тяжёлых ногах пошла к Терехову:
— Нужно оставить группу прикрывать отход.
— Знаю, — он убрал карту в планшет и с усилием встал. — Лёва, Миша и Берл.
— И я тоже.
— Рива?..
— Если я пойду, то в дороге не помогу им ничем. А если останусь, то хоть что-то сделаю.
Терехов перекосился, как будто зуб болел, а потом кивнул. Командир, кадровый военный, сам всё понимает. Так уж нам сложилось.
— Товарищ командир!
Терехов обернулся. Я вытянула из-за ворота камень, сняла цепочку.
— Паша… Ты надень это на себя, пожалуйста. Когда будет опасно, он похолодеет.
Терехов взял талисман одной рукой, а второй притянул меня к себе. Не знаю, сколько мы так простояли. Затрещали выстрелы.
— Идите, — сказала я.
И они ушли. А мы вчетвером залегли в маленьком овражке, больше похожем на канаву.
За деревьями показались первые фигуры в сером. Краем глаза я увидела, как целится Берл. Один упал! Второй! Третий! Отдача била в плечо, и больше я ничего не чувствовала. Серые прибывали, мы стреляли и стреляли в них. Не сразу я заметила, что слева стало тихо. Лёва лежал на боку, открыв рот, а на виске у него была раздавлена клюква. Я подтянула к себе его винтовку. Серых вокруг стало больше. Мы переглянулись.
— Шма, Исраэль! Адонай Элогейну, Адонай эхад… — начал молитву Берл.
Он успел закончить. А потом вскочил Миша.
— Хер вам! Ам Исраэль хай! — заорал он и швырнул гранату.
* * *
Вечером двадцать четвёртого сентября в деревню Пудоть вошли сто двадцать девять оборванных незнакомцев. Шаркая ногами, они дотащились до площади и сгрудились у дома культуры. Некоторые сели там же, где стояли. Один, в драной красноармейской форме, сказал что-то остальным и направился к партизанскому штабу.
— Докладывайте! — скомандовал румяный майор с цепкими глазами.
— Капитан Терехов, семьдесят восьмой партизанский отряд имени Ленина.
Майор взглянул на карту, поднял брови.
— Как же вы здесь, если можно так сказать, оказались?
— Вывел по заданию командования группу мирных советских граждан.
— Коммунисты? Партактив?
Терехов мотнул головой.
— Что же это за граждане такие особенные, если можно так сказать?
— Беженцы из гетто. Дети, женщины. Старики.
Майор снова поднял брови.
— Хорошо, давайте документы.
Терехов полез в планшет и почувствовал, как за пальцы что-то зацепилось. Вместе с приказом он вытащил наружу цепочку с камешком, которые остались от Ривы.
— Интересная какая у вас вещица, — протянул майор.
— Это комиссара отряда. — Терехов прокашлялся. — Она погибла.
— Так-так. Посмотреть можно?
Терехов подвинул украшение через стол. Майор взял камень и принялся разглядывать на свет.
— Что ещё у них взял? — не поворачиваясь к Терехову, спросил он.
— У кого — «у них»?
— У евреев. У беженцев твоих.
Горло у Терехова перехватило.
— Я их не за плату сюда вёл.
Майор повернулся, положил камень с цепочкой на стол и прищурился одним глазом.
— Ладно, ладно, не за плату. А отблагодарили чем?
* * *
Справка начальнику разведотдела БШПД подполковнику Н. Скрыннику.
20 августа 1942 г. на основании приказа командования 78 партизанского отряда имени В. И. Ленина П. П. Терехову было поручено вывести за линию фронта в тыл СССР 128 человек мирного населения. От зам. нач. 2-го отдела т. Ященко поступило сообщение о том, что в пути следования П. П. Терехов собрал от сопровождаемых гражданских лиц большое количество золотых и серебряных вещей. Собранные ценности по прибытии на территорию СССР П. П. Терехов никому не сдал.
Н. А. Косый.
* * *
Солнце иерусалимское палило нещадно. На горе Памяти оно всегда жжёт огнём. В Саду Праведников собралось несколько десятков человек. Плотный мужчина сорока с небольшим лет опирался на лопату.
— Копай, Натанчик, — предложила ему пожилая женщина.
— Софа, куда вы торопитесь? Нужно сказать речь, — возразил усохший, как щепка, старик.
— Ицл, какие речи говорить про Павла Петровича, если мы здесь? А могли бы лежать в лесу.
— Был бы сам капитан тут… — донеслось из круга.
— Капитана убило в Берлине прямо у меня на глазах, — махнул рукой Ицл. — Я его узнал, хотел подойти, но снайпер успел раньше. Попал прямо в голову.
— Да я с ним в одной очереди на реабилитацию стоял! — выкрикнул другой старик. — И голова была у Палпетровича целая, не считая зубов. Вот их совсем не осталось.
— Ну что вы такое говорите? Помните Сёму Когана? Он в пятьдесят восьмом году в Твери делал нашему капитану две пломбы в собственных зубах. И всё мне в письме написал.
— Копай, Натанчик, сынок, — снова предложила Софа.
Комья рыжей иерусалимской земли полетели из-под лопаты. Получилась ямка, в неё налили воды, поставили тонкий саженец и опять присыпали землёй. Рядом воткнули табличку с надписью «Терехов Павел Петрович — праведник мира».
— А помните девочку, которая с нами шла? Комиссара? — спросил кто-то из круга.
— Девочку помню. Только как её звали?..
— Рива. Рива Иосифовна.
— А фамилия?
— Боря, вы много фамилий помните через сорок лет? Хотя бы своих соседей?
— Файзман, — отозвался Ицл. — Файзман, это точно.
Надо же — они помнят. А ведь я могла стереться из людской памяти ещё тогда, там… Там в лесу, когда Миша швырнул гранату, на какое-то время стало очень тихо. Я подумала, что вот мы и умерли, но тут грохнул взрыв, а потом затараторил пулемёт. Берл сложился пополам и упал. Опрокинулся на спину Миша. Меня сильно ударило в грудь и потащило наверх, высоко, так высоко, что я увидела, как скрывается в лесу последний человек из колонны.
17.10.2023
