И тогда он вспомнит про чёрный провал, про змеёныша и бога Тлалока, который затопил пещеру, чтобы вытолкнуть аспида на свет. Тлалок, бог воды, хотел показать маленькому змею, как красив мир. Увидев его восхищение и осознание собственной ничтожности, бог дунул на змеёныша, и тот полетел к солнцу. Врезавшись в солнечный диск, он затмил звезду и вышел по другую сторону — птицей с яркими крыльями. Вспомнив это, Стасик сделает круг.
— Что они делают в подвале? Вы знаете? Они приходят сами, приводят девок, приносят музыку. Про пиво и водку я вообще молчу! Вы знаете, что на прошлой неделе они притащили диван? Зачем, я вас спрашиваю? Ну вы ответьте, ответьте!
Высокая бабка в длинной рубахе для полных статных дам разорялась перед подъездом. Соседи обходили её, как мусорное ведро.
— У вас притон под носом, а вы делаете вид, что ничего не происходит? Во дворе три милиционера, и ни один ничего не сделает? — продолжала завывать старуха.
— Татарин Дрона избил, тебе мало, ведьма? — спросил дядя Валера, шаркая ботинками. Он под вечер набрался, но не настолько, чтобы ввязываться в спор с сумасшедшей.
Отец говорил, что мне повезло родиться в Эру Водолея. Люди будут добрее и станут помогать друг другу, говорил он. После работы он затаскивал в портфель тетрадки и шёл в Акрополь. Его называли профессором, и он радовался, когда шпана заговаривала с ним. Дрон, подмигивая девчонкам, говорил «зема» и спрашивал про реформы, а отец втолковывал ему про жрецов, Розенкрейцера и испытания, которые должен пройти каждый мальчик. Я позволял ему идти в подвал, где он преподавал потёртым барышням основы экзотических религий. По сути, это был единственный подвал, который отстояли для Осириса и его попыток собраться воедино.
На техническом этаже нашего дома обосновался Дрон и его друзья металлисты. Я плохо врубался в их музыку. Кассеты мне не покупали, магнитофона не было. Когда меня спрашивал о песне, группе или солистах, я протягивал: «Ну ты чего, чувак». Это работало. Отец так часто слушал Баха, Бетховена, Вивальди и Моцарта, что я научился различать этих мужиков. И теперь, стоя перед коробкой качелей, которые именовались солнце, я понимал, как мало эта тема подходит для того, чтобы хвастать.
Качели-солнце, словно оправдывая свое название, прежде имели жёлтый цвет, но теперь, когда краска облупилась, они напоминали ржавое, бывшее в употреблении корыто.
Игорь, или, как отец его называл, Гор, то есть египетский бог, крылатый бог неба с головой сокола, стоял в центре двора, все смотрели на него и понятно чего ждали. Даже отсюда, со стороны, которой я держался, будто боясь, что меня снесёт к центру, я чувствовал страх. Именно сюда и должен был прилететь Тунгусский метеорит, место притягивало, как магнит, и этим магнитом были качели-солнце. У Гора был тик, и он часто-часто моргал. Страх его было наблюдать приятно и страшно. Страшно, потому что я знал, что буду следующим, а приятно, приятно, потому что я думал: со мной такого не случится. Когда придёт время, я это просто сделаю, вне всяких сомнений.
Гор несколько раз подходил к снаряду, его словно воротило от этих качелей, и он отступал, выполняя какой-то диковинный танец. Он шатко встал на платформу, расставил руки и ноги, и сделал первое движение. Я видел, как Игорь принялся раскачиваться, всё сильнее и сильнее, и, кажется, его ноги даже достигли верхних ветвей растущего рядом дерева с губчатой старой корой, не корой, а подошвой, но как только качели пересекли грань между небом и землёй и стали заваливаться, тяжело уходя в другую сторону, Игорь замер. Он должен был усилить натиск, навалиться, но он дрогнул, сел на перекладину, куда сажают детей, и не дождавшись, когда качели замедлятся, прыгнул. Это видел я, это все видели. Ребята обступили Игоря, и кто-то плюнул в его сторону, эта струя, пущенная через зубы, прочертила вполне ясную траекторию. Дрон отвернулся.
