Агу-Ага

Автор: Анастасия Эмиль

Агу-Ага сидит на холме и сосет большой палец ноги — правой или левой, нам неизвестно, всё зависит от того, с какой стороны посмотреть. Живущие на правом берегу говорят, что во рту у него палец левой ноги, а жители левого побережья — правой. Сами мы его не видели, и кому верить, не знаем, но факт остается фактом: палец во рту у Агу-Аги может быть только один, и если Агу-Ага его вытащит, наступит конец света.

Жители села Полисовки конца света, мягко говоря, опасаются. Электричество им и так отключают часто: пару раз в месяц несколько улиц стабильно зажигает свечи и выставляет фонари на солнечных батарейках. Вся эта красота отражается в реке, и вид Полисовка приобретает необыкновенный: вся блестит и плывет в отражении волшебного зеркала. Полисовка — заколдованное место, одно из тех, которые умельцы прячут за хрупкими стенами стеклянных шаров, чтобы можно было их хорошенько встряхнуть и смотреть, как кружится снег, но снега в Полисовки нет, только свет.

— так мы общаемся с ним, — говорит нам Анна, добрая женщина, у которой в библиотеке сто пятьдесят восемь книг. Позже она покажет нам небольшую комнату в клубе культуры, куда дети ходят лепить из глины. Из вежливости мы вместе посчитаем книги — их откажется сто пятьдесят шесть. Анна расстроится и почти заплачет, мы бросимся ее успокаивать, уж слишком она хорошая, и подарим ей одну книжку, которую взяли с собой. Анна сначала откажется, но потом посмотрит на нее внимательно, возьмет со стола очки, наденет на нос — и превратится в Анну Аркадьевну: рост ее вдруг увеличится на семь сантиметров, выправка станет почти военной.

— муж у меня офицер. Был, — тут мы чувствуем трагедию, но ее не случается, — сейчас на пенсии. Дачу построил. Хотите, вас попарит?

Мы-то хотим, конечно. Но тогда, в маленькой комнате клуба культуры Анна Аркадьевна нас о таком не спросила. Она осмотрела книжку со всех сторон, оценила переплет, понюхала страницы и стала думать, куда бы ее поставить. Не нашла — оставила на столе, сняла очки, уменьшилась в росте — обратилась доброй женщиной Анной и сказала:

— книжка хорошая, спасибо вам большое, я потом найду ей нужное место. Давайте за это я напою вас полисовским чаем.

Мы не дураки отказываться от чая, тем более, от полисовского. Анна открывает шкафчик, и видно, что чашек там почти столько же, сколько книг. И все из разных сервантов, почти нет повторов.

— выбирайте, — разрешает Анна, а себе берет синюю чашку с двумя белыми птицами. Пока пьет, одна такая птица вылетает из чашки в маленькое окошко. Это голуби, спрашиваем мы.

— нет. Особая порода, только у нас и водится. Полисовки называются. На грани исчезновения птицы. Почти все пропали, только чуть вот и осталась. Мы их ловим осторожно-осторожно, не волнуйтесь.

Мы смотрим, с какой радостью птица резвится в нежных полисовских сумерках.

 — грустно им, наверное, в неволе.

Не отвечает добрая женщина Анна, отхлебывает чая.

— а кружки дети приносят. Оставляют, а потом забывают здесь, у меня рука не поднимается выкинуть. Вдруг вернется кто-то, захочет вспомнить старую знакомую, а кружки и нет.

По числу их понятно, что возвращались немногие. Внимание наше привлекает огромная синяя кружка в виде слона, у которого отвалилась часть хобота — взяли бы ее, да пить будет не очень удобно. Есть тут и чашки со звездами, чашки-гусеницы и чашки-бабочки, кружки с глазами и кружки с фотографиями чьих-то семей. Мы ищем кружки с белыми птицами, но не находим, останавливаемся на похожих чашках-грибах разного цвета. Анна ставит чайник на мини-плиту.

Когда часы у полисовского театра бьют семь, Анна отодвигается от стола. Она снимает с себя носок — белый кружевной носок, немного грязный, видно, что Анна не просто считает книжки и пьет чаи, но и исполняет другие обязанности. Она берет себя за щиколотку и засовывает палец правой ноги себе в рот. Тогда мы удивились, хотя картина эта позволяла сделать только два вывода: во-первых, полисовцы очень любят своего бога; во-вторых, Анна живет на левом берегу реки.

Через минуту Анна достает палец изо рта, и, как есть — палец был влажный, блестящий, с тонким неровным ногтем — надевает на ногу носок и продолжает чаепитие. Мы стараемся сдержать удивление, но всё же выражается оно на наших лицах и просачивается в кружки.

