ПРИНЦИП
§101 — Абстракция есть методично преследуемое ничто. Арифметический ноль есть его знак [sign]. Воспринимать [perceive], мыслить и делать ничто. Быть ничто [To be nothing]. Один ноль — в его бесконечных соединениях [formulations] — достигает избавления от страдания/зависимости от страдания. Единица [presence] равно действию [action]. Время [time]. Время существует только для наблюдателя [observer]. Мир аксиоматичен и неподвижен [rest point]. Жизнь — процесс избавления от страдания/зависимости от страдания, растянутый во времени. §102 — Абстракция в себе [in itself] есть суверен негативной/позитивной определённости [determination], и никогда не может впасть [fall under] в формальное отношение. Она не противопоставляет себя конкретному, за исключением тех условий, ключей [clue], которых зашифрованы в реальности [reality].
ПРОЛОГ
ТЕРПИЛЫ
— Нет я не буду говорить ничего, что вам понравится. Всё это хрень и лицемерие! Просто набор слов! Который утекает в слив этой тупости и привычки. Вы просто терпилы. А я не буду терпеть! Не буду свыкаться с тем, что мне не нравится! Не дождётесь! Нет у меня в этом интереса. Ясно вам?
Я повернулся и побежал. Во мне бушевала буря эмоций, а слова будто отразились от стен коридора и ударили меня по ушам. Так сильно, что мне показалось, будто я оглох, как в кино, когда фоном идёт пронзительно тонкий писк, а прочие звуки еле пробиваются, будто через толщу воды. Я бежал в этом вакууме, а эти кретины стояли и пялились на меня. Я улыбался своей такой дерзости. Меня прямо распирало, так я был горд собой. Не знаю, что это — эгоизм или тупость — но мне плевать.
Бежал я, наверное, целую вечность. Мимо проносились двери, дома, деревья и люди. А я всё бежал. Моя дурацкая улыбка постепенно стиралась с лица. С каждым шагом я всё отчётливее ощущал, что на меня уже давит не только тупость и невежество этих людей, но и вся моя одежда будто начинает стягивать ноги, руки, шею. Словно весь мир прижимает меня к земле. Вот ещё один-другой шаг — и я сам стянусь. Превращусь в какой-нибудь простой предмет, типа шара. И буду катиться себе куда подальше.
Это ощущение возникло, видимо, от моих ног. А точнее от кроссовок. С недавних пор я их перерос, и они стали давить на пальцы. Не то чтобы я рос в бедной семье. Я мог позволить себе новые, просто мне как-то было неловко говорить об этом родителям. Это было теми границами, за которые не следовало выходить. Вообще у нас в семье было какое-то негласное табу на всё физиологическое типа взросления. И мне как-то стыдно и унизительно было лишний раз упоминать, что я расту и тело моё развивается. Когда-нибудь я, конечно, перерасту весь этот детский сад и тогда я покажу всем, как правильно жить и не ставить ложные барьеры. Все узнают моё имя. Скончаюсь я где-нибудь на фоне выжженного поля моей обиды. Но это будет уже в какой-нибудь другой жизни…
Короче, когда я просто ходил, было ещё терпимо, но бежать было уж совсем невмоготу. Попробуй радоваться жизни, когда из твоих ног собран карточный домик! И остановиться я не мог: тогда домик непременно рассыплется, и я проиграю в этом нелепом соревновании с окружающим миром. Я так и бежал, сливаясь с этой тупой болью, и именно тогда я отчётливо осознал, что я уже переживал все эти эмоции, и мир прост до дурноты, и, видимо, раз за разом тупо повторяет один-единственный день и одни и те же эмоции. Это сраный день сурка, в котором нужно рано или поздно сделать какой-то выбор и отказаться от привычного. «А что будет, когда выбор будет сделан?» — спросите вы, мои наивные воображаемые друзья. Ну тут уж я вам не подсказчик. Наверное, полетите вы вместе с разноцветными пони в космос ваших надежд и прочей хрени от коучеров. Короче, я не знаю, что будет, но знаю, как мне кажется, тот день, который и стал моим персональным чистилищем.
Я тогда впервые заговорил. Мне было года два, и я бегал по квартире, врезаясь во все углы, и даже чуть не выпал с балкона. Мама замоталась по всяким своим делам, и я, понимая это, ещё больше выводил её из себя, тем самым получая эти крохи сдержанных эмоций больших людей. А вечером мама, обессилев, передала эту эстафету отцу. У него были какие-то свои взрослые дела, типа пива и сериалов: я донимал и его. Тогда он решил меня уложить и наконец обездвижить, как назойливую муху, прилепленную клейкой лентой. Мне, естественно, спать ну совсем не хотелось, и я активно бойкотировал все его попытки меня усмирить. И тогда отец просто замотал меня одеялом так основательно, что я не мог шевелиться. А рот просто заткнул, вставив соску. А я уже тогда не любил, когда затыкают рот. На мой натужный плач он совсем не реагировал и тогда я впервые стал что-то придумывать и кое как вытолкал соску изо рта. После этого я сказал своё первое слово, которое отец так часто повторял. Я сказал: «НЕТ». Отец как-то замер, выключил звук у телека, подошёл и уставился на меня, будто я только родился. А я, кажется, в этот момент понял ну просто всё. Я могу не просто существовать как растение, как амёба, я могу проявлять свою волю и желания. Конечно, воля проявляется всегда как-то через жопу, и как спрогнозировать, к чему она привёдет не знал ни я, ни кто-либо ещё. Так случилось и тогда: отец отвесил мне оплеуху и постарался быстренько прикрыть дверь в комнату матери. Во мне же начало разгораться неведанное доселе ощущение несправедливости. Я стал кричать «нет, нет, нет» до тех пор, пока не прибежала мама и родители не ввязались в какую-то свою перепалку, совершенно позабыв про меня. Я же тихо наблюдал за созданным мною инцидентом. В меня вливалось понимание той немыслимой силы, которую несёт в себе слово.
Так мне казалось тогда. И вот теперь я походу повторяю ту же самую схему, и каждый раз, когда я решаю выйти за рамки какой-то привычной нормы, происходит что-то важное, но непременно наперекосяк, как-то по-своему. Типа как сейчас. Тогда была ссора с отцом, сейчас конфликт с учителями и одноклассниками. И всё из-за слов.
Вообще я не совсем неадекват и конфликт начал не на пустом месте. Мы сидели с одноклассником и играли в «виселицу». Главная идея этой игры — отгадать слово и вписать его в несколько обведённых ручкой тетрадных клеток. Ну а с каждой ошибкой рядом рисовалась небольшая чёрточка, из них потом вырастались целые опоры, столбы и, наконец, петля, постепенно стягивающаяся на моей шее. Такая вот весёлая игра. Пока мы играли препод постоянно делал нам замечания — то не так, это не так. Меня это жутко бесило. Еще и одноклассник мухлевал, подменяя буквы и в итоге просто смял лист, чтобы не привлекать лишнего внимания. Он считал, что нужно терпеть глупые правила и только таким образом учиться. Я сидел и внутреннее напряжение во мне росло. И вот тогда все и случилось. А всё потому, что мне захотелось запустить в класс голубя. Он сел на подоконник, смотрел на всех нас — и никто, кроме меня, его не замечал. Представляете?! За окном шёл ливень и вообще было довольно мерзко, а у нас в классе было тепло и светло. Ну и в итоге я поднялся и пошёл открывать окно.
А эти кретины стали в меня тыкать — «типа чо встал, почему ходишь без разрешения?» Ну а как по-другому, когда на улице дождь? Короче они меня совсем достали. Встали вокруг и стали перекидывать мячик своих глупых претензии целясь мне в голову. Я, естественно, уворачивался, ну и в итоге понял, что нужно валить из этого инкубатора для идиотов куда подальше. Я крикнул своё привычное «нет» и выбежал из класса.
У меня всегда так выходит: типа оп! — и нарвался на одних. Оп! — ещё на одних. И так пока тебя не уложат, и не замотают покрепче… Блин, эти кроссовки, наверное, уже до крови стерли мои многострадальные ноги. «Многострадальные ноги» — так говорила моя бабушка. А потом она умерла. Просто перестала вдыхать воздух, поставила барьер между собой и миром. А я ещё живу и продолжаю этот бессмысленный бег. Это бултыхание в бесконечности. Я, конечно, могу остановится, но эти дебилы наверняка смотрят мне вслед. К тому же, тогда придётся снимать ботинок, чем-то заматывать мозоль. Только вот чем? Да и что потом надевать обратно? Ну уж нет, всё это адски больно и неприятно. Я лучше потерплю.