Было непохоже, что Игорь ещё раз полезет в люльку. Гор сделал шаг и что-то буркнул, он как будто обращался к Дрону, но тот сидел слишком высоко, наверху паутинки, которую венчала крупная полная бусина, и, конечно, ничего не расслышал. Гор неловко расставил руки и пошёл, споткнулся, выправился, и, подволакивая ногу — разве он так сильно расшибся? — устремился по тропинке к дому. Публика — десяток сорванцов — расступилась. Девчонок видно не было, и только Симка сосалась с Муравьедом. Я заметил, как она согнула ногу в сетчатых колготах, а рука Муравьеда скользнула вверх по её бедру. Золотистые волосы каскадом хлынули ей на спину.
Дрон, подтянувшись три раза, спрыгнул и махнул рукой. Круг сузился, ребята вспорхнули на паутинку, как воробьи, а я обернулся. Игорь хлопнул подъездной дверью, и я представил его прихожую. Зеркало с двумя лампами напротив входа, обои в растениях с какой-то чудовищно длинной ножкой, разверстый рот зверя на тумбе — это для ключей, раздельный санузел, не то что у нас дома, где чтобы «помыть уши», нужно дождаться, пока бабка слезет с толчка. Справа вешалка, на ней всегда — кожаная куртка отца Игоря, длинный плащ его матери. Я устремился к центру притяжения, Тунгусский метеорит упал, но едва ли кто-то это заметил.
Мы сидели с Гором в комнате, которая пестрела обложками. Я не мог отойти от полки с Азимовым: папа не приветствовал фантастику, где не было ни слова о хрониках Акаши, а в библиотеку без того, чтобы к тебе не прилепилось прозвище, не походишь. В дверь позвонили: спустился Борька Муравьед, он что-то сказал про мать, и Гор без вопросов его впустил. Я спросил про деньги на комоде — мать оставила ему, чтобы он заплатил за коммунальные. Я удивился даже не этим деньгам, хотя видел их редко, а тому, что Гору доверяли походы в Сбербанк. В детстве, когда я был маленький, бабка часто брала меня с собой. Она держала меня крепко за руку, мы стояли в очереди в серо-зеленых стенах, и у меня было чувство, что мы идём сражаться, как какие-то пещерные люди. И когда бабка, запихнув банкноты сначала в серую книжицу, потом в объёмную сумку, выходила из банка, я чувствовал дыхание весны. И бабка мне даже предлагала купить конфеты, а я никогда не упускал случая.
— И ты здесь? — сказал Муравьед, скидывая ботинки. Он едва посмотрел на меня, но я понял, что мне тут не рады.
Гор виновато пожал плечами, и мы прошли в комнату. По телеку крутили Шерлока Холмса, день был сонным, и не предвещал ничего нового. Я развалился в кресле и уставился в экран. Муравьед рылся в карманах, а Гор застыл в нерешительности. Он предложил нам сосиски, и мы с Муравьедом согласились. Дома никого не было, и можно было вести себя по-свойски.
— Где предки? — спросил Муравьед.
— Арбайтен, — скупо ответил Гор.
— Вы когда-нибудь пробовали сосиску в йогурте? — спросил я, пока Муравьед повторял конец одного и того же анекдота, в надежде что кто-то из нас посмеётся: «А на хуя залупе уши». Закончив выступление, Борька попытался расстрелять нас из невидимого автомата. Как-то мы с ним нашли один такой в подъезде: чёрный, он лежал поперёк ступеней, и тёмно-зелёная брезентовая ручка его раскачивалась. Мы с Борькой перетрухали и минут пять спорили, кто дотронется первым. На лестничную клетку, хлопнув дверью, в трусах вышел Татарин. Закинув зажжённую сигарету в угол рта, щурясь от набегающего дыма, он бережно поднял автомат. Мы приклеились к стенке и хотели только одно: потрогать блестящую сталь. Муравьед принялся клянчить:
— Павел Иванович, дай, ну дай!
Татарин рассмеялся.
— Он игрушечный, пластик! Поняли? — но автомат не вернул.
Борька занял место во главе стола и принялся вилкой царапать скатерть. Он ухватился за ручку чайника, прыснул заваркой на стол и чуть не разбил блюдце. Пока Гор соскребал йогурт и совал сосиски в кастрюлю, я пытался приладить маленькую игрушечную мышку к морозильнику.
— Она повесилась, — сказал я, когда мышку всё-таки удалось прикрутить. Деликатес был готов, и выглядел как варёное лопнувшее яйцо. Через минуту мы выплюнули соски в мусорное ведро. Я почувствовал себя обиженным и голодным.
