(повесть)[1]
Автор: Виктор Михайлов
Глава 14. Мой дедушка умер
Учеба шла своим чередом. Быть первым учеником было для меня привычкой и не доставляло никакого удовольствия. Учить уроки мне было легко. Разнообразие в мою жизнь внесло появление Светы. Эта девочка, жившая на Заводской улице, проникла в наш сад через ту же потайную щель, что когда-то и Тамара. Так же, как и Тамару, я поймал ее за поеданием малины. Но только она нисколько не смутилась, а просто сказала:
— Ну что же, я уйду, если хочешь.
— Нет, не уходи, я рад тебе. Кушай малину, сколько хочешь. Я скажу Петру, что ты моя гостья.
Свете было 11 лет. Она училась в гимназии, всего на один класс старше моего. Девочка она была умная, очень развитая, хотя мать ее была прачкой. Мы подружились. Я наказал Петру-садовнику, чтобы он разрешил ей бывать в нашем саду и лакомиться фруктами. Петр был очень недоволен этим наказом, но выполнял его. Каждый день после обеда я шел в сад с желанием повстречаться со Светой, но приходила она не часто, поскольку должна была помогать матери. Никому дома я о Свете не говорил, даже Ирочке, которая приходила к нам каждое воскресенье. Мы говорили со Светой о Любе. Я показывал ей Любины письма, мы вместе старались угадать, что кроется под тем или другим выражением. Письма были строгие, без сентиментальностей, и походили, скорее, на отчет о прожитых днях. Я же писал ей письма, полные нежности и любви, вкладывая в них всё, что было на душе, — писать иначе я не умел.
Дружба Ирочки была твердой, надежной, и никаких упреков она не высказывала за то, что я переписывался с Любочкой. Конечно, своих писем к Любочке я Ирочке не показывал. Так прошла зима, по существу, не ознаменовавшаяся никакими событиями. Только вот паводок этого года был особенно сильный и даже немного подмыл с угла нашу подпорную стенку, но дедушка сейчас же отремонтировал ее и даже сделал в этом месте выступающий бок. Зимой, когда сад освободился от листвы, он уже выглядел не так красиво, и мы ходили туда реже — главным образом, в беседку или на набережную. Поэтому встречи со Светой стали редкими и непродолжительными. Я узнал у Светы ее фамилию и номер дома, чтобы не потерять ее так же, как когда-то Тамару.
Приближалась весна, и мы начали обсуждать перспективу летнего отдыха. Мнения расходились. Я предлагал ехать на взморье, полагая, что туда поедут Татьяна Васильевна с Любой. Вера стояла за Кисловодск. Папа предлагал ехать на Балтийское море в Карлсбад. Мама не имела четких намерений, но говорила о Сухуме и о нашем там имении. Возможно, что ее желания были самыми правильными: пора было взглянуть на плантации под табаком. Однако никакого решения вынесено не было. Обо всем этом я написал Любочке, спрашивая, куда собираются ехать они и не правильнее ли было бы нам всем ехать в одно место. Ответа не было, между там, через месяц предстояло закончить курс второго класса в гимназии и перейти в третий. Я учился на круглые пятерки, и школьные дела меня нисколько не беспокоили. Теперь я больше бывал в саду, наблюдая, как набухают почки на деревьях и зеленеет трава. Иногда помогал Петру в подметании аллей. Их было много, и это был тяжелый труд.
Однажды, когда я был в саду, прибежала Люля и позвала меня домой. Я был удивлен, потому что еще было рано пить чай и я совсем недавно ушел из дома. На мой вопрос Люля ничего не сказала, но я видел, что она страшно обеспокоена и ее глаза мокрые от слез. Я всполошился, но Люля ничего не говорила, только твердила: «Скорей, скорей…» Дома никого не было. Младшие дети — Сережа и Коля — были в детской со своей няней (старушкой, приставленной к ним мамой). Люля привела меня в столовую и велела сидеть и никуда не выходить.
— А где же Вера? — спросил я. — Что случилось, Люля, почему ты мучаешь меня и ничего не говоришь? Это жестоко! Я не знаю, что и подумать!
— Мама наказала мне ничего тебе не говорить, — сказала через силу Люля, — но я не в силах молчать. Знай же: дедушка умер.