— так мы чествуем Агу-Агу. Сколько он тысяч лет сидит с пальцем во рту, никто не знает. А так хоть раз в день мы делаем ему приятно — у него же нет ни храма, ни икон, нет своего дня, как у любого мало-мальски известного святого. Но пусть вам об этом кто-то побольше меня расскажет.

Анна отправляет нас на другой берег, в дом к Михаилу и Марье. Они вдвоем разводят полисовок и закатывают их в слова, как иные закрывают в банках варенье. Марья читает заговоры от чего-то, а Михаил на что-то. Когда мы к ним приходим, они решают, что нас тоже надо заговорить:

— от серого ветра большого пальца Агу-Аги… от черного паука, от грибного мотылька… да святится имя твое… да не отключат свет… Миша, ты выпустил птиц? Выпустил, Маша. Хорошо, пусть полетают.

Марья маленькая, тонкая, бледная, назвать ее Машей мы не можем — очень серьезное у нее выражение глаз, но потом Михаил говорит что-то, и Марья очень громко смеется, так громко, что вишневое дерево рядом с их домом теряет несколько косточек. Из смеха ее вылетает полисовка:

— когда долго работаешь с птицами, они иногда залетают внутрь, — виновато улыбается Марья и смотрит, как полисовка грызет вишню.

Михаил накрывает небольшой стол в саду: на белой скатерти стоят блюда со сливами и персиками, а еще лежат бутерброды с грубо нарезанной колбасой. В рюмочках стынет компот.

— по версии жителей левого берега, то есть нас, Агу-Ага появился всего восьмисот лет назад. Отследить, когда он взял палец в рот, сложно — свидетелей этому не было, а сам он рассказать не может — но этим Агу-Ага обеспечил безопасность мира.

Михаил предлагает нам овощи на гриле, но прежде, чем он успевает достать шампур, ветер — от серого ветра большого пальца Агу-Аги — доносит удары часов с театральной площади. Марья присаживается на лавочку, они с Михаилом снимают шлепки и засовывают пальцы левых ног себе в рот, смотрят при этом в глаза друг другу. Мы молчим, боимся нарушить интимный процесс единения.

— вы сами видели его? — спрашиваем, закусывая грибами. На наш вопрос Марья и Михаил сочувственно переглядываются и обещают отвести нас завтра на место, где в полдень можно разглядеть Агу-Агу. От такой щедрости мы тоже хотим им что-нибудь пообещать, но предложить ничего не можем кроме сахарных сухарей.

— давайте сухари, — соглашается Михаил, и мы лезем в сумки. Вдруг Марья хватается за живот и падает на траву. И лежит на траве теперь уже — Маша — выглядит она, как семилетний ребенок, одной рукой бьет землю, открывает рот и из него — чистый крик молодой полисовки.

— извините, мне пора, — говорит Михаил, накидывая на себя темный плащ, и скрывается за забором так быстро, что мы успеваем только кивнуть в полисовскую тьму. На нас смотрит ночь под черные птичьи выстрелы — мы не знаем, как помочь Маше и чем, и руки наши еще никогда не были так беспомощны. Мы хотим обнять ее, но боимся сломать. Маша кричит пять часов, а когда приходит в себя, печально тычет своим маленьким тонким пальцем в пустой крючок и тяжело садится за стол.

— свет скоро отключат, наверное. Свет всегда могут отключить. Миша поэтому обычно и ходит в светоотражающей куртке. Два раза я находила его в болоте, один раз в лесу.

— он надел темный плащ, Марья, ты и сама видишь.

Марья молчит.

— у меня здесь, — Марья осторожно гладит место внизу живота, — живёт полисовка. Я сама не поняла, как она пробралась так глубоко. Большую часть времени она спит, но иногда просыпается и пытается выбраться. Такое порой происходит, когда долго работаешь с птицами. А полисовка хочет на волю, к своим, и кричит в сторону холма, где восседает Агу-Ага. Миша не любит, когда она кричит, боится. Темный плащ он надевает, когда не хочет, чтобы его искали, но я всё равно знаю, где он. Если полисовка просыпается, Миша уходит на левый берег. Я его не виню. Если пойдете его искать, передайте, что я его жду.

На первый взгляд разницы между правым и левым берегом, несмотря на возмущения местных жителей, почти нет. Побывав и там, и там, можно заметить только два ощутимых различия: воздух на левом берегу более влажный, чем на правом — дома стоят ближе к воде. Из-за этого там холоднее, и даже мы в толстых носках и свитерах замерзаем быстро.

На пути мы встречаем двух развеселых молодых людей и спрашиваем, не знают ли они, где искать Михаила.

— двоеженного или хвостатого?

Тут мы теряемся с ответом. Видя наше замешательство, молодые люди помогают:

— ну, того, который две жены себе на двух берегах завел?

— когда у одной орет — бегает к другой и потом меняется.

— или того, который в пожаре потерял ногу, а потом себе хвост отрастил?