— Знаете, что, — сказал Муравьед. — Пойдёмте погуляем, я сегодня при деньгах.
Гор пожал плечами, а я побежал одеваться.
Палатка Рената работала круглосуточно. Муравьед не соврал: деньги у него были, и теперь, когда они вышли, мы располагали круглыми сырными чипсами, шоколадками и жвачками. Мы бродили вдоль серых заборов, на которых маркером малевали всё, что приходит в голову. Смысл наших высказываний умещался в трёх словах, а иногда в трёх буквах. Гор хотел написать что-то выпендрёжное, ссылаясь на братьев-фантастов, но мы с Муравьедом ему не позволили и сказали, что запозорят и что это «не круто». Домой идти было всё ещё неохота. Мы шастали возле пятиэтажной, обычно розовой, но в сумерках коричневой школы и заглядывали в большие окна спортивного зала. Там, где мы играли в перестрелку, по вечерам ребята занимались тхэквондо, с сухим стуком выбивая пыль из плотных подушек.
Когда мы шли вдоль школьного забора, я у видел череп. Человеческий череп, потерявший нижнюю челюсть. Кто-то заботливо поставил его на столбик. На месте, где когда-то было ухо, присохла грязь. Мы в задумчивости замерли перед ним. Серые дома просыпались, разлепляя разноцветные глаза: от арбузно-красных до лимонно-жёлтых — и тоже смотрели на анатомическую подробность черепа. Через открытые окна слышался перезвон тарелок и громкие возгласы. На детской площадке никого не было, и мы рванули к качелям. Муравьед успел первым, он занял целые и вытянул из-за пояса сигареты. Облезлые поручни уходили вверх и выгибались дугой. Я сидел на сломанной досочке и ждал, пока Муравьед накачается и уступит мне место. Гор забрался наверх и пытался навязать нам Кассиопею. Муравьед и не думала слезать. Мы курили сигареты, но не так чтобы до фильтра, и это было куда лучше, чем сосать бычки. Горстями мы запихивали в рот чипсы, и они приятно хрустели. На руки липла оранжевая крошка. Мы выдували большие пузыри из жвачки «Вырви глаз», но на деле она была едва кислой, а внутри так и вообще сладкой. Наклейки — белые глаза в красных, воспалённых прожилках — мы клеили тут же, на поручни. Муравьед порылся в кармане и вытащил белый квадрат. Пошуршав бумагой, он показал резинку презерватива. Он сунул его в рот и попытался надуть. Сначала у него ничего не получалось, он выплюнул шарик и вытер рот. Со второй попытки презерватив приобрёл сначала круглую, а потом продолговатую форму. Муравьеда занятие развеселило, а Гор перестать утомлять нас звёздами. Я попытался столкнуть Муравьеда с качелей, но он выпустил мне в лицо чипсово-шоколадной воздух из шарика, и я отступил.
— Нам стоит взять этот череп, — сказал я.
— Зачем? — удивился Гор.
Муравьед поддержал идею и даже занялся эвакуацией черепа, а я наконец-то занял качели.
— Как ты думаешь, смогу я сделать круг? — спросил я Гора.
Гор молчал. В темноте мы едва различали друг друга. Я знал, что после того, как Гор провалил испытания, его начали шпынять в школе. Однажды я даже видел, как его затолкали в сортир. Одной ногой он стоял на кафеле, а другая носком уходила в унитаз. Муравьед воздел руку к небу, на ладони стоял череп.
— Айда, — сказал он и помахал белым шаром.
В подъезде мы попрощались. Муравьед, повторяя конец другого анекдота «Тьфу-ты чёрт, опять не получилось», ускакал на пятый. А я напросился к Гору за Азимовым. Я видел, что он расстроен, но отступать не собирался. Вечер на другой планете, где можно пользоваться навороченный техникой и бластерами, стал бы достойным завершением дня. В прихожей нас встретила тётя Люба. Она собрала волосы в хвост — и выглядела, как гладиатор на обложке Джаваньоли. Она накинулась на Гора:
— Ты почему квитанцию не оплатил? И где деньги?
Мои ладони запотели и склеились, такими они были липкими. Я посмотрел на Гора, который на меня смотреть не стал. Не жмурясь и не моргая, он сказал:
— Потерял.
Колеса стучали, берёзы и сосны прыгали, а солнце неслось за вагоном, как будто было старой гончей, которая взяла след зайца. Я знал, что, догнав этого зайца, собака с розовым выгнутым языком умрёт от разрыва сердца.
— Собор разобрали, а колокольню оставили, — сказал отец и вытер рот. В Калязине отец всегда покупал воблу и радовался, когда внутри находил чуть рыжеватую икру. — Когда баржи пустили, он маяком служил.
Я посмотрел в окно и рукавом утёр лицо.
— Колокол упал на дно, когда его снять хотели, а он загудел, как гудел всегда, если грозила беда.
Отец вытащил плавательный пузырь, поджёг спичкой, а когда тот сдулся и почернел, предложил мне. Я отказался.
— Ну чего носом хлюпаешь?
— Бабку жалко!
Отец ничего не ответил, он встал и пошёл в конец вагона. Руки после рыбы были жирные. Поезд въехал на мост: замелькали пролёты, а в воде отразилось небо.
— Как два пальца об асфальт! Я ещё десять оборотов сделаю, вот увидишь! — заливал Стасик, чертя ножиком круг. Вокруг него столпились ребята, которым только ещё предстояло пройти испытание. Они бросали ножик, а взрослые у подъезда обсуждали что-то своё. Бегали собаки и трёхлетки, порой было сложно отличить одних от других. Толстый бультерьер Котя растянулся на проходе и положил голову на лапы. К мусорке, покачивая ведром, шёл дядя Валера. Клоунская его лысина, обрамлённая рыжими кудрями, блестела. Он редко был трезв и часто кричал, но его никто не боялся. Пугали два седых братца в шпионских плащах и квадратных очках. Они ошивались возле мусорных баков и подходили к качелям, когда на них сидели девочки. Стоило им подойти ближе, как девочки тут же выставляли ноги и тормозили, чтобы с криком разбежаться в разные стороны.
— Мама, — крикнула одна из них. — Он на меня смотрит!
— Ну так отойди и не мешай дяде, — сказала женщина, торопливо дёргая ручку подъездной двери. В руках у неё были тяжелые сумки. Навстречу ей шагнула сумасшедшая баба с первого этажа, которой отключили свет за неуплату.
— Вы хоть знаете, чем они там занимаются? — воскликнула она, обращаясь ко всем: женщинам с пакетами, детям с ведёрками, птицам в квадрате двора, комковатой грязи на сером, потрескавшемся асфальте, ржавым горкам, кустам акации с нежными цветами, лесенкам и Богу. — Непотребство, грех, стыд!
— Успокойтесь уже, бабушка, сколько можно, — вздохнула Лариса Леопольдовна. Фармацевтша покачала головой, а Варвара Михайловна с тётей Оксаной отвернулись, как от прокажённой.
Дрон, держась в стороне, махнул ребятам.
— А вот и ваш зять, — сказал Стасик и подмигнул маме Насти, девчонки с рыжим хвостом, чья белая курточка никогда не меняла свой цвет. Фармацевтша выпустила из руки пакеты, выпрямила спину и впилась глазами в Дронову спину.
Стасик прижался к подоконнику. Налёг на него животом; белая поверхность исходила крошками. Попытался её сдуть, но чешуйки цеплялись друг за дружку краями. Сын бабы Маши, соседки, у которой бабка всё время занимала деньги, вышел из этого окна. Он был пьяницей, как и его отец. Он залез на окно, встал крест на крест, а потом просто убрал руки, и выпал лицом вниз. В приехавшей труповозке было четыре отделения, сын бабы Маши — уже в чёрном пакете — занял верхнюю койку. Оставалось ещё одно место, и Стасик подумал, кому же оно достанется. Стасик повернул лицо направо. Татарин двумя ударами уложил Дрона на асфальт, а теперь колошматил его ногой в солнечное сплетение. Игры на площадке прекратились, но никто не подходил к Татарину. Капли почти закончившегося дождя — это всё, что слышал Стасик. Дрона было жалко, он не кричал, не плакал, и его поверженный вид не доставлял никакого удовольствия.
— Стасик, идёшь? — спросил отец, высовываясь из дверей.