И она зарыдала, громко всхлипывая и размазывая кулаками слезы на лице. Сначала я опешил, ничего не понимая, потом зарыдал и начал кричать:
— Я хочу к дедушке! Я хочу быть около него! Он любил меня больше всех. Он хотел, наверное, чтобы я был с ним, около него, когда он будет умирать!
Я вскочил, намереваясь бежать к дедушке, но Люля схватила меня и стала удерживать силой. Я, рыдая, старался вырваться и бежать, сам не зная куда.
— Да погоди же ты, — выкрикивала Люля, — некуда тебе бежать. Дедушка умер. Ты ничем помочь ему не можешь. Сейчас его обмывают и ставят на помост. Скоро принесут цинковый гроб, и его туда уложат. Умер дедушка мгновенно от удара, и, наверное, даже не осознавал, что умирает. Да, это большое горе, но ты уже мужчина и должен перенести утрату мужественно… Посиди! Поплачь. Слезы облегчают боль.
И я плакал навзрыд, и никак не мог успокоиться, и слезы текли из глаз. От меня уходил любимый, обожаемый, боготворимый мной человек, и я не мог смириться с этой утратой. Пришла Вера, вся заплаканная, с красными глазами, обняла меня, и мы продолжали плакать вместе.
— Вера, — спросил я, — ты видела дедушку? Какой он? Он не сердился, что я не попрощался с ним?
— Нет, родной, меня к нему не пустили. Только маму и папу. Сказали, чтобы Люля пришла с чем-то помочь.
Люля услышала, что сказала Вера, и сейчас же побежала туда. Вскоре привезли цинковый гроб и понесли его в гостиную. Нам наказали сидеть в Вериной комнате и никуда не выходить. Маму я увидел только поздно вечером. Она взяла меня за руку и повела в гостиную — самую большую комнату нашей квартиры. Дедушка лежал весь в цветах: Петр принес из оранжереи лучшие и сам украсил гроб. А дедушка был как живой, только глаза его были закрыты, и руки сложены на груди, держа золотой крест. Мне захотелось поцеловать дедушкину руку, и я сказал об этом матери. Она разрешила. Я наклонился и припал губами к дедушкиной руке. Рука была холодная и пахла цветами. А я продолжал целовать, целовать и целовать такую дорогую мне дедушкину руку, пока мама не подняла меня от нее.
— Довольно, — сказала она, — не тревожь дедушку, ему теперь нужен только покой.
А у самой глаза полные слез. Невозможно было удержаться, и я зарыдал опять, вытирая глаза кулаками. Я устроился на скамеечке у ног дедушки. Слезы все текли и текли… Когда близкий бывает долго больным и затем умирает, утрата его не так мучительна. Но ты, дедушка, которого я видел здоровым еще утром, теперь лежишь в гробу мертвым. Зачем ты нас покинул? И я рыдал, не в состоянии успокоиться. Люля насильно отвела меня в спальню, сказав:
— Мама наказала тебе сейчас же ложиться в постель и спать. Все и так измучены, не растравливай живую рану. Ничего не поделать: дедушка был уже старенький, ему пришло время умирать. А что делать тем, к кому смерть приходит в 20 лет? Вот когда приходит настоящее горе… Ложись и спи.
И я лег в постель, но заснуть никак не мог. В глазах стоял гроб с дедушкой, таким близким и утерянным навсегда. Везде — в домах, им построенных, в аптеке, им созданной, в саду, им выращенном — живет его душа, его воля… Как же мы будем жить без него? И, уткнувшись в подушку, я лил слезы и промочил ее всю: переворачивал с одной стороны на другую, пока не заснул.
Проснувшись утром, я вновь осознал огромную утрату, которую мы понесли, но слез больше не было, и, сжав губы, я молча натянул на себя одежду и вышел на балкон.
Все колонны, поддерживающие веранду, были обтянуты черным крепом. Это, наверное, папа потрудился, чтобы отразить общую печаль. Во дворе было много народа: они входили во двор, о чем-то говорили шепотом, качали головами и уходили. В Кутаиси все давно знали дедушку, слышали о его благотворительности. Многим, у кого не было денег, он отпускал лекарства бесплатно. Приходили во двор знавшие его, приходили и не знавшие — потому, что он был в Кутаиси почетным человеком. Я об этом никогда не задумывался, и только сейчас во всем убедился сам:
«Дедушка, любимый, милый мой дедушка, — обращался я к нему мысленно, — не только для нас, твоих близких, тяжел твой уход… Смотри, как грустят люди, которым ты помогал, и те, которые только слышали о тебе. Мир праху твоему! Знамя добра, которое нес ты, теперь за тебя понесем мы».
Люля провела меня в гостиную к гробу, и я стоял там, в то время как в комнату входили незнакомые мне люди, клали цветы, смотрели дедушке в лицо, крестились, что-то шептали и потом уходили. Их место занимали новые. Пришли священник с дьяконом и начали панихиду. Люля сказала, что панихида будет совершаться три раза в день. Похороны назначены на послезавтра на новом кладбище. Хоронить дедушку будут вместе с его женой, останки которой перенесут со старого, уже закрытого кладбища. Дедушка и бабушка будут похоронены вместе. Мне было совершенно непонятно, как это можно откапывать, переносить и вновь хоронить человека, умершего восемь лет тому назад. Но такова была воля дедушки, которую он неоднократно изъявлял маме и папе. В этот день и в последующий я в гимназию не ходил. Питались кто как мог, в неустановленные часы. Кушали приготовленное поваром, который ходил во всем черном и иногда смахивал с лица слезу. Он очень любил дедушку, как и вся прислуга.
На следующий день мы поехали откапывать бабушку. Больше всех волновался папа. Ведь когда хоронили бабушку, на нее надели дорогие золотые украшения: серьги, кольца, браслеты. Окажется ли это все в истлевшем гробу? Папа нанял рабочих, которые производили откапывание бабушкиного гроба. Мы все стояли наверху. Новый гроб, украшенный цветами, стоял тут же. В него должны были переложить останки бабушки и сейчас же его заколотить. Откапывали медленно. Когда ломы и лопаты застучали по чему-то металлическому, стало ясно, что это цинковый гроб, в котором хоронили бабушку. Папа кричал рабочим, чтоб откапывали гроб со всех сторон и вытащили его целиком наверх, что рабочие получат за старание 100 рублей. Это в те времена составляло 100 золотых рублей, и рабочие старались. Наконец гроб целиком подняли наверх. Все-таки цинковые гробы — весьма прочная штука. Загремели молотки, и крышка гроба отлетела с треском в сторону. Из гроба пахнуло тленом. Мне страшно хотелось заглянуть в гроб, но взрослые оттеснили меня в сторону. Все застыли, только было слышно шуршание рук рабочих, которые перекладывали кости бабушки в новый гроб. Увы и ах! Никаких драгоценностей не было. Рабочие были надежные, да и действовали прямо на глазах папы, мамы и Люли, и ничего скрыть было нельзя. Да! Сокровища исчезли полностью. Старый гроб был осмотрен тщательно и надежно: сокровищ не было и в помине. Папа очень разволновался и кричал на рабочих. Рабочие переминались с ноги на ногу, топтались и молчали. Тогда вмешалась мама и сказала:
— Василий Иванович, чего ты так волнуешься и кричишь? Золото выкрали либо при погребении, либо ночью потом, раскопав могилы без свидетелей. Ты же сам говорил дедушке, что это безумие — класть в гроб золото и драгоценности. Мы тоже это знали и предупреждали. Чего теперь волноваться и кричать на безвинных рабочих? Вынимай 100 рублей и плати. Им это полагается. Пусть только сначала забросают могилу землей. Нельзя же так ее оставлять.
Папа сник, замолчал и затем велел забрасывать могилу землей. Рабочие обрадовались, быстро засыпали могилу и утрамбовали землю. Папа дал им 100 рублей, и они с благодарностью посмотрели на маму: ведь это она нашла выход из положения и наградила рабочих по-царски. Рабочие подняли гроб, и вся процессия направилась к новому кладбищу, где гроб с бабушкиными останками должен был простоять до утра. На всякий случай священник приставил к гробу чтеца, который заунывным голосом пел псалмы в течение всей ночи. Мы же поехали домой: надо было успеть на панихиду по дедушке. Я снова начал плакать, но Мама строго посмотрела на меня и сказала:
— Слезами горю не поможешь, перестань плакать. Дедушка оттуда рассердится на тебя. Перестань, говорю.
И я силком заставил себя успокоиться и умолкнуть. Слезы высохли у меня на глазах, и я спокойно смотрел по сторонам. На панихиду пришло много народа, знакомые и незнакомые. Поместить в зале всех не удалось, открыли дверь в папин кабинет, столовую и детскую комнату. В этот день нас уложили спать, как только стемнело. Спать не хотелось, и я начал думать, что и как будет дальше.
«Наверное, на похороны приедут завтра Бялусские и Апели — всего 12 человек. Кто их будет встречать, кто устраивать? Надо будет держаться бодро и не плакать. Пусть плачут женщины: таков уж их удел. А будут ли плакальщицы? Здесь это принято, но ведь мы культурные люди и не должны подчиняться старинным обычаям?»
Так, лежа в постели, я постепенно заснул и утром проснулся чуть свет. Встал, оделся и побежал в столовую чего-нибудь поесть. Здесь уже были Вера и Люля. Они наспех пили чай. Папа поехал встречать теток Лелю и Аню с детьми и, наверное, с мужьями. Похороны были назначены на 10 часов утра, но уже сейчас весь двор был полон людьми. Люди стояли на улице и ждали выноса гроба. Папа заказал духовой оркестр, и музыканты сидели в подъезде.
К 10 часам прибыли наши родственники из Тифлиса и Батуми. Их приехало не 12, а 10 человек. Они возложили цветы на гроб дедушки. Кроме того, это они попросили папу заказать огромные и дорогие венки, которые уже лежали на гробу. Места для венков у гроба уже не было, и венки стали устанавливать в кабинете и столовой. Все были в глубоком трауре. Женщины плакали. Мужчины стояли суровые и молчаливые. Священник с дьяконом отслужили заупокойный молебен и прочитали последнюю молитву. Затем открытый гроб, крышку гроба и бесконечное количество венков вынесли на улицу, установили на катафалк и тронулись в путь. За ними в фаэтонах двинулись и мы. Наверное, для Кутаиси это было самое грандиозное погребение: вся Кутаисская знать следовала за гробом дедушки.
И вот мы приехали на кладбище, дедушкин гроб внесли в часовню и поставили рядом с гробом бабушки. Отпевали покойного долго, помянули и бабушку. Прощались с дедушкой все. Сначала подходили мы, члены его семьи, наклонялись, крестились и целовали руку. Я тоже надолго приник к его руке, пока папа не оторвал меня.
— Прощай, дорогой, любимый дедушка. Если я стану писателем, то напишу о тебе всё: от твоей молодости, когда ты украл себе в Англии красавицу-жену, до последних дней твоей жизни, когда ты со слезами на глазах на берегу Риона рассказывал нам о своей молодости, о своей дорогой Диночке, которая будет покоиться рядом. Хорошо ты жил — и умер, наверное, легко, никого не обременив уходом за тобой. Я же буду бережно сохранять созданный тобой столь прекрасный сад и все дома. Спи спокойно! Я буду продолжателем твоей воли, я вырасту сильным, стану знаменитым и всегда буду говорить, что во мне воплотился дух моего знаменитого дедушки.
Наконец прощание закончилось, гробы дедушки и бабушки герметично закрыли и понесли на кладбище. Здесь была вырыта большая глубокая могила, обрамленная каменной кладкой. Один за другим оба гроба на канатах опустили в могилу и сверху уложили четыре тяжелых плиты, затем могилу засыпали землей. Говорили, что памятник будет готов через месяц, и его сразу установят, что гробы надежно защищены тяжелыми камнями-плитами. Памятник будет сделан из какого-то редкого чистого мрамора: за него заплатили несмертные деньги. Папа говорил потом, что похороны дедушки буквально разорили маму. Но это были пустые слова. Дедушка оставил завещание, по которому львиная доля его богатства досталась маме, его любимой дочери, которая, выйдя замуж, не покинула его, а осталась при нем, скрашивая его старость.
После себя дедушка оставил кутаисские дома с нашим садом, аптеку в Кутаиси, сухумские земли под табаком и наличные деньги в банке — маме; