Холодец

Автор: Марина Михайлова

Вообще-то, во всем был виноват Достоевский. «Преступление и наказание» был единственным большим романом, который Костя прочитал в школе. Почему — он и сам не знает, но верит, что это судьба. Чем-то зацепил его этот изможденный мужчина с куцей бородой, даже рука не поднялась дорисовать ему синие рожки или партак на лице. Елена Александровна, русичка, твердила что-то про искупление, про фигуру Сони Мармеладовой, но Костя не слушал. Соню эту, конечно, было жалко, но ведь она была сама виновата. Зачем помогать отцу-алкашу, которому ничего в жизни больше не надо, кроме как утопить всё в бутылке?

Костя не понаслышке знал этот тип людей, у него пил отец, пил страшно, а потом лил горькие слезы, и даже от слез этих, кажется, несло спиртом. В детстве ему было жалко отца, когда тот после очередного запоя стоял перед ними на коленях и вымаливал прощения. Мать ревела, ревел и Костя, мелкий Егор еще ничего не понимал, но тоже ревел, за компанию. Спектакль этот повторялся так часто, что Костя устал. Ему было лет тринадцать, когда впервые на очередной отцовский скулеж он послал его и на несколько дней ушел из дома, лишь бы не видеть эту красную рожу. Казалось, если не уйдет, накинется на отца и будет лупить, пока не свалится без сил, по удару в лицо за каждое обманутое обещание. Домой его вернула пахнущая корвалолом мать. Мать ему тоже было не жалко. Могла бы уйти от этого алкаша и найти нормального мужика, чтобы с хорошей машиной и дорогими подарками, как отчим Юрки из параллельного класса. Не уходила, значит ее все устраивала, а значит, чего ее жалеть. Жалко было только Егорку, худенького мальца в Костиных обносках. Костя мечтал заработать много денег и увезти Егора из этого ада.

Раскольников с бабкой-процентщицей мягко устроились в подготовленной сложным детством почве Костиного разума. Заданная по программе книга пряталась на открытой полке советской стенки, уютно примостилась в объятиях «Анжелики» и «Скарлетт». Дома книг уже давно никто не читал, они пылились на полках обломками прошлого с претензией на культурность. Желтоватые страницы были в пятнах и пахли сладковато-пыльно. Костя начал читать, сначала с непривычки глаза скакали по строчкам и всё путалось, хотелось отложить книгу и пойти во двор, но что-то Костю держало, Федор Михайлович затянул в свой желтый Петербург.

Костя тонул в страницах, смутно сочувствовал Свидригайлову, восхищался Дуней, считал Разумихина «нормальным пацаном», а Раскольникова, как ему казалась, понимал полностью. Впервые в жизни Костя принял участие в обсуждении на уроке литературы, Елена Александровна даже на мгновение замерла, не поверив своим близоруким глазам. Костя, утверждавший, что вся трагедия Раскольникова в том, что он оказался «тварью дрожащей», вызвал бурное обсуждение. Обычно тихие отличники вскакивали с места, твердя заученные из учебников трактовки, Елена Александровна с хором подпевал-активистов твердила про свое искупление, втянулись даже те, кто роман не читал. Костю поддерживал только дохленький Игнат, с которым они с детства дружили. Игнат, смутно представлявший, о чем вообще речь, на весь класс заявил, что Раскольников — холодец, потому что он тварь дрожащая, и тем самым перетянул коллективное негодование на себя.

Непонятый Костя только больше убедился в своей идее. Они не принимают его, потому что всё это стадо и есть твари дрожащие, все они, твердящие про милосердие. А раз он отличается от них, то он имеет право. Оставалось только это проверить, и тогда, утвердившись, он станет наконец нормальным человеком. Костя знал, что убивать плохо, и имел свои почерпнутые из массовой культуры представления о морали. Он спасал дворовых щенят от побоев, всегда кидал мелочь в стакан бабушке у перехода, мечтал стать героем и спасти какую-нибудь красивую девушку, и чтобы она обязательно в него влюбилась. Все они, слабые, были в его картине мира невинными и безвредными. А если есть вот какая-нибудь вредная бабка-процентщица, так не станет ли лучше без нее? Костя верил, что станет.