Стасик бежал так быстро, что у него заболели ноги. Когда ступни ударяли об асфальт, вибрации шли от пят до макушек. Он забурился за гаражи: между раковинами прятаться было легко, но проблема была в том, что тут искали чаще всего. Стасик увидел Дрона и дернулся. Он черканул коленями асфальт, когда пролезал под кустом, и перебежал дорогу. Ему пришлось пропустить машину, и он на секунду замер на разделительной полосе. Рядом с банкетным залом, где, как говорили, одним махом уложили пятнадцать гостей, стоял пивной киоск.
— Дядя Ренат, дядя Ренат, пусти, я разбойник! — Стасик забарабанил по киоску открытой ладонью.
— На учёбу? Зачем? Я коплю сыну на квартиру. Залезай, пострелёнок.
Ренат толкнул фанерную дверь. Стасик нырнул в просвет и спрятался за коробками. Он поджал ноги и смешал на коленке кровь с грязью. Пахло сырой бумагой, и Стасик увидел, что стенка коробок волнами отходит от бортика. На полу валялись крошки, бумажные чеки и пластиковые, криво отрезанные ленты. Он зажал одну в руке, и подушками пальцев нащупал резьбу. Стасик почувствовал, что дрожит.
— Разбойник, за тобой казак, — рассмеялся Ренат. Покупатель отошёл, Ренат снял очки и начал листать тетрадь. Дверь ударилась о стенку.
— Выходи, — услышал Стасик, но не пошевелился. Он спиной надавил на коробки, и почувствовал, как они начали продавливаться. Стасик упёрся ботинками в пол и провалился глубже. Дрон схватил Стасика за ногу и вытащил на улицу. Ренат начал ругаться, а Стасик спиной пересчитал все пороги. Улица была грязной, и он быстро вскочил на ноги. Дрон поймал его за шкирку, сделал захват и сдавил шею:
— Думаешь, я не знаю, что это меня сдал, сучоныш?
Стасик рванулся, но Дрон не отпускал. Брюки от сидения на полу были мокрыми, и Стасик думал только об одном: как бы теперь его не прозвали Ссыклом.
— Завтра что бы был на качелях, понял?
— Понял, — буркнул Стасик, вырываясь. Дрон расцепил руки, а Стасик ещё долго стоял посреди улицы, между банкетным залом, где, по слухам, укокошили пятнадцать человек — четырёх женщин и одиннадцать мужчин — и киоском. Рассказывали, что на том празднике собрались бандиты, никто из них не пил и почти не разговаривал. Трещали только одни женщины, мужики сидели и сумрачно поглядывали друг на друга. Стасику всегда было интересно, чего они там праздновали. Дядя Ренат снял очки и протянул через крошечное окошечко серой, почти сплошной коробки — чупа-чупс. Конфета светилась оранжевой обёрткой. Стасик отмахнулся.
Прожектор уходил в небо чёрной ракетой. Похожие конструкции стояли по периметру, но Стасика интересовала крайняя. Она находилась в тени и была разрушена больше других. Старшаки лазили именно на неё, и Стасик подумал, что это отличный способ обойти качели-солнце. Он рванул молнию вверх, бегунком зажав кожу на подбородке. Задрал рукава «Адидаса» (название вызвало маразматический приступ у старушек, которые читали его как ад и ад), по коже побежали мурашки. Стасик поднял голову: прожектор был высокий, с пятиэтажный дом, и уходил в синее, чернеющее небо. Звёзд видно не было, но Стасик отчётливо слышал слова Гора. Кассиопея — это двойная «W», её образуют звёзды Сегин, Каф, Шедар, Нави и Рукбах.
А ещё прожектор напоминал мост, уходящий вверх. Стасик вспомнил, как неделю назад он возвращался с похорон бабки. Они с отцом ехали через мост реки Клязьмы. Пролёты мелькали, и глухо звучали колёса. Чёрные отсечки отмеряли пространство, создавая аквариумы. Если посчитать эти аквариумы, можно было понять, когда мост кончится. Стасик схватился за первую перекладину и подтянул тело. Ступня встала косо и чуть скользнула вниз. Сердце в груди ухнуло. Стасик помнил ощущение, когда на полном ходу соскальзываешь с тарзанки и плашмя падаешь на землю. Сердце перестаёт стучать и проваливается в бездну. Дыхание останавливается, и ты не знаешь, раздастся ли следующий удар, будет ли следующий вздох. Перекладины хватать было неудобно: четырёхгранные, они давили на ладонь. Стасик сжал перекладину крепче: вчера прошёл дождь, и она была чуть влажной. Главное, не смотреть под ноги. Он тянулся рукой, цеплялся, подтягивался, переставлял ногу, потом ещё одну. Стасик сказал себе, что он повторит так несколько раз, прежде чем посмотрит вниз. Про себя он повторял отцовскую мантру.