Если что-то надоедает или начинает давить со всех сторон, то можно не замечать боль, и рано или поздно она пройдёт. Я называю это стоицизмом. Стоик — это не терпила. Ясно? Не путайте! Это разные вещи. Стоицизм — это когда ты типа усмиряешь своё тело, как когда-то сказал Сократ или какой-нибудь там Эпикур. Ну вот сидел он в своей бочке и смотрел на мир через маленькую дырочку, а когда надоедало, оттуда лилось вино — и ничегошеньки ему больше не хотелось. Пил вино днём и ночью и философствовал, глядя на мир через узкое отверстие. Проще простого отгородиться от всего абсурда и бреда вокруг и что-то там выдумывать. А пусть бы он попробовал пожить по нормальному. А вот и всё! Чем он вообще тогда лучше какого-нибудь Толи-Базы — нашего местного алкаша? Иногда он притаскивает откуда-то дряхлый баян и играет свои старые песни. Типа «наплевать, наплевать, надоело воевать». Окружающие правда обычно крутят у виска и прогоняют его, чтоб не шумел под окнами. Но мне он всегда нравился. Он всегда весёлый, хотя жизнь его такая себе. Рассказывали, что как-то зимой он отморозил себе все пальцы на ногах. Поэтому и переваливается, как неваляшка, когда ходит. Такие дела.
Короче, я не об этом. В этот раз я решил тоже залезть в бочку и убежать от проблем. Конечно, вы скажете, что это как-то по-бабски — просто свалить и всё. Но это не так. Я убеждён что мир так велик, что если стены, или люди, или машины, или учителя, солдаты, военные, врачи, военкомат, бабушки и дедушки, сёстры и братья, дети, деревья, растения, животные и земля давят, то можно убежать. Куда? Да всё равно: если долго бежать вперёд, то уж точно куда-то да прибежишь. Это как у самураев: типа цель нужно ставить недосягаемой, типа стать бабочкой или птицей — и тогда важным становится сам путь, а не его финал… Финал у всех один, как говорится. Все мы умрём. Типа как в «виселице»: всю жизнь отгадываешь слово, которым можно её, эту жизнь, обозначить, и в финале обязательно проигрываешь… Потому что ведущий — дурак, которому закон не писан, и всё постоянно перестраивает, и в любой момент может поменять пару букв, изменяя смысл и значение прожитого… Вообще, если бы не эти кроссовки, то я давно бы уже слился со своими мыслями и улетел бы куда-нибудь к млечному пути. Типа тело моё бежит, а я сам думаю себе и не парюсь.
Вы, наверное, заметили, что я не всегда последователен в своих словах. Да просто так интереснее жить. Ясно вам? Интересно быть не одним человеком, а многими разными… И тобой тоже, мой воображаемый приятель. Ведь пока я не выбил в золоте своё имя, я и есть всё: маленькая девочка, которая идёт по тёмному лесу, боясь каждого шороха. Мальчик, что лезет в драку от обиды за невозможность выразить себя по-другому. Собака, что срывается с поводка и уносится куда-то за гаражи. Демон, который пытается убить того, кто его полюбит. Подросток, обозлённый на весь мир…
Сраные кроссовки, как же они достали меня. Жить бы где-нибудь в Африке без одежды и обуви. Вообще без ничего и ходить голым. Или летать по миру духом бестелесным, как говорил мой дед. И не думать ни о ботинках, ни о ногах. Ведь если есть ноги, которые болят, то есть и всё остальное. Я сам, бегущий именно здесь. Значит, нужно что-то совершать этим телом, а не только расплёскиваться мыслю. Такой вот замкнутый круг. На самом деле я уже и не помню толком, куда бегу. Иногда кажется, что бегу я по кругу. Деревья сменяются просеками и опять деревьями. Мимо проносятся дома и лица, а ты всё бежишь. В один момент вообще перестаёшь отделять проносящиеся объекты друг от друга — да это уже и не нужно. Особенно сейчас, в сумерках. Просто бежишь себе от просвета к просвету, и всё. Или думаешь, что бежишь. А на самом деле бесцельно валяешься, например, в горячей ванне. Или на полу школьного коридора… И всё из-за ног этих. Будь они неладны.
* * *
Ещё лет с пяти я понял, что всё увиденное и пережитое нужно увязывать в историю, иначе оно быстро исчезнет из головы, но как бы не до конца и будет колоть тебя иголками в самое неподходящее время. Да и вообще, если не пытаться себе как-то объяснить происходящее вокруг, можно умом тронуться. Когда я это понял, я начал пытаться объяснять ну просто всё вокруг. Родители поначалу смеялись на мою такую причуду, но время шло, а я продолжал «пороть горячку» — как они порой выражались. Ну а я что? Мне всегда казалось, что реальность вокруг какая-то ущербная и её нужно как-то достраивать. Типа доводить до равновесия. Все эти алфавиты, математики, вставания ни свет ни заря, зарядки, уроки. Всё то, что заставляет думать какими-то тыщу лет назад придуманными правилами. Типа снег белый, потому что ассоциируется с молоком, которое тоже белое, а не с запахом муки или мягкостью шерсти соседской белой собаки… ну, и прочие тупые логические схемы. Вы ведь наверняка понимаете, что всякие там колыхания занавески или блики на стене или то, как рассыпанный сахар собирается на полу, намного важнее всего вот этого. Ну, то есть, окружающее — что-то настолько несерьёзное и абсурдное, что, если это всё как-то не додумывать, можно рехнуться.
Ну вот сами посудите: мой отец, когда едет на тачке, старается мизинцем дотронуться до иконы каждый раз, как поворачивает вправо. Он внутренне считает, что, дотрагиваясь до иконы, он как бы соединяется с богом, который его хранит. Ну бред. Но ни одной аварии за лет сто его вождения не было. Мама, если не почистит зубы, начинает представлять, что по дёснам ползают мелкие жучки, которые как бы разъедают кожу. Вы думаете, это ерунда? А вот и нет! Как-то, когда она была очень уставшая и не почистила зубы, то, проснувшись наутро, ощутила во рту вкус крови. Дёсны кровоточили. Конечно, возможно, у неё был какой-нибудь зубной камень размером с планету или что-то типа этого. Ну это уже не так важно, важно, что она нашла подтверждение своей личной теории. И вот у каждого есть какой-то подобный бред, я точно вам говорю. Мы всегда достраиваем реальность до того, что нам удобно. И реальность подчиняется. И тут не важно, в какую сторону это работает. Главное, что работает.
И вот я так же. Короче с детства я решил постоянно играть с окружающем миром: мне говорят выкинуть мусор, а я беру пакет и выбегаю из квартиры на выжженную землю данного момента. Каждая вторая ступенька — это пропасть, каждая третья — лава. Если случайно наступил не туда, можно по-быстрому убрать ногу и типа норм. На улице, к примеру, можно ходить только по квадратам, если наступаешь на щель между, тогда всё — каюк. Нужно будет дом по кругу обойти или пройти мимо двора с собакой. Следующий этап — это дойти до мусорки и, отсчитав три шага, размахнуться и кинуть пакет. Обязательно не коснувшись краёв урны. Конечно, это жесть, если промазать и потом весь этот разваленный шлак и пакеты с пакетами собирать. Притом не только свои. Ну, в общем, как-то так. Но самое интересное, что и мир как-то стал и сам со мной в ответ заигрывать. Ну, то есть, типа играю я в свою игру «в бунтаря» в школьном коридоре, и, послав всех и всё, убегаю, и уже почти всю лаву оббежал, и передо мной уже дверь во двор — спасение из этого цирка уродцев, но тут мне нужно преодолеть последний отрезок и перепрыгнуть на пришитый кусочек линолеума, который года два назад приклеили взамен обгорелого. И вот я уже собираюсь прыгнуть — и тут понимаю, что никак не могу сдвинуть ни ногу, ни руку, да к тому же не могу вздохнуть. Ну совсем как бабушка перед смертью! Я поворачиваюсь и вижу Степана Михайловича, Аньку, Кирилла, Соню и придурка Егора. Передо мной ступени и пролёты, и я кубарем качусь по ним, всё ниже и ниже. Одноклассники, как зомби, окружают меня. Темнота стягивается, и свет как будто становится плотным, а я наблюдаю, как рушится этом мир. Стены рассыпаются, люди разваливаются: руки и ноги отваливаются от туловища, а головы, как шары для боулинга, стукаются друг о друга и раскатываются в стороны. Их рты смеются надо мной, а мои ботинки так отчётливо сжимают сначала мои ноги, затем всего меня, что я сворачиваюсь в огромный шар. Пробую-пробую вздохнуть и только сиплю. И тогда я опускаюсь на пол, в самую-самую лаву, и тихо-тихо закатываюсь по воронке в этот тёмный лес. В общем, эта история начинается как-то так…
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ВРАЧА
ХАРАКТЕРИСТИКА
УЧЕНИК ШКОЛЫ №3 МОСКВА
Полунин Иван Владимирович по заключению областной комиссии №7 (F033).
Ученик воспитывается в семье опекуна — Родитель. Физическое развитие Ученик соответствует возрасту. Мелкая и крупная моторика достаточно развиты. Обучается мальчик по классно-урочной системе обучения общего плана. Программу 8-го класса Ученик усваивает удовлетворительно. Мир воспринимает скорее математически. Основные арифметические умения и навыки сформированы. Но мальчику необходим постоянный контроль и дополнительные инструкции. Фронтальное объяснение он не воспринимает, так как не может сосредоточиться. По русскому языку пишет под диктовку с ошибками. Правила правописания знает, но на письме не умеет применять. Читает бегло, осмысленно, способен пересказать прочитанное, но по-своему, зачастую наделяя прочитанное ложным смыслом. Словарный запас достаточно мал. Арифметические действия выполняет с интересом. Числа и уравнения перекладывает на происходящее с ним. В этом видится патология.