Но действовать тогда он не решился. Ушел из школы после девятого, кое-как сдав экзамены. Поступил на автомеханика, с учебой у него было плохо, и даже мать говорила, что он у них «неумненький», зато, что называется, с руками. Как-то раз даже оживил отцовский жигуль под верным руководством дяди Вовы из соседского гаража. Дядя Вова и посоветовал Косте идти в местный техником, говорил, у Кости руки откуда надо руки растут, даром что сын своего отца. В колледже жизнь закрутилась-завертелась и стала какой-то правильной. Отец все так же пил, мать всё так же его прощала, но Костя всё реже появлялся дома, проводя время с новыми друзьями. В новый коллектив он влился: здесь не было богатеньких деток с отцами на дорогих машинах, не было очкастых зубрил и учительских подпевал. Костя, немного стыдясь своих мыслей, думал о себе, как о гадком утенке из сказки Андерсона, который наконец нашел своих. Вполне справедливое сравнение, будь гадкий утенок задиристой шпаной.

Косте нравилось под руководством дяди Вовы ковыряться в чужих машинах. Дядя Вова разбирался не только в авторемонте, он рассказывал Косте про женщин, про Афган, про то, как быть мужиком, что в жизни важно. Пил он не меньше Костиного отца, но умудрялся после пьянок уже на следующий день в семь утра работать в гараже или мчать свою внушительных размеров жену Наташу на дачу.

Даже учиться Косте нравилось: здесь он хотя бы понимал, зачем это нужно, не то, что в школе. Со школьной пары в памяти сгустком злокачественных клеток остался только Достоевский, Костя не часто его вспоминал, но сгусток этот тихо вызревал в раковую опухоль. Курсе на втором он вдруг увидел дома у однокурсника увесистый томик «Бесов», взял почитать, но не одолел и ста страниц, Степан Трофимович вконец его утомил. Тогда Костя до поры до времени совсем забыл про Федора Михайловича.

В общем-то, для полного счастья ему не хватало только девушки. Женщину он познал еще на какой-то вписке в девятом классе, да и потом время от времени ему перепадало, но настоящей девушки у него не было до четвертого курса.

И тогда появилась Ника. Второкурсница с экономического, она выступала в составе танцевального клуба их училища. Ее стройные ноги обтягивали черные лосины, длинные светлые волосы были стянуты в тугой хвост. На сцене в причудливых манящих позах изгибалось двенадцать девушек, но Костя смотрел только на нее. Через несколько дней он подсел к ней в столовой, угостил пиццей и компотом. Чувствовал он себя, как в американском фильме про школьников. Не верил, что у него есть шанс с такой красивой девушкой, но она согласилась пойти с ним в кино. Через неделю они уже курсировали по коридорам училища за ручку и жались среди пропахших куревом курток в гардеробе.

Костя наконец был счастлив. Счастье его омрачил прилетевший в затылок обломок кирпича. Он даже не успел дать отпор, потом только увидел в темноте три удаляющиеся фигуры. Забрали барсетку, а в ней зарплату за неделю с подработки грузчиком и новый телефон, глянцевый смартфон, наконец сменивший предыдущий с пятнистым от ударов экраном. В больнице поставили сотрясение, рядом крутилась Ника с пакетами фруктов. Костя ершился от жалости во взгляде и прогонял ее, они даже впервые поссорились. Костя чувствовал себя слабым и униженным, больше всего ему хотелось избить своих обидчиков, но он даже лиц их не видел. В полиции разводили руками: сделаем все возможное, но вряд ли, вы же понимаете. Из больницы выписали, с Никой они помирились, и все вроде бы стало как прежде, но собственная слабость грызла Костю изнутри.

В это же время и всплыло предложение от однокурсников — открыть вместе автосервис. Особенно предприимчивый Витек рассчитал все и даже составил бизнес-план. С каждого нужно было по сто пятьдесят тысяч. Мысль о собственном автосервисе грела Костину скупую душу. Ему всего двадцать, а уже будет собственный бизнес, а там и от родителей съехать можно, Егорке помогать, жениться на Нике, лет через пять начать детей рожать, быть совсем серьезным человеком, не то что отец. Вот только где взять сто пятьдесят тысяч? Копить он будет, в лучшем случае, год, столько ждать не будут.