Змеёныш сидел в пещере и боялся выйти на свет. Когда лучи солнца пронзали мрак, змеёныш забивался всё глубже, пока не почувствовал, как холодная влажная стенка подпёрла хвост. Змеёнышу больше некуда было отступать. Тлалок, бог с совиными глазами, пролетал мимо. Он увидел змеёныша и втянул носом его страх. Он бросил камень в воду, и из моря поднялась волна и обрушилась на пещеру. Вода всё прибывала и прибывала. Змеёныш… Нога Стасика соскользнула, но он удержался на руках. Криво сгрызенный ноготь с черной каймой оцарапал кожу. Стасик посмотрел вниз: он уже был высоко. Длинный забор, через дырку которого ребятня просачивалась на стадион, выглядела, как деталь Лего. Стасик прижался к перекладине. Он обхватил её руками и почувствовал, что задыхается. Пацаны постоянно лазали на площадку, и он знал, что там схрон спиртного и сигарет. До чёрного люка было рукой подать.
Волна ударила змеёныша в грудь. Тело его стало невесомым, и потолок стал ближе. Волны били змеёныша в грудь, и ему приходилось преодолевать сопротивление. Потолок становился всё ниже. Чёрное пятно неумолимо приближалось, и у змеёныша остался только один путь — вперед, к просвету. Змеёныш сделал рывок. Стасик подтянулся, поставил две ступни косо, на перекладину, так, что они чуть сползли. Он перегнулся через бортик и вывалился на площадку. Подтянул ноги к груди. Ладони были красными, и Стасик сжал их в кулак. Первым делом полез в коробку, сорвал плёнку с пачки, вытряхнул сигареты. Верблюд был ему знаком: реклама сигарет торчала при входе в метро, откуда всегда вырывался тёплый воздух. Стасик почиркал колёсиком, которое приятно жужжало, и высек огонь.
Стасик отвинтил от бутылки крышку, она побежала куда-то вниз и полетела с обрыва. Стасик отхлебнул. Он утёр рот, и на свитер потекла водка. Стасик согрелся и окреп. Он поднялся на ноги, оперся о высокий бортик, который ограждал площадку. Он разглядел звёзды, и, хотя он не знал, как называются созвездия, звёзды казались ему близкими и знакомыми.
Стасик тихо крикнул: «Вояджер!» Он заметил, как внизу старушка с внучкой, что каталась на трёхколёсном велосипеде, подняли голову. Стасик схоронился. Он присел, рассмеялся и отпил из бутылки ещё раз. Он сидел долго, пока не прикончил водку. Стасик стал петь песню, одну из тех, что пел на костре Дрон. «Гул мотора разорвал ночной покой / По дороге мчится рокер молодой / Чёрной краской разукрашен гермошлем/ Этот парень был знаком везде и всем». Стасику становилось то холодно, то жарко, и он понял, что нужно спускаться. Он поднялся на ноги и покачнулся: тело не слушалось. Он сбросил пустую бутылку вниз и не услышал, как она упала.
Когда он высунулся посмотреть, где разбилась бутылка, он увидел у проезжей части людей: старушку, ребят, дядек и тётек: все они смотрели наверх. Он услышал рёв пожарной машины. Стасик опустил ботинок на косую перекладину, и нога поехала. Уцепившись за выступ, он выбросился на площадку, как кит на берег.
Поднялся на ноги. Он видел зелёный круг стадиона, тёмные трибуны, чёрный лес, ажурные балкончики бывшего общежития и дорогу, по которой сновали огни. И тогда он вспомнил про бога Тлалока, который затопил пещеру, чтобы вытолкнуть аспида на свет. Тлалок, бог воды, хотел показать змею, как красив мир. Увидев восхищение змеёныша и осознание собственной ничтожности, бог дунул на него, и тот полетел к солнцу. Врезавшись в солнечный диск, аспид затмил звезду и вышел по другую сторону — птицей с яркими крыльями. Вспомнив это, Стасик прыгнул. Нет. Конечно, он не прыгнул.
17.10.2023