— первого, — хвоста мы у Михаила решительно не помним.

— вот тот дом, с красной крышей.

Мы улыбаемся и делаем вид, что ничего не поняли, для собственного успокоения. Дом небольшой, хуже, чем на правом берегу, Михаила же мы заранее осуждаем.

Но дверь нам открывает не он. Маленькая, белая:

— что вам нужно?

— извините, Михаил здесь?

— миша? Да, заходите, сейчас позову.

Имя мы из уважения к Марье не спрашиваем. Садимся, смотрим в окно, потом обращаем внимание на книжку на небольшом столике. На форзаце — печать: «Из личной библиотеке Анны П.» — недостающая сто пятьдесят восьмая книга из коллекции нашей знакомой. Михаил появляется через несколько минут. Кажется, ему стыдно.

— вас Маша ждет.

Михаил что-то мычит в ответ и отводит глаза. За дверью включается вода.

— вы говорили, что отведете нас смотреть на Агу-агу.

— послушайте. Вы меня поймите. Мы тут все на самом-то деле птицами заражены. Ходим-летаем. Я Машу люблю, но когда такое происходит, не могу, ей-богу. Работа на дому какая-то. Мне крик этих полисовок в плохих снах снится.

Мы мало его понимаем, и Михаил замечает это по взгляду:

— Давайте я вас заговорю, и сами увидите, что вам нужно. Сейчас.

— от большого пальца Агу-Аги… от черного ветра мертвых птиц… от лесного ручья… и тропу найти… и в овраг не пасть… и увидеть среди скал… спасти…

Михаил засыпает, а потом вздрагивает, и мы снова здороваемся.

— у вас тут книга из библиотеки Анны. Давайте мы занесем ей?

Михаил кивает и с явным облегчением закрывает за нами дверь.

Вопреки традициям нам не понадобилось три дня и три ночи, чтобы взобраться на холм. Не износили мы и пары железных сандалий, не сплели рубашек из крапивы, не победили могучего тугарина змея — разве что оступились на маленьких скользких камешках и чуть не упали в заросли длинной неназванной травы. Тропинки не было, но за полчаса до того, как красно солнце утонет в реке, мы поднялись на самый верх. На холме тихо, не долетают до такой высоты обрывки суетной жизни. Мы выравниваем дыхание, идем к самому краю и видим его.

Агу-ага сидит на холме и сосет большой палец ноги — становится очевидно, что левой — спор разрешился в пользу жителей правого берега. Мы хотим внимательно рассмотреть Агу-агу, но получается плохо. При моргании его образ тут же стирается из памяти, да и сам весь он какой-то нечеткий — сложно сказать, сколько Агу-Аге лет и как он выглядит. Поза же его настолько несуразна, что Агу-Ага напоминает оригинальный памятник, причудливый монумент самому себе, и только глаза у него неправдоподобно голубые. Подойдя поближе, мы замечаем, что он плачет.

Нам не нужно высшего медицинского образования, чтобы понять — Агу-Аге больно. В уголках его рта засыхают коросты, руки — тонкие-тонкие, как ветки слабого дерева, которое не переживет зиму.

— если вы вытащите палец, наступит конец света, — говорим мы ему, осторожно трогая за плечо, надеясь поддержать. Мы не общались с богами до этого и боимся нарушить какой-то невидимый кодекс.

Агу-Ага таращит свои большие глаза. В них отражается река, и она же вытекает из них, падая на желтоватый мох. В них же — мольба о спасении. Одной рукой мы аккуратно берем Агу-Агу за щиколотку, а другой убираем его ладонь с ноги. Агу-Ага выпускает палец изо рта, и за ним тянется прозрачная нитка слюны.

Конец света наступает, но длится недолго, секунд тридцать, после чего до нас доходит, что солнце всё же ушло под воду, и теперь горит нам из нижнего царства — это не конец света, а начало тьмы, недолгого, августовского помутнения. Агу-Ага сидит всё так же недвижимо, а потом вдруг выплевывает что-то себе в руку и смеется, вскакивает, тут же падает на землю, снова пытается подняться — левая нога его при этом не перестает дергаться и рыхлит землю. Он переворачивается на спину и кричит — сначала ничего не получается, но Агу-ага вытягивает из себя звук, и, в конце концов, из его рта вырывается тонкая струйка крика, в отличие от Марьиного, вполне человеческого. Агу-ага отхаркивается, прочищает горло, рассматривает левую стопу печальным голубым взглядом, а потом вспоминает про нас и протягивает свою сухую руку:

— я Денис.

Агу-Ага-Денис ест курицу так, словно не ел тысячу лет: он слизывает жир, чавкает, рыгает. Мы с уважением относимся к его голоду.