Особенности функционирования нервной системы — гиперактивность. Речь не выполняет регулятивной функции. Основные процессы памяти развиты слабо. Присутствует кратковременная память. Характерна сниженная активность мыслительного процесса при выраженных недостатках внимания: малая устойчивость, трудности распределения внимания, замедленная переключаемость. Объём внимания составляет 5–10 минут, потом Ученику надоедает данный вид деятельности, и ребёнок начинает раздражаться, полностью перестаёт контролировать своё поведение: злится на ребят, у которых все получается и которые дают правильные ответы; задевает детей; делает им замечания; обзывает тех ребят, кто сделал ему замечание; может на уроке спровоцировать драку. Работает исключительно по настроению. Быстро теряет интерес к делу, неадекватно реагирует на замечания учителя, склонен к бурным эмоциональным проявлениям: пререкается, сквернословит, нарушает дисциплину, швыряет школьные принадлежности, может бросить работать и лечь на парту до конца урока. Отсутствует мотивации к учению. Большое количество детей является для Ученика сильнейшим раздражителем.
К концу учебного года Ученик в контакт вступает неохотно, держится скованно. Социальную дистанцию не удерживает. Очень импульсивен, двигательно беспокоен, так что создаётся впечатление, что ребёнок не контролирует свои действия и высказывания. В общении с детьми и взрослыми либо молчалив, либо резок, несдержан. Допускает фамильярно-грубое общение. В играх правил игры не принимает, выстраивает свои. В классе друзей у Ученика очень мало, дети избегают общения с ним.
В последнее время у Ученика резко усугубилось поведение: стал раздражительным, в ответ на малейшую обиду или запрет импульсивно возбуждается. Стали наблюдаться признаки девиантного поведения: систематические уходы из класса, использование ненормативной лексики, ложь, дерзость в общении со взрослыми и сверстниками. В состоянии аффекта способен нанести вред своему здоровью и имуществу школы. Несмотря на выраженность агрессии, отношение к проступку у Ученика отличается поверхностью и бездумностью. Ученик отвергает любую критику, отказывается признавать свои очевидные промахи, ничего не делает для их исправления. В отношении отдельных указаний со стороны взрослых Ученик может проявить необычайное упрямство, длительно бессмысленное сопротивление разумным доводам, непреодолимое стремление сделать наперекор тому, о чем его просят. Любыми средствами пытается добиться своего, манипулирует взрослыми: вызывающий тон, попытки к побегу. Понятия «надо» и «нельзя» в нравственном плане не сформированы. Делает только то, что хочет он, игнорируя требования педагогов и нарушая устав школы.
Эмоциональный фон у Ученика в последнее время нарушен окончательно: отмечается резкая и частая смена настроений без особых на то причин. Наблюдаются невротические симптомы: бегающий взгляд, невротический тик головы, суетливость и вспыльчивость. Параллельно с этим, напротив, порой впадает в состояния полной отрешённости от мира. В подобных состояниях избегает людей и любого контакта.
Личностные качества: завышена самооценка и уровень притязаний, критичен к окружающим, не умеет самостоятельно оценивать свою работу, не замечает своих ошибок.
Методики, направленные, на исследование личностных установок, обнаруживают демонстративность, стремление к самоутверждению через любые действия: ссоры, обвинения в несправедливости.
Финальной точкой принятия решения об ограничении ученика от общения с нормальными детьми стал поступок 11 ноября. Ученик сначала начал оскорблять одноклассников, а затем разделся догола, сжёг свои ботинки и упал на пол в судорогах и конвульсиях. На все фразы отвечал «нет». Подошедших родителей и одноклассников не узнавал и в целом вёл себя крайне неадекватно: изображал животных, пародировал разные звуки.
Считаем, что вся учебная и коррекционно-развивающая работа должна проводиться на фоне медикаментозного лечения. Только в этом случае можно ожидать положительную динамику в формировании и развитии учебной деятельности и личности в целом.
Директор школы *****
ИНКУБАТОР
15.11
Дорогой дневник, сегодня идёт дождь, а я больше не люблю этот мир, потому что он заставляет меня терпеть весь окружающий дурдом. Да, кстати, я и есть в дурдоме.
17.11
Дорогой дневник, теперь я мучаю не только себя, но и тебя. Эти крысы заставляют вытягивать весь мой внутренний бред наружу. Интересно, что они хотят найти? Наверное, боятся стать такими, как я.
07.12
Дорогой дневник, сегодня я понял, что солнце — это дырка в небе. Через неё на нас смотрит бог или, возможно, я сам. Оно же — вот это отверстие, проткнутое моим средним пальцем в листе, на котором я и пишу.
27.01
Дорогой дневник, очень хочу, чтобы меня любили.
* * *
Вот не нужно меня жалеть! Себя пожалейте! Это моя жизнь и мне в ней норм! И вообще, я давно привык к этому кирпичному, пропахшему мочой зданию, окружённому ржавым поломанным забором, нужным скорее для формального обозначения границы. Теперь мой мир ограничен скрипучей кроватью, потрёпанной мебелью у изголовья и скорлупой выцветших от времени стен. Длинные ряды кроватей, тихий монотонный бубнёж и постоянные мысли о еде — вот моя новая реальность. Сначала это место показалось мне лабиринтом, в центре которого непременно должна быть волшебная комната, в которой спасение. Но постепенно я понял, что единственное спасение в этом перекрестии тёмных коридоров и спутанных тропинок — это тот, кто тебя заметил…
Короче, лет в 15 я влюбился. Я тогда уже целый год жил в коррекционной школе, куда меня заточили все эти «пиджаки». Я стал их так называть после собрания, когда решалось, куда меня отправят. Я сидел в окружении, наверное, десятка мужчин и женщин. Они что-то говорили, говорили, говорили. Мне дел до их болтовни особо не было, но я заметил, что все они были одеты в эти самые пиджаки и повторяли позы друг друга. А потом как-то и говорить стали похоже, таким тихим грудным голосом. Мне потом рассказали, что это какой-то их трюк. Типа подстраиваться друг под друга — и в итоге выходило, что передо мной сидел ну просто целый ряд инкубаторских идиотов. Но я не об этом. Девчонку, в которую я влюбился звали Ада. Типа как Ад только с А на конце. Она тоже была в том «инкубаторе для идиотов» куда эти пиджаки меня и отправили. Наша школа находилась в небольшом городке, где-то в глуши. Там вообще-то было достаточно лафово: за нами особо не следили, и мы даже выбирались за территорию. Многие из нас тупо содержались по своей воле. Ну, чтобы разобраться со своей головой и всё такое. Поэтому не было особого строгого присмотра, да и валить-то особо некуда было: вокруг лес и железнодорожная станция километрах в десяти. Мы, короче, с этой Адой как-то поцеловались и потом стали постоянно это проворачивать и всё такое. Очень она мне нравилась. И вот настал момент, когда у моей ненаглядной закончилась программа коррекции и ей надо было валить обратно в нормальную жизнь. Мы, конечно, жутко посрались, когда она мне это рассказала. Ведь что такое нормальное жизнь? Пустота. Бессмыслица. Абстракция.
Я с ней несколько дней вообще не разговаривал. Все-таки мне казалось, что у меня только она есть в этой дыре из близких по духу, и вот она меня бросает. Мы не общались до дня её отъезда. Тогда я не спал всю ночь и утром перелез через забор и пришёл на остановку, от которой и должен был отходить автобус до вокзала. Рейс был всего один, часов в 11–12.
На остановке я ждал около получаса. Точного расписания я не знал, а то, что было приклеено на жестяную стенку остановки, так истрепалось, что невозможно было разобрать… Я ждал и наворачивал круги вокруг остановки. Руки мёрзли, и я пошел в супермаркет погреться. В магазине я решил купить маленькую бутылку коньяка, ну прямо как взрослый. У меня были накопленные деньги, какие-то я выиграл в «царя темноты». Это когда в тёмном коридоре, во всеобщей куче-мале, расталкивая всех и врезаясь в коленки и локти, пробиваешься до балкона. Ещё какие-то деньги я получал за работу. Мы собирались в тёмном подвальном помещении, где нам нужно было укладывать в коробки разрезанные на белые квадраты полупрозрачные салфетки. Потом этими салфетками подтирали носы и жопы. Короче, я держал в руке эту холодную бутылочку и думал, что я совсем как отец. Пока мы жили вместе, бутылка не отлипала от его рук… Пить мне не особо хотелось, поэтому я просто открыл крышечку и немного вылил в белый снег, который шерсть белой собаки. Затем просто убрал бутылочку в нагрудный карман.
С Адой мы встретились на остановке. Она сказала: знала, что я приду — и смущённо опустила глаза. Она была очень красивой. Мы стояли и молчали. Я всё ждал, что она скажет что-то важное. То есть думал: «Нет, не говори, мне это ни к чему». Я боялся откровенности. Ну, то есть тупо не знал, что с этим делать. И вот она, видно, уже собиралась что-то такое сказать, но тут подъехал этот чёртов автобус, и магия разрушилась. Мы сидели и молча ехали к нашему расставанию. Чувствовалось дикое напряжение. Я молча достал бутылочку коньяка и сделал глоток. Огонь полился куда-то к желудку, хотелось кричать, но я сдержался. Ада опустила глаза, видимо, в знак солидарности с моим состоянием. Мой план сработал. Я предложил бутылочку Аде, и она тоже сделала несколько глотков. Закашлялась. Алкоголь разрушил ту преграду, которая была между нами.
И вот мы уже немного пьяные (или играющие в пьяных) идём в сторону её поезда, пританцовывая и постоянно останавливаясь, чтобы поцеловаться. Говорим почему-то обо всём, кроме самого важного. Я постоянно улыбался и смеялся, но не помню уже, почему. Потом я посадил её в вагон. И вот мы уже машем друг другу. Я думаю, что поезд уедет вовремя, но поезд задерживается, и я стаю, как дурак, продолжая улыбаться и махать. Ада уже сама от неудобства спрашивает, когда тронется поезд, получает своё «да уже, уже» — так мы и стоим и просто смотрим друг на друга. Я чувствую, что к глазам подступает то самое, что нельзя проявлять, и внутренне молюсь, чтобы уже наконец двинулся этот чёртов поезд. Молюсь я, конечно, очень своеобразно, типа: «Бог, который на небе или вокруг, помоги мне не заныть». А Ада сама чуть не плачет, стоит с раскрасневшимися щеками, очень красивая. И вот наконец поезд трогается, и внутри у меня всё трогается. Я поднимаю руку, но как-то даже ей не машу, а просто держу так. Я думал, что, как поезд уедет, расплачусь, но почему-то не смог выдавить слёзы. Хотел, но не смог. Как будто стал плоским белым листом. Я сел на лавку на вокзале и стал смотреть на проходящих людей. Люди спешили то слева направо, то справа налево. А я никуда не спешил. Зафиксировал свое тельце именно в этой точке…
Шёл обратно и думал, что живу в этом инкубаторе, как будто запертый в телефонную будку. Совершаю однотипные действия, говорю одинаковые слова, и ничего не меняется. И именно в этот момент я понял, что должен непременно сбежать. Просто так решил. Сразу. Я остановился, и развернулся в сторону леса, и побежал просто вперёд, через снег, деревья, грязь, поля. Через какое-то время я перестал ощущать мокрый снег, холод и прочие неудобства. Я просто двигался в неопределённости, постоянном давлении и ватности. Вот самое подходящее словосочетание: ватность. Ватность окружающего мира. Я боролся с этой ватностью, и она побеждала. Нахлёстываясь на меня, заполняла изнутри. Я просто слился со своим желанием оказаться как можно дальше от этого места. Так я и бежал, и бежал, пока не потерял сознание.
* * *
Тогда меня достаточно быстро нашли. Ведь что может быть проще: найти человека, который, как идиот, бежит через снежное поле, когда вокруг ни души? Вытаптывая единственную тоненькую тропинку в этом непроходимом снежном потоке. Меня нашли примерно в 20 километрах от станции. Не слабо так прогулялся, да?
Вернули в интернат, и какое-то время ко мне особо не приставали. Осуждали лишь немым укором. В один из дней меня просто подняли посреди ночи и повели в кабинет, в котором с нами обычно занимался психолог. Там уже находился низенький мужичок с изрядной залысиной и засаленными кругами под мышками. Окна были задёрнуты, и в комнате практически не было света. Но я давно привык к темноте и разглядел всё, что мне было нужно. Мужичок уставился на меня своими буравящими маленькими блестящими в темноте глазками, затем кивнул на стул, и я сел.
— Закрой глаза и представь, что ты в уединении и спокойствии. Вокруг нет ничего раздражающего или мешающего тебе. Полный комфорт и умиротворённость.
Очень хотелось спать, и я с трудом пересиливал себя. Я старался не слушать этого идиота и представлял холодный колючий снег и себя, который, как тупой нож, прорезает дорогу в промозглом лесу. Если человека формируют поступки, то это именно он. Глупый и нелогичный поступок, за которым явно проявляется моя основная цель. Убежать…
— И вот уже начинают проступать очертания твоего спокойствия. Ты понимаешь, что оно окутывает тебе не просто так. Каждая вещь вокруг шепчет о спокойствии. А ты отдаёшься этому шепоту и засыпаешь.
Если честно, хочется смеяться в лицо этому клоуну. Он что, правда думает, что я так просто вырублюсь от этого монотонного бреда? Полная хрень.
Мужичок поднялся и, подойдя ближе, затараторил:
— Дорога была достаточно витиеватой и неопределённо длинной. Тем интереснее было встретить на ней человека… Первый из них был сухой старичок неопределённого возраста. Он представлял собой пучок стянутых жил и пары вечно повторяющихся мыслей. Проходя мимо пустых домов, он что-то бормотал себе под нос. Это было заклинание его жизни, придуманное им ещё в детстве: «Терпеть — всё равно что в окно смотреть». Эта подсознательная установка заставляла его выпутываться из любых ситуаций, случавшихся на пути. Так он и дожил до ста одного года. Перетерпел жизнь. Никакой родни у него не было. Он родился один и умрёт один. Проходя мимо горы, он поднёс пустую ладонь ко лбу и отдал честь невидимому божеству. Божество это называлось инерцией. Было заметно, что на тыльной стороне руки у него написано: «Жить — всё равно что воду лить». Так и продолжал он ступать бесцельно и неопределённо, становясь самой выжженной землей, по которой шёл. И вот через полтора километра появился ещё один человек. Человек что-то выкапывал в нескольких метрах от дороги. Это был невысокий мужичок лет сорока пяти. Вскоре стало заметно, что он не выкапывает, а закапывает. Он закапывал в землю слова, им сказанные и написанные. Стирал понимание и значение. Хоронил своё проявление под сыпучей землёй настоящего. Закопав всё до последней буквы, он насыпал сверху ещё немного земли и в наступившем страхе и пустоте стал озираться, ничего уже не понимая и не замечая более ничего, на чём мог бы остановиться взгляд. Всё утратило смысл, и лишь солнце продолжало светить в наступившем безмолвии.
Мужичок подошёл ещё ближе, я практически различал его зловонное дыхание.
— Выход за территорию школы — запрет. Грубить учителям — запрет. Нарушения правил распорядка — запрет. Запрет несёт за собой последствие. Твои ноги каменеют, руки не слушаются, а язык немеет. И в таком состоянии ты находишься до момента, пока тебя не находят учителя.
После этих слов Мужичок хлопнул в ладоши, и я открыл глаза. Хотелось всё ему высказать и послать куда подальше. Но язык меня не слушался. Я зло смотрел на него и думал: что же он со мной сделал? После этого меня повели обратно. И когда утром я поднялся, то не понимал, приснилось ли мне это или нет. Никто из преподавателей не упоминали о данном визите.
С этого дня мне стали выдавать бром, один из самый сильных подавляторов. Потом мне рассказали, что эта штука убирает сексуальную энергию. Я тогда уже понимал, что эти мерзкие взрослые всё через свой секс воспринимают. Я, закинувшись бромом, как-то уж совершенно не хотел ни сбегать с территории, ни вообще как-то проявлять излишнюю активность. Я закрывал глаза и оказывался в своём холодном лесу. Я бежал мимо деревьев, не чувствуя ни холода, ни боли. Мимо меня проносились кресты, и низенький мужичок, смотрящий куда-то внутрь, задавал мне один лишь вопрос.
— Кто ты?
— Я Иван Полунин! — хотелось кричать. Но язык меня не слушался, а ноги тяжелели. И я проваливался в темноту. И передо мной так отчётливо проявился тот городок, который окружал меня с детства.
* * *
Я шёл по этому городу и ловил свои текущие, словно из открытого крана, мысли в жестяную кружку реальности. Я смотрел на перистые облака и на людей, кутавшихся в свои лохмотья, на ржавые машины и потрёпанные панельные дома. Все надежды этих людей когда-то рассыпались. Они ведь тоже верили, любили, копили деньги на вот этот свитер с красноносым оленем или быструю машину, лежащую сейчас ржавой трухой около 39-го дома. Всё это оказалось на свалке времени, и я, идущий по этой протоптанной тропинке, что ведёт куда-то к горизонту, так отчётливо это ощущаю. В школе мне говорили, что время существует только для наблюдателя. Каждый человек наблюдает из своего уголка за какой-то гранью этого противоречивого мира в надежде что-то понять. Строит планы и пытается направлять жизнь. Но как это — строить планы, когда вокруг хаос и никогда не известно, в какой момент тебя рассечёт надвое пьяный казак? И если отец «бьёт всякого сына, которого принимает» — значит, и судьба каждого такого сына заранее определена. Его будут бить, а он будет страдать. Почему цветку никто не указывает, когда нужно распускаться, а гусенице — когда стать бабочкой, — а человека постоянно учат жизни?
Я иду дальше и смотрю, как солнце бликует на грязных окнах, и не могу понять, зачем этому миру нужен именно я. Я иду мимо домов, выбивающих в голове воспоминания: вот за этим домом я разбил себе нос, вот там попробовал сигарету, которую нашёл в подъезде. В этой трубе в первый раз отхлебнул из банки с пивом.
Отец-военный привёз нас с мамой, как мне казалось, в место, совершенно не пересекающееся с моими желаниями. Мне казалось, что эти кусты, через которые нужно было пробиваться к спортивной площадке, давно покрывает огонь зафиксированного навсегда отрицания. И куст этот полыхает, как и всё внутри меня. Вот стоят одноклассники и посмеиваются, тыкая друг в друга пальцами. А потом появляюсь я, и все пальцы направляются в мою сторону. Каждый раз, когда я выходил из кустов к первому уроку и становился в общий ряд, то с внутренним нетерпением ожидал звук свистка: тогда наконец появится возможность просто бежать вперёд. От всего и всех. Это давало ощущение свободы, избавления от замкнутости в чугунное неприятие. Взрослые структурируют реальность определённым образом, формируют вязкое время. И это то время, в которое они выбрасывают нас, не умеющих плавать, и мы обречены барахтаться в нём до тех пор, пока не собьём ещё сильнее, уплотнив до твёрдой определённости. В итоге получается, что каждый из нас достоен того времени, в котором живёт.
И так я бежал мимо этих многоэтажек и деревянных домиков из чёрных бревен, и думал о том, что никогда ещё память не играла со мной такую злую шутку, как сейчас. И что всё проходит, и это когда-нибудь закончится.
* * *
Я лежал в комнате, и пялился в потолок, и порой казалось, что моей головой думает кто-то другой, потому что мне голова ну совсем незачем. Это был полный абсурд: нас регулярно пичкали таблетками, ограждали от мира, погружая в прошлое – и при этом раз в неделю, как ни в чём не бывало, выводили на обязательную прогулку. Обычно она проходила по четвергам, когда к нам приезжал директор школы. Ему приятно было наблюдать за тем, что его детище функционирует. Директор всегда сначала общался с учителями, а затем, становясь в центре двора, смотрел на притихших детей, говорил какие-то общие слова про «социализацию и адаптацию». В тот день я, как всегда, тащился за всеми в ожидании, когда кончится этот цирк и я снова вернусь к своим красочным снам. И тут увидел машину директора, припаркованную во дворе школы. Окно на одной из дверей было открыто. Внутри меня стала нарастать напряжённость: окно ведь открыто, и почему-то только я обратил на это внимание. Я оглянулся: никто не смотрел, все просто занимались своими делами. Я отпросился в туалет и вместо того, чтобы идти в дом, побежал к машине и, оглянувшись, шмыгнул внутрь. Просто залез в эту четырёхколесную повозку через окно. Зачем я это сделал, объяснить не могу. Но внутренняя напряжённость исчезла. В машине было так удобно и тепло, что я почти сразу провалился в сон.
Проснувшись, ощутил, что нахожусь в желудке у кита. Вокруг было тепло, а окружающее пространство как бы вибрировало. Через щель между сидениями я увидел Директора и рядом с ним нашего координатора Елену Алексеевну. Они смеялись и держали друг друга за руки. Я резко привстал и врезался в потолок. В ту же секунду услышал крик, и через мгновение пространство заколыхалось и закрутилось всё сильнее и сильнее, и затихло после нескольких ударов. Тишина длилась вечность. Через выбитое окно я видел, как к обочине, где мы лежали, подъехала полиция. Потом я потерял сознание.
КАРЦЕР
Меня поместили в карцер на неделю. Но не для того, чтобы наказать, а типа для того, чтобы обезопасить меня от себя же. Так они сказали. Вот ведь бред, я сам с собой нахожусь всегда, как можно меня обезопасить от меня же? Положим, физически я ничего с собой не сделаю, но ведь мысленно я могу всё!
Короче, в карцере, кто не знает, есть жёсткий распорядок. Нас в нём было около десяти человек, но мы не могли общаться с другими, потому что за нами тщательно следили, выводили вперёд и били резиновой палкой каждый раз, как мы пытались заговорить друг с другом. В общем спальном зале у каждого было место, кровати располагались вдоль стены в паре метров одна от другой. Нам давали таблетки, которые погружали в ватную неопределённость, способствовали сонливости и отрешённости от окружающего мира, отчего во время тихого часа хотелось только лежать с улыбкой идиота на лице. Да и вообще ни говорить, ни взаимодействовать с кем бы то ни было не хотелось ну вообще никак. Прямо как у буддийских монахов, давших обет молчания. День на пятый я вообще окружающих перестал воспринимать как людей. То же самое, что стул или стол. Я лежал и изучал отвратительную зелёную стену. Воспитатели ходили вдоль кроватей и ругали тех, кто не спал, поэтому приходилось притворяться. Мне никогда поначалу не хотелось спать днём, но под мерное сопение окружающих я невольно и сам засыпал.
А когда просыпался, то осознавал, что снова вошёл в некую цикличность и однообразие. Иногда дни сливались, и я пытался вспомнить, что было вчера или позавчера, и не мог вспомнить ничего, кроме этой стены, звуков мытья эмалированных мисок, в которых нам давали еду, и тихого поскрипывания металлических пружин кровати, на которых мы лежали. В такие моменты я просто отворачивался к стене и изучал неровную поверхность, плотно залитую даже на вид тягучей зелёной краской. Все неровности, видимые на этой стене, я обыгрывал, представляя своё будущее. Вот эта веточка, застрявшая в краске, — это моя машина, я еду на ней куда-то к вот этой выбоине, она море, которое я никогда не видел. Вот мой друг Стас, он немного косит на правый глаз, но это ничего, зато он утверждает, что видит всё у себя за спиной. Мы несколько раз проверяли: действительно видит. Эти трещины на краске — это интернат, а вот это дорога до дома. Мириады трещин, и я вожу по ним пальцами, переходя с одной на другую и все они — это просто линии. Они просто есть, без начала и конца. В школе учили, что если есть линия, то это непременно линия между точками А и Б. Но это всё обман, никаких начальных и конечных точек нет, линии никуда не ведут и неоткуда не исходят. Линия — это всего лишь возможность занять себя, пока кто-то из руководства не выдернет тебя из этой нелепой игры или не замотает в простыню и не заточит в очередной карцер.
И лежал я на этой̆ скрипучей кровати, и представлял всё это, и думал: вот были бы у меня маркеры, я бы непременно дорисовал у этого треугольника из тягучей краски ножки — и убежал бы он отсюда куда подальше, чтобы жить и веселиться, а не сидеть в этих четырёх стенах, ожидая освобождения, которое может дать лишь невиданная сила больших людей. Игры меняются, а зелёная стена с воображаемыми дорогами преобразуется в такую же, как и она, жизнь. И дальше придётся жить в ожидании, что рано или поздно придёт кто-то, кого нельзя осмыслить, и непременно заберёт тебя, нарушив все те замысловатые и увлекательные игры, которые смог придумать детский разум.
В карцере, короче, меня крыло не по-детски, и когда я из него вышел, потребовалось несколько недель чтобы я просто снова стал нормальным человеком. Ну как нормальным? Таким, какой есть. Через какое-то время у входа в школу меня уже ждала чёрная машина. Сообщили, что лежащий в больнице директор снова собрал «пиджаков» по поводу меня и что-то там придумал. Тогда же мне сообщили, что в той аварии умерла Елена Алексеевна. Что я почувствовал? Да ничего особенного. Мне она никогда особо не нравилась. Меня решили отправить в другое место. Более строгое и закрытое. Сваливать я, конечно, никуда не хотел и просто лёг на пол, притворившись пластиковой куклой. Меня взяли под руки и волоком потащили к машине.
МЕЖСЕЗОНЬЕ
17 лет. Очередное лето. Хотя это название уже давно стало условным: просто период, временной отрезок. Одинаково душное время. Уже вечер, темно. На стекле отражение моего лица, по нему проносятся машины, всполохи фонарей. Уже полчаса я сижу в кресле на общей кухне с выключенным светом. Я, пожалуй, потерял счёт времени. Только цветные огоньки от сетевого фильтра, кнопки чайника и зарядного устройства слепят бликами мои глаза. Освещённая взлётная полоса кухонного порта для путешествий во времени — вот единственное, что спасает от того, чтобы окончательно провалиться в сон. Лёгкое облачко тумана, созданное большой чашкой остывающего чая. Режим ожидания. Через следующие полчаса белая светящаяся точка на кнопке чайника превращается в мощное свечение фонаря. Я выглядываю с крыши туда, где под уличным фонарём блестит снег. Вдали темнеет крупная вывеска, поблекшая от времени, на ней написано «Все дороги ведут сюда». Глухо проезжают машины за колючим забором. В центре двора застывший фонтан, а через забор обшитое пластиком здание. Где-то сверху тёмное небо и звёзды. Они здесь, и никто их от нас не спрячет. А ещё над высокими домами красные лампочки горят, чтобы пилоты самолётов видели, как им лететь, огибая дома, ну или как-то так. Мне всё это хорошо видно. Чёрт знает сколько я торчу в этих стенах. Теперь-то я отчётливо понимаю, что убежать никуда нельзя, и от одного инкубатора ты непременно придёшь к другому.
С определённого момента люди видят сон, в котором исчезают из привычной им жизни и оказываются в длинном-длинном и высоком здании на побережье. Они оказываются в маленьких комнатах с окнами во всю стену, из которых виден светлый берег. Всё, что есть там, — это чувство пространства и ничего более. В прямом смысле. Потому что никто не может выйти из этой комнаты. Люди видят краем глаза другие окна, другие лица, те кажутся им бесконечно далёкими, замыленными, равнодушными. Проходит много времени, ты смотришь через окно, видишь круги на воде и думаешь, как всё изменится, когда сможешь отсюда выйти. И настаёт момент, когда выйти становится можно: можно идти по светлым улицам, читать вывески, смотреть по сторонам, наблюдать за редко проходящими людьми. Но всё это ничем не отличается от окна в комнате. По-прежнему главная характеристика — чувство пространства. Логика сна забывает дальнейшее, но оно легко предсказуемо.
Родители последний раз приезжали ко мне года полтора назад, а теперь лишь присылают всякую ерунду типа вязанных носков и овсяных печений. Видимо, так и не справились с позором: «Ах, это у них сын псих?» А мне уже как-то всё равно. Однако, несмотря на равнодушие, которое я в себе воспитал за долгие-долгие годы мытарств, я всё ещё хочу отомстить. Я хочу вернуться в свой городок, и спалить к чёрту свою школу, и уничтожить это дрянное место, где выращивают идиотов. Мне кажется, это тот центр зла, из которого выросли все эти зомбаки в пиджаках. Вы меня, конечно, спросите: как я это сделаю? А я отвечу, что для начала мне просто нужно сбежать. И что всё уже подготовлено, и что всего-то нужно — сделать шаг. Побег. Нужен побег, как в туповатых шпионских фильмах. Я буду бежать, скрываясь от погони, а сотня полицейских будет меня преследовать, и в конце я непременно их всех обведу вокруг пальца. Ну, или, скорее всего, меня снова запрут в этой дыре, ну, или убьют. В этом то и есть трагедия или радость жизни: она непрогнозируема и никогда не заканчивается одинаково.
* * *
Я стою на крыше этого дурацкого здания, в моей руке не менее дурацкая пластиковая бутылочка то ли с кровью, то ли с красным вином. Её ещё пару месяцев назад притащил один мой безымянный приятель и всё это время я прятал её в ящике с грязным бельем. Вы спросите, что за безымянный приятель, и я отвечу. Мы живём с ним в одной комнате все эти годы. И несмотря на то, что тут все странные, он, пожалуй, выделяется среди остальных. Говорят, его нашли в лесу с абсолютно пустой башкой: ни имени, ни прошлого, ничего. Кто знает, как этим «пиджакам» пришло в голову подселить нас друг к другу. Это, наверное, какие-то их странные психологические схемы. В итоге я с ним как-то сдружился, а потом мы вместе стали ходить в шахматный кружок: ведь нужно чем-то занять себя. От нечего делать шахматы стали нашим самым большим увлечением. Шахматы. Когда ты знаешь все свои возможности и тупо комбинируешь их не в пространстве неопределённости окружающего мира, а относительно хода врага. Опять же, это тупо способ контролировать неконтролируемое. Говорят, Гоголь перед смертью много рубился в шахматы сам с собой. Ну и совсем свихнулся. Вообще, мир так очень упрощается и становятся крайне понятным. Каждый твой шаг несёт в себе лишь два направления: первое —прервать атаку противника и второе — найти его слабое место, чтобы закрепить свою позицию. Очень жизнеутверждающая, надо сказать, система. Но нам, шестнадцати-семнадцатилетним, она вполне подходит. Вообще Безымянный нормальный такой парень: есть в нём какая-то загадка. Он как будто подстраивается под всех нас, постоянно ищет себя в окружающих. Он будто распутывает сложный шифр. Для него даже сходить умыться — это какая-то сложная игра. Помните, что я рассказывал про плитку, которая лава? Ну так вот: всё это ерунда, у этого паренька похлеще будет. Для него реальность не лава, а целый апокалипсис из огня, преодоления и конфликтов. Всем этим он мне жутко нравится, потому что вполне подходит под мою систему.
Кстати, я давно придумал свою систему разделения людей, которые мне нравятся и не нравятся. Я разделил их по шахматным типам: пешки — те, кто ничего из себя не представляют, живут себе спокойно в своей простой жизни, и ничего им не нужно. Но у них есть суперспособность: когда нет выхода и им нечего терять, они могут стать кем угодно. Такая типичная история из уроков по литературе про «маленького человека». Слоны идут, не сворачивая, это типа такие дуболомы: не свернут даже под дулом пистолета. Если дорога прямая и без преград, то они быстро добиваются цели, а если нет, то любой тупик или неудача для них смертельны. То же самое с офицерами, только вот они хитрят, всегда ходят как-то наискосок и всегда ожиданию. Но самые коварные — это кони, от которых никогда не ожидаешь, что вывернут. А даже если ожидаешь, они всё равно тебя удивят. Ну а ферзи — это те, кто ни перед чем не остановятся: они идут к своей цели вопреки всему. Протаптывают свой путь ценой жизни остальных фигур. И в этом их самая большая опасность и противоречие. Но есть ещё одна персона, которой подчиняются ферзи. Это король — та же пешка, но наделённая диким авторитетом. Без возможности перевоплощения. Все его защищают и слушаются просто по факту иерархии. Это роль без особых преодолений, отыгранная от начала до конца. Ну так вот, с Безымянным всё сложно: он как будто сразу и пешка, способная на чудо, и ещё в нём есть какая-то внутренняя сила, которую не сбить с пути, типа ферзя. Да он в принципе и сам может о себе неплохо рассказать.
БЕЗЫМЯННЫЙ
Я помню тот период. Это как, знаете, строить мост через океан. Нужно сначала найти твёрдую часть почвы и выстроить сваевую опору. И далее тянуть остальное от этих опор. Если нужно вбивать дополнительные сваи в грунт и всё в таком духе. И только когда в этом море неопределённости появятся опорные точки, только тогда можно уже крыть полотно. Пока нет полотна, проявляются лишь разные обрывочные воспоминания, никак не связанные друг с другом. Но чтобы история и человек слились в одно, нужно личным усилием соединить эти точки и дать им направления. Чтобы построенный мост не вёл по кругу. Потому что в таком случае ты так и будешь бегать по этому кругу и тихонечко там себе сходить с ума. Если же это будет мост от чего-то к чему-то, то, вероятно, этот путь будет вести к чему-то важному, и после тебя им, возможно, кто-то ещё воспользуется.
Вообще я не особо много помню, ну, до того, как тут оказался. Не то чтобы это меня сильно напрягало, но всё же. Это всё равно что сразу родиться в период, когда можно ухаживать за девчонками, мастурбировать и пускаться во все тяжкие своей телесности. Все думают, что это великолепно — проплыть период, когда мочишься под себя или проглатываешь монеты, и вынырнуть сразу, в момент, когда всё, в принципе, про этот мир понятно и кажется, что существует-то он, по большей части, лишь для тебя и ни для кого больше.
Судя по записи в моей карточке, нашли меня где-то в лесу. То есть вышел я просто из леса и ничегошеньки не понимал. Был полным овощем, и только потом, постепенно, во мне начал пробуждаться разум. Мне потом говорили, что разум — это что-то вне меня, а внутри меня всего лишь приёмник. И этот приёмник у меня поломался. Но они делают всё, чтобы более-менее починить его, а заодно и меня. Я вообще быстро прокладывал свои сваи и снова стал читать и писать. Как сказал психолог, всё это я умел и прежде, но по какой-то причине забыл подчистую. Типа мне сломали антенну. В итоге меня отправили в эту дыру. Тут в меня втыкали намагниченные иглы, сверкали световыми шарами перед глазами и вели непрекращающийся диалог, активизируя на теле точки и связывая их с воспоминаниями. С учётом того, что я постепенно прихожу в норму, видимо, всё это работает. Но, походу, не так, как думают эти дураки. Меня тут все называют Безымянный. И я бы не сказал, что меня это напрягает. Мне как-то даже пофиг. Но есть здесь и плюсы. Я подружился с пареньком. Забавный он малый. И мы с ним решили устроить побег. Куда? Да куда угодно!
* * *
И вот я стою тут, на крыше, откуда открывается отличный вид на этот странный городок. Красиво. Смотрю во двор: около фонтана сидит Лиза. Это её место: она любит сидеть рядом с этой бетонной могилой. Мы эту шутку придумали давненько. «Фонтан без воды». Интересно, если название какого-то предмета противоречит его функции, он перестаёт быть этим предметом? Или этим названием? Не знаю. Есть же такие слава, как свобода, равенство, справедливость, мир. И попробуйте мне доказать, что их значение не меняется! Короче, Лиза просто сидит у фонтана и о чём-то там себе думает. Застывшая и неприспособленная к этой жизни. Фонтан без воды. Красота, направленная ни на что. Зато, когда мы выглядываем во двор, всегда ею любуемся: она очень красивая и, наверное, потому и сидит здесь. Я закрываю один глаз рукой, и расстояние до Лизы будто бы сокращается. У меня астигматизм, врач говорил, что это нормально. Я смотрю на свою руку и понимаю, что весь трясусь, то ли от холода, то ли от страха перед решающим шагом. От моей тряски вино иногда выплёскивается, и в тех местах, куда оно попадает, немножко тает снег. Значит, я помогаю весне и растапливаю весь это белый снег. Всю эту вату… Я стою и пытаюсь вспомнить, что же меня сюда привело, но никак не могу. Мысль блуждает. В голове много обрывочных воспоминаний, которые непременно когда-то сольются в общий котёл и дадут смысл моей жизни. Вопрос лишь в том, когда это настанет и что тогда будет со мной? Наверняка это уже буду какой-то другой я. Один из сотни тех, кем я могу стать. Не знаю. Я делаю несколько глотков из бутылки и подтягиваю привязанный к антенне канат из стянутых вместе простыней. Канат в ответ несколько раз тянет вниз, от того места, куда он уходит, я слышу тихий глухой выкрик, похожий на птичий. Это Безымянный даёт понять, что проверил узлы. Отличный он малый.
Я ещё раз проверяю на прочность узел у антенны и, перевесившись через край, опускаю сначала одну ногу, затем вторую — и вот уже весь целиком парю в воздухе. Сначала ощущаю лёгкость, но постепенно на руки наваливается свинцовая тяжесть и они немеют. Когда проходит страх, я неспешно качусь вниз. Из окон высовываются ребята: вот Сом, Киря, Анвар, Линок, Бокби, Коржик, Псина, Соня. Я им улыбаюсь и понимаю, что на их лицах застыл ужас, что-то идёт не так, как я планировал. Я как бы зависаю в воздухе и продолжаю висеть. Почему?
* * *
Вокруг темно, как в гробу: ни одной блестяшки, отражающей свет. Будто в глаз светанули фонарём, и остался огромный чёрный след, оградивший от меня весь мир. Короче, нифинга нет, только темнота. Я тру и тру свои глаза, но ни черта не вижу. И вот я падаю и куда-то качусь. Боль растекается по всему телу, от макушки до пяток. Темнота уплотняется так сильно, что я начинаю различать более плотные места и менее плотные. И снова маячат деревья. Одно за одним. Одно за одним. И снова нет ни времени, ни пространства. Темнота всё уплотняется и уплотняется, и луна опускается к моей макушке, и тихо тухнет в омуте моих глаз, и тогда я уже окончательно погружаюсь в темноту. Растворяюсь без остатка. Темнота уплотняется так сильно, что я начинаю различать более плотные места и менее плотные. И вот в этой темноте маячит огонёк света. Я цепляюсь за этого светлячка и подхожу ближе. Это череп, изнутри освещённый чем-то типа свечки. Он клацает зубами и ухмыляется.
Я спрашиваю: «Кто ты такой?»
— Я твой давний предок. Ты обязан повторять мою судьбу, потому что она выбита на полотне мира, где нет никаких норм и правил, миром привит абсурд, но только свободный разум сумеет найти в нём логику. Мы никогда с тобой не общались. Но ты часть меня и нет, между нами нет границ.
— Чего вы от меня хотите?
— Я был начальником отряда, который поставил точку в прошлом привычного мира. Когда ты, сын мой Иван Полунин, берёшь наши муки в аду на себя и проживаешь их за нас на земле, мы получаем некоторое облегчение.
— Что это за бред?
— Ты умер, но не до конца. Тебе дарована важная миссия. Ты станешь почвой, удобряющей новую жизнь. Сплетённую другими судьбами и восставшую из темноты. Как каждый пробудившийся становится на шаткую тропинку неопределенности.…
Я молчал и хмуро смотрел куда-то перед собой.
— Так велик огонь, среди которого мы находимся, палимые отовсюду. При этом мы не можем видеть лица друг друга. Когда же ты говоришь, мы видим немного друг друга, и это служит нам некоторым утешением. Слова — это заклинания, способные воскресить нас хоть на мгновение.
— Но почему я?
— Это всего лишь цикл переходов. Ты не человек, а набор всего, что тебя держит, что собирает, связывает и укрепляет твою личность. Тебя ожидает ещё долгий путь распутывания этого клубка. Но это не главное. Главное, что ты принёс в жертву свою судьбу. И теперь она обязательно даст ростки новой жизни.
— Я умер, да? Что я должен делать?
— Ты ничего не должен делать. Тебе нужно разделить своё сознание на фрагменты и больше не собирать его. Растворится в беспредметности.
— А как же мир, в котором я жил?
— Он остался. Тебя уже нет, а он есть. Тебе это уже знать не нужно. Твой мир распадётся, но останутся миллионы других. Ты просто будешь магическим словом, пробуждающим какие-то части себя. Те, что обретут плотность и прочность в других…
Я замираю и понимаю, что нет больше ни темноты, ни черепа, ни моих глаз, есть лишь плотный бред неустанно говорящего голоса в моей голове. Он повторяет: «Сей же есть суд, яко свет прииде в мир, и возлюбиша человецы паче тму, неже свет: беша бо их дела зла».
Голос будто складывает мои мысли в определённую логику. Возможно, что говорю вовсе не я. Возможно, говорят мне. И кажется, я не помню ни единого слова и не могу вымолвить ни звука. Сам не понимаю, как. Понимаю лишь то, что тишина вокруг и есть этот мир, и я часть его.
Справа от меня что-то хрустит, и я, вздрогнув, открываю глаза. Поднимаюсь и оглядываюсь. Зыбкий призрачный свет звёзд кажется мне яркими лучами рампы, что делают меня заметным для любого, кто прячется в темноте.
В воздухе, прямо передо мною, внезапно мелькает белый маленький мотылёк, точно появившийся из ниоткуда. Он двигается рывками, словно летучая мышь. Трепеща крылышками, он стремится в темноту леса, почти мгновенно пропав из виду. Я смотрю ему вслед, но не вижу более ничего.
Я делаю несколько шагов, потом снова останавливаюсь, всматриваясь во что-то впереди. Да, наверное, это действительно огонёк: небольшой язычок оранжевого пламени где-то в сотне шагов от меня. Замерев, рассматриваю пламя, пытаясь собраться с мыслями и понять, значит ли это что-то — плохое или хорошее?
Лес вокруг кажется полным мрака: страшно понимать, что эта глухомань тянется на сотни километров. Такой лес я уже видел, и именно так представлял себе смерть. Что-то типа дороги, через которую пришлось перебираться купцу из «Аленького цветочка». Я вспоминаю, как в детстве любил один далеко ходить в лесок у дома, любил это сладкое ощущение жути от первых шагов вглубь темноты и неопределённости. Разум достраивал реальность страшных сказок с монстрами, волками и прочей нечестью. Но я шёл, пытаясь осознать и принять этот страх.
Я оглянулся. Повсюду сверкали эти огненные блики. Это люди, сотни людей. Что им нужно? Я побежал. Они будто залавливали меня, отсекая от меня выходы. И вот я попадаю в какие-то липкие сети и пытаясь выбраться, но лишь больше запутываюсь в них. Вконец обездвиженный, я поднимаю глаза и вижу склонившегося надо мной человека. Он светится. Он касается моего плеча, и я погружаюсь в темноту.
ОБРЕТЕНИЕ ИМЕНИ
«Тебе нравится? Тебе нравится это всё? Посмотри, как хорошо! Ну хорошо же?…»
«И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их».
Хаос. Хаос. Обрывочные мысли наконец начали складываться в картинку, на ней проступила дорога и окружающие меня панельки.
Я бежал по дороге. Перед глазами снова возникло тело Полунина. Я тряханул головой и побежал вперёд, передо мной открывались несколько многоэтажек окраины города с тусклым светом окон. Они, как несуразные скалы, пробивались среди степного пейзажа, обрамлённые тёмным лесом и серыми полями. Первое, что я увидел, — это несколько механических машинок которые расчищали дорогу. Говорят, они работают без людей, по заложенной в них программе. Я притаился, и когда они проехали мимо, побежал к одному из домов и юркнул в приоткрытую подвальную дверь. Внутри было тепло и сыро. Через какое-то время меня нашла старушка. В подвале жили несколько котов, которым она приносила еду. Она жила в этом доме, и только коты скрашивали её одинокую жизнь. Теперь она приносила еду ещё и мне. Это был странный период: я жил в подвале и выходит только по ночам. Я понятия не имел, куда дальше бежать и что делать. У меня не было ни денег, ни понимания, как жить эту жизнь. А чувство, которое разлилось надо мной, заполняя все уголки было страхом. В тот день я увидел через небольшое подвальное окошко процессию, которая неспешно тянулась куда-то к линии горизонта и тихо-тихо напевала какую-то очень заунывную песню. Я еле различал слова:
— И вечно будем мы собирать наше прошлое, ведь покуда мы сами будем и будем мы в этих земных светочах мелькать, будет у нас шанс на спасение, и воскреснем мы хроникой на страницах и цифрами на мониторах. И будем мы живыми вне тела.
Пение это напоминало гул электростанции. Прохожие пропускали шествие, считали венки и светили фонариками. Когда эти люди скрылись, казалось, что песня продолжалась в шуме автомобилей, в топоте ног и дуновении ветра. Этот гул как-то проник и в меня. Постепенно он стал выкристаллизовываться в голоде. Тогда я тихонько выбрался и стянул ящик консервов из стоящего неподалеку киоска. Мне так хотелось есть, что я пожирал их одну за другой, пока не грохнулся в обморок. Старушка откачивала меня, поила странной фиолетовой водой и растолчённым углём.
Потом она мне рассказала, что по городку ходили слухи про разбившегося подростка и его друга, который будто бы сбежал не просто так, а прихватив с собой какие-то деньги. Это, конечно, полная чушь. Говорили, что разбившийся прыгнул, но руки будто бы не подчинились ему, и он просто упал вниз, ну, или что-то типа того. Старушка сказала, что его даже хоронить толком не стали: просто закинули тело в общую могилу, на территории кладбища, предназначенной для нашего концлагеря. Походу, он и теперь там лежит — примерно в трёх километрах отсюда.
Меня так возмутила эта история, что я решил: хватит отсиживаться. И отправился в путь. Я выбрался, как всегда ночью, и пошёл. Шёл, наверное, около часа, минуя дома и дворы, освещённые тусклыми огнями. Затем перелез через забор и стал ходить мимо простых деревянных табличек. На одной из них красовалась имя «Иван Полунин». Я взял камень и стал отбивать табличку.
Через какое-то время раздался громкий свист, и ко мне побежали несколько человек из охраны. К тому моменту я уже отбил табличку и спрятал её в ботинок. Когда меня схватили, я даже не сопротивлялся.
* * *
Конечно же, меня вернули обратно в интернат. И вот я снова в окружении этих мрачных стен, где время течёт с мучительной медлительностью. Это было, пожалуй, финалом, на который частично надеялся мой неспокойный дух, ведь мир вокруг казался огромным и пугающим, полным непонятных и неуловимых контуров. В этой череде дней и ночей интернат стал местом, где я начал постепенно собирать свою новую сущность. На двери своей комнаты прикрепил табличку с надписью «Иван Полунин»: создал свою собственную реальность внутри пустых стен.
Поначалу окружающие только крутили у виска, не понимая, что происходит с этим существом, что когда-то было мной. Но я твёрдо стоял на своём, с каждым днём создавая новую идентичность себя. Удивительно, как простая замена имени могла поколебать мою реальность и изменить мою жизнь! Как магический ключ, открывший новые двери. Серые коридоры интерната переплелись с контурами действительности, а я постепенно наполнялся какой-то силой. И тут, как судьба, играющая свою загадочную игру, на горизонте возникли перемены. Меня решили усыновить, открыв новую главу в этой дрянной сказке.
То есть, даже не так. В интернат частенько приходили посетители, они, конечно, приковывали к себе наше внимание, как редкие звери в зоопарке. Ведь вполне вероятно, что у них была одна цель — усыновить кого-то из нас. У-сыно-вить — свить сына из пустоты. И вот одна довольно миловидная женщина в спортивном костюме привела в интернат свою дочку. «Они» это иногда так делали, типа запугать, что ли, мол, будешь себя плохо вести — отправишься к этим. И вот эта хмурая девчонка как-то отпочковалась от процессии и прохаживаясь по нашим коридорам. И неожиданно указала на меня пальцем, и громко сказала: «Вот он». В её словах была какая-то неясная магия, и кажется, она уловила внутри меня что-то такое, что даже я сам не замечал.
— Как его зовут? — спросила женщина директора. Тот немного подумал и ответил:
— Иван Полунин.
В этот момент мои старые убеждения окончательно рассыпались, всё сильнее засыпая гроб с моим прошлым. Это было мгновением, когда моё имя наконец зазвучало, а мир вокруг начал менять оттенки и контуры.
БОЛЬШОЙ МИР
Это была странная парочка: Алла и Анатолий Коппины. Их дочку звали Полиной, и она отгораживалась от мира похлеще меня. Поэтому семья и решила взять ещё одного ребёнка-ровесника, подумав, что, замкнутая в одно пространство с парнем, девочка будет адаптироваться к постороннему и начнёт наконец общаться. Девочка и мальчик с полным непониманием как жить эту жизнь. Единица и ноль, которые должны высечь искру и разжечь всё более сворачивающуюся внутрь себя систему. Забавно, что с самого начала «они» стали называть меня «сын», а я их — «папа» и «мама». Но семейных отношений у нас так и не выстроилось. Да я особо и не старался. Но к Полине начал присматриваться. Выяснилось, что она не просто избегала людей, а скорее их не любила. Да, такое бывает.
Как-то в день своего рождения Полина ушла с праздника и тупо просидела пол дня во дворе. Я тоже избегал гостей и решил за ней понаблюдать. Выяснилось, что она сидит рядом с мёртвой мышью, которую принёс соседский кот, и просто смотрит на неё. Тогда мне стало интересно, что вообще происходит и я наконец сел рядом. Полина рассказала, что так она пытается понять природу смерти. Каждый день нужно замечать смерть, не забывать, что сам когда-нибудь умрёшь, и только так жить. Тогда я посмотрел на веранду, на которой сидели и громко смеялись гости, и представил всех этих людей мёртвыми. Что они, как эта мышь, постепенно разлагаются, становясь песком. В тот момент я, кажется, впервые стал понимать эту странную девочку. Она повела меня по лабиринтам своего мира. А я показал ей свой блокнот: записывать свои мысли давно стало для меня необходимостью. Теперь же мы стали делать это вместе, дополняя окружающую реальность тем, что скрывали внутри себя:
«Разорванные от различных аспектов бытия, образы сейчас слились в одном бурлящем потоке, где утрачено прежнее единство жизни, невозможное к восстановлению. Реальность, разглядываемая через призму отдельных частей, теперь предстаёт перед нами, как своя собственная целостность, видимая как особый, независимый псевдо-мир, доступный только для наблюдения. Весь мозаичный мир окружающих образов собрался в отдельной сфере образов, насыщенной игривой фальшью. Игра в целом, как конкретное отрицание привычной жизни, представляет собой собственное движение неживого, но в то же время, несущее в себе искру нового».
Мы с Полиной любили обмениваться своими записями, сравнивая, кто как понял ту или иную фразу. Мы создали группу единомышленников, в которой спустя время насчитывалось уже с десяток различных фриков. Мы устраивали что-то созвучное нашей безумной природе. Бывало, что по ночам мы выбирались в заброшенные деревни и поджигали полуразваленные деревянные дома. Так мы боролись с «ветхой стариной, проросшей тут и там». Так начали создаваться «сходки». Полина общалась с кучей людей. Выяснилось, что почти каждую ночь она сваливает из дома через окно. Потому весь день ходит сонная и мрачная, избегая людей.
СХОДКИ
Было скучно, и мы решили достраивать происходящее до абсурда, тем самым как бы реагируя на окружающий нас бедлам. Самым странным симптомом того времени было невероятное количество людей, решивших, что перед ними новый духовный лидер, миссия, демиург… Не имея возможности за что-то зацепиться, они поднимали на эту роль каждого мало-мальски выделяющегося человека. В итоге новые бого-человеки появлялись чуть ли не каждый год — и так же быстро исчезали. У каждого были свои апостолы и ученики. Это и стало нашей игрой. Собрание новых мессий было организовано в центре луга неподалёку от нашего города. Мы все, одетые в белые простыни, вставали в огромный круг. Каждого окружали почитатели и ученики. Затем мессии направлялись к середине поля, а их апостолы создавали беспорядок, давку, столпотворение. Это был триумф алчности и гордыни. В конце сходок мы устроили кулачные бои, после которых с кровоподтеками и улыбками обнимались под взглядом понаехавшей полиции.
Короче, весь этот нонконформизм скоро улетучился. Как флаг, потерявший ветер и бессильно повисший на флагштоке, гигантские волны, одно время сотрясавшие нас, улеглись, растворились в тусклой повседневности будней. Со страной снова начали происходить метаморфозы. Центральный политический вектор неожиданно качнулся от созидания будущего к прошлому. И тут я нашёл своё истинное призвание. Это был момент, когда мы поссорились с Полиной, и она вылезла через окно, и больше не появлялась. А мне нужно было жить дальше.
* * *
Именно тогда отец впервые привёл меня в архив. Мерзкое место, пропахшее табаком, но заинтересовавшее меня одной простой истиной. Это место — конструктор окружающего мира. С его помощью можно собрать и себя. Я устроился в «Центральный архив», и моя жизнь впервые обрисовала хоть какие-то цели. Меня стали учить собирать прошлое. Я продолжал вести свою тетрадь, классифицируя всё и всех. Это был склад идей, который формировал меня прежде. Ведь когда тебе чуть больше двадцати, то кажется, что отдёрнешь занавеску, а там — солнце, что встаёт только для тебя, подгоняя к действию. И кажется, что стоит протянуть руки — и солнце осветит тебе дорогу, и подскажет следующий шаг. И вот тут возникает главный вопрос, которым наконец задался и я: куда к сорока годам деваются бесчисленные орды тех, для которых был создан весь этот мир?
Бывает такое, что невидимая рука словно переключает рычажок, и человек входит в какое-то пассивное, лишённое звучания состояние. В одно мгновение перестав жить, он схлопывается, как замкнутый сам на себе алгоритм, замерший в ожидании солнечного луча. Свет, что когда-то даровал цвет и оттенки дням, становится исчерпавшимся ресурсом, а окружающие превращаются в монохромные силуэты с тусклым взглядом, лишь ожидающие нового утра, которое, возможно, сможет восстановить ту мелодию, которую никогда не слышал, но отчётливо знал.
17.10.2023