Костя верил, что всё за него решила судьба. Он ждал Нику около подъезда, но стоял чуть в отдалении, возле куста сирени, соперничал с ее благоуханием своими дешевыми сигаретами. На лавке у подъезда спиной к нему сидели две бабки. Одна крупная и широкая, в шерстяной жилетке поверх какого-то цветастого балахона, грязно-белые волосы стянуты в тугой пучок на макушке. Вторая почти в два раза меньше, на коротко остриженных бордовых волосах выделяются седые отросшие корни, так что издалека кажется, будто у нее плешь.

— Родственников была-то тьма, у нее ж куча детей, внуков, все пришли. И все в квартире, в тесноте, а младшая дочь еешняя беременная глубоко, ей плохо стало, — из своего сиреневого укрытия Косте хорошо был слышен их разговор, тем более та, что поменьше, кажется, была глуховато и говорила слишком громко.

— А ма, Зин. И что, даже скорую вызывали? — та, что побольше, поближе склонилась к своей подруге.

— Нет, сама отошла, полежала немного. На сносях уже совсем, да и давно пара, тридцать лет бабе, а только за первым пошла.

— Такие они щас, да. У меня Ленка тоже не хочет, двадцать пять, ни детей, ни мужа, только знай работает. А про Димку уж и говорить нечего… Сидеть ему еще.

— Да…

— А чего же ресторан какой не сняли? Были б поминки как поминки, а то чего там в этой Вериной двушке, не продохнуть.

Костя докурил и кинул окурок в кусты. Завибрировал телефон, Ника обещала выйти через пять минут, вечно опаздывает, но ради такой, как она, Костя готов был ждать.

— Кто ж их знает? Столько народу, а на бабку денег потратить жалко, зато за квартирку то, наверное, драться будут. А денег-то она на похороны не собирала, думала, вечно будет жить.

— Да чай надеялась, что дети-внуки не обидят.

— Нарожала, а что толку?

— Нет, Зина, надо самим о своих похоронах думать. Я вот как на пенсию вышла, так собирать начала.

— Ты у нас женщина мудрая, Лид. А сколько ж уже насобирала?

Лида оглянулась на всякий случай, нет ли кого рядом, но стоящего позади них в нескольких метрах Костю она не видела. Она нагнулась и на ухо Зине громко прошипела сумму. Костя ничего не расслышал, глуховатая Зина тоже.

— Сколько? Глухая я, Лид.

— Сто пятьдесят тысяч.

У Кости что-то рухнуло внутри, а затем страшно запульсировало в висках. Не бывает таких совпадений.

Из подъезда выплыла павой Ника. Светлые волосы ее переливались на солнце, ветер кокетливо играл с ними. Ника поздоровалась с бабками и, цокая каблучками, подошла к Косте. Всё еще не придя в себя, он рассеяно чмокнул ее, взял за руку и молча повел в сторону парка.

— Погода какая, да? Наконец-то тепло, можно не напяливать сто одежек.

Постепенно приходя в себя, Костя только сейчас заметил, что на Нике сегодня приталенная кожаная курточка, в ней она была совсем стройненькая. Хотя Косте Ника нравилась любая, хоть в пальто, хоть в огромном зимнем пуховике.

— Видел бабок у подъезда? Та, что побольше, Лидия Петровна, моя соседка. — Ника продолжала щебетать, не дождавшись ответа. — Терпеть ее не могу. Вся такая из себя статная, а дома у нее срач. Куча старых вещей, газеты стопками. Знаешь, как по телеку показывают, такие больные собиратели, забыла, как их называют…

— Скопидомы.

— Точно! Вот, это она. И воняет, и от нее тоже воняет, подруга эта ее ничего не чувствует от старости уже, наверное. Хотя Зинаида Ивановна эта нормальная, со мной в детстве сидела иногда. Но самое страшное знаешь, что? Тараканы! — Ника выпучила глаза и вздернула вверх руками, так что ее маленькая ладошка выскользнула из большой и грубой Костиной. — У нее там просто мрак, она никого к себе не пускает, мы случайно видели, когда у нее дверь была приоткрыта. Даже днем бегают, представляешь? И от нее к нам. Мы их травим, но все бесполезно, от нее все новые приходят. Хоть вешайся, блин.

Хорошенькое Никино личико перекосилось в гримасе злости. Костя поймал ее ладошку и чмокнула аккуратные пальчики с новым маникюром. Ника немного успокоилась и улыбнулась.

— А ничего нельзя с ней сделать? Подать всем домом жалобу там, не знаю. Не только вы же, наверное, от этого страдаете.

— Пробовали, но ни-фи-га. Она тут сто лет уже живет и никуда ее не денешь. Плохо так говорить, но поскорее бы она померла.

Той ночью Костя не спал. Перед глазами у него была широкая покатая спина Лидии Петровны и ее стянутые в тугой пучок седые волосы. И еще, почему-то, Достоевский. Костя думал о Раскольникове и его топоре. Спроси он на уроке литературы, почему Родион выбрал именно топор, ему бы непременно сказали, что он что-то символизирует.

Костя не знал, в какой момент принял решение. Может, когда Ника стала жаловаться на соседку и в сердцах пожелала ей смерти. Или когда услышал про заветные похоронные сто пятьдесят тысяч. А может, еще тогда, на уроке литературы. Но той ночью он уже знал, что сделает это, вопрос был только в деталях. Как и где? Раскольников был трус. Из-за своих нервов не смог сделать так, как надо, но Костя на этом не попадется. Все должно было произойти в квартире, чтобы исключить случайных свидетелей.

На следующий день Ника позвала к себе, родители уехали на выходные на дачу. Ника приготовила курицу в духовке и испекла яблочный пирог, Костя окончательно решил, что все у них серьезно: никто, кроме матери, раньше для него не готовил. Пока она мыла посуду, он фантазировал об их будущем. По лицу невольно поползла глупая улыбка, а потом кто-то застучал по батареям, и Костя вспомнил про Лидию Петровну. Ника потащила его в спальню, но то ли из-за полного желудка, то ли из-за мыслей о Лидии Петровне, ничего у него толком не получилось. Ника пошла в душ, а недовольный собой Костя вышел покурить на балкон.

Сомнений не было: чтобы жить дальше, нужно разобраться с Лидией Петровной. Чем раньше, тем лучше. Костя вернулся в комнату и заметил на комоде связку ключей. Не Никины, наверное, ее родителей, свои она вещает на крючок в коридоре. Недолго думая, Костя спрятал ключи в карман джинсов. Не своровал, позже вернет, но пока они могут ему пригодиться. Сама судьба помогала ему, раскидывая подсказки.

Однако как Костя ни располагал в голове детали плана, идеальная картинка не складывалась. Он видел бесконечные «если» и понимал, что любой талантливый следователь его раскусит. Но понимал он так же, что жизнь — не сериал с НТВ, и полиция вряд ли будет слишком усердствовать в поиске убийцы какой-то очередной бабки. Он решил действовать просто и быстро, подстраиваясь под обстоятельства.

Он выбрал день, когда Ника была занята до самого вечера, чтобы ненароком с ней не пересечься. Заранее достал костюм газовщика — бывший отцовский, работал там, пока не выгнали. Костюмчик был маловат, но для прикрытия годился. В ящик с инструментами запрятал купленный на рынке топор. В карман сунул строительные перчатки. Не зря смотрел с мамой сериалы: нельзя оставлять никаких следов.

Несколько дней следил за бабками у подъезда: они собирались после обеда и расходились часам к пяти, боялись пропустить очередную серию любимого сериала про несчастную бедную девушку из деревни. Иногда появлялись вечером, но Лидия Петровна — никогда. Костя заметил, что она вообще была нелюдима и общалась в основном только с Зинаидой Ивановной, которую он и видел в прошлый раз.

В половине пятого он подошел ко двору, но держался в отдалении, наблюдая за возней у подъезда. На лавках сидели Лидия Петровна, Зинаида Ивановна и еще две бабки, имена которых он не знал. Костя был в обычной одежде, всё нужное — в плотном пакете. Камер в старых дворах не было, но даже если бы и были, всегда можно сказать, что ждал Нику, забыл, что она сегодня занята.

Без двадцати пять бабки разошлись. Костя выждал еще десять минут и пошел следом. В подъезд вошел, воспользовавшись Никиными ключами, на площадке никого не было, никто его не видел. Пока ехал в лифте, натянул куртку газовщика, кепку, распаковал из пакета ящик с инструментами.

Перед квартирой внезапно заволновался. Никина дверь притягивала взгляд, как что-то родное и приятное, но Костя отвернулся. Сначала Лидия Петровна. Он боялся, что та окажется слишком бдительной и не захочет никого к себе пускать. Пару дней назад он на всякий случай распечатал уведомление о проверке и подкинул ей в ящик. Если она догадалась позвонить в газовую компанию, то на этом всё и закончится. В дверь он постучал как-то неуверенно. Сначала тишина, потом — шаркающие шаги.

— Кто?

Знакомый скрипучий голос. Костя знал, что бабка сейчас рассматривает его в глазок, поэтому выпрямился и сделал, как ему казалось, приятное выражение лица.

— Здравствуйте, проверка газового оборудования!

Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепочка. В щель высунулось недовольное отекшее лицо.

— А соседей почему не проверяете? К Зине в шестого никто не приходил!

— Всё индивидуально, у Вас подошел срок проверки оборудования. Когда придет срок, и к соседям Вашим приду.

Бабка втянулась обратно в квартиру и закрыла за собой дверь. У Кости свело живот, казалось, дверь закрылась навсегда. Но задребезжала цепочка, а потом Лидия Петровна распахнула дверь, чуть не сбив Костю с ног.

— Заходите!

Костя снял обувь и прикрыл за собой дверь. Пахло сыростью, лекарствами и какой-то тухлятиной. К горлу поступила тошнота. Прямо в коридоре стояло несколько покосившихся стопок макулатуры, везде громоздилась мебель, и Лидия Петровна перемещалась по коридору бочком, чтобы ненароком не сбить чего могучими бедрами.

— Ходите все, ходите, людей беспокоите…

— Газ всё-таки вещь опасная. Слышали про взрывы? А вот проверяли бы вовремя, ничего такого не было.

Угроза взрыва на Лидию Петровну подействовала, нахмуренное ее лицо вытянулась, и больше она ничего не сказала, только пошла на кухню. Костя двинулся за ней, пытаясь подобрать удобный момент. Топор в ящике, нужно открыть и незаметно достать. Делать этого в коридоре он не решился: даже ящик этот здесь ставить было некуда. Ему показалось, что он видел какое-то движение в углу, может, Ника права, и у этой бабки тут и правда везде тараканы. Хотелось скорее уйти и помыться.

— Вот, стоит, не жалуется, — Лидия Петровна кивнула головой в сторону плиты. На ней стояла огромная алюминиевая сковородка, вся в масле и шкварках, какие-то кастрюли с подтеками застывшего варева. Сама кухня была не лучше. Даже издалека Костя видел, что столешница липкая, на ней был рассыпан сахар, всё заставлено коробками и пакетами, здесь же стоял тазик с тестом. По косяку пробежал таракан.

— Можете, пожалуйста, убрать посуду, чтобы я мог осмотреть плиту?

Лидия Петровна стала недовольно переставлять кастрюли. Костя воспользовался этим, чтобы открыть ящик и достать топор, тот чуть не выпал из скользких пальцев. Лидия Петровна гремела сковородками, пытаясь найти для них место. Косте показалось, что из коридора донесся какой-то звук: наверное, дверь скрипнула от сквозняка.

Действовать надо было сейчас или никогда. Костя занес руку, прицеливаясь к седому затылку. Рука замерла. Костя не знал, дышит он или нет, не знал, идет ли еще время, или он влип, завяз и останется еще одним мусором на этой кухне. Весь он стал вдруг этой рукой, которая дрожала, но не желала опускаться.

Раздался глухой и влажный звук удара. Резка боль пронзила затылок. Костя увидел себя как бы со стороны: вот он всем телом, вместе с непослушной рукой, опадает вниз. Мелькнула перед глазами желтая дверца кухонного шкафа, вся в коричневых подтеках. Кто-то кричал. Над ним склонилась Лидия Петровна — лицо перекошено — и какой-то мужик средних лет. Всё, что отпечаталось в сознании, — «Димка» и «убил» — но и эти слова мгновенно потеряли смысл, обратившись в пустой набор звуков. В голове пронеслось: «Всё-таки тварь дрожащая…» А потом стало темно.

19.12.2023