Когда Агу-Ага-Денис наконец наедается, он становится более-менее точен в своем воплощении: ему около 30, он действительно очень худ и не очень высок, но его лицо на редкость миловидно — он похож на юношу с картин Караваджо, случайно заглянувшего не в тот век. Несмотря на невероятный интерес, мы держимся и не кидаемся на Агу-Ага-Дениса с расспросами, впрочем, вскоре он сам спрашивает у нас:

— сколько я здесь сидел?

Мы не можем дать внятный ответ. На наше растерянное бормотание Агу-Ага-Денис раздраженно мотает головой, но потом замечает книгу, которую мы должны занести Анне. Он раскрывает ее, хмурится и начинает что-то высчитывать. Его подсчеты заканчиваются на числе пятьдесят восемь. Агу-Ага-Денис поворачивается к нам, и на днеего полупрозрачных глаз плавают карпы:

— я просидел на этом холме пятьдесят восемь лет.

— и как вы это поняли?

— я работал над этой книгой. Ее первой редакцией. Это двенадцатая — Агу-Ага-Денис листает страницы и беззвучно читает отдельные абзацы, потом строго смотрит на нас: — Вы ознакомились?

— нет.

— и не надо. Ерунда.

Мы не выдерживаем:

— вы же бог? Вы сосали палец.

Агу-Ага-Денис хлопает себя по карманам и достает длинный тонкий осколок дерева, выглядит он устрашающе, — я не хотел! Я пытался вытащить занозу!

— вы посмотрите, какой огромный! И то, что он вонзился именно мне в ногу, самый ужасный кошмар из всех. Я приехал сюда изучать полисовок, тогда они еще не были вымирающим видом. С берега увидел, что на холме их было очень много, настоящее место обитания. И все подначивали, говорили: сходи на холм, сходи на холм! Ну, я и взобрался. Так зачаровался ими, что не заметил ловушки. Попытался избавиться от занозы… Тогда и начался весь этот цирк.

Говорил Агу-Ага-Денис торопливо, почти не обращая на нас внимания. Губы его при этом то и дело закруглялись вокруг фантомного пальца:

— а им только оно и надо. И пока я сидел здесь с пальцем во рту, пока полисовцы засовывали свои треклятые пальцы себе во рты, я, кажется, и сам поверил, что принадлежу Полисовке. И тогда я и полюбил их и возненавидел окончательно. Жалко ли мне их? Жалко. А меня кто пожалеет? И бедные полисовки, за ними никто не следил, и они потихоньку исчезали. Лет двадцать назад я жителей-то и… — Агу-Ага-Денис замирает и вдруг краснеет, выдавая в себе человеческое.

— что?

— ну, проклял, что. ну, что вы так смотрите? Поглядел бы я, чтобы вы в сердцах подумали, если вас заставили сидеть с пальцем во рту почти шестьдесят лет!

Мы смущаемся и отводим взгляд — в конце концов, не нам судить божество. Но через пару секунд до нас доходит, и мы не выдерживаем:

— так это вы подсадили Марье в утробу полисовку? А сейчас собирайтесь уйти! Если вы уйдете, она может сойти с ума и разорвать ей живот.

— во-первых, птицы живут внутри всех полисовцев, не надо тут! Я просто не хотел, чтобы полисовки исчезли. Они же никому кроме меня не были нужны. Вот на эмоциях и придумал такой способ наказания. А за Марью не переживайте. Она ничего не поймет. Река сохранила моих отражений на тысячи лет вперед. Их увидит дочь Марьи, внучка ее и правнучка, тоже Марья. Но она, в отличие от всех своих проМарьй, не задержится здесь надолго, уедет в далекий столичный город с высокими зданиями и золотыми церквями — мне никогда не сравниться с их богами, наряженными в пурпур. А я пойду дальше, еще не знаю куда — за века сидения на холме я забыл все дороги, но оставаться здесь мне больше нельзя.

— вы думаете, что они специально отправили вас на холм?

Агу-Ага-Денис смотрит на Полисовку с холма и что-то бормочет.

Мы разбираем слова «квиты» и «время».

— жители Полисовки очень верят в вас.

— я не сомневаюсь. Это и не давало мне сдвинуться с места. Они так хотели защиты, что создали себе бога, но всё это время я был заперт здесь. Теперь я хочу уйти, просто хочу уйти. Вы же не будете мешать мне?

Мы мотаем головой. Агу-Ага-Денис выдыхает и улыбается:

— прощайте.

Он встает, и солнце на миг приподнимается из реки — оно притупляет его черты багрянцем. Агу-Ага-Денис — бог он или нет, заносит ногу над обрывом.

— а свет?

— что свет?

— конец света и всё такое.

— это к «энергосетям». Пусть сами решают свои проблемы.

Агу-Ага-Денис уходит — в область легенды. Пустоту заполняет бриз.

Мы смотрим, как река Полисовка выходит из берегов.

19.12.2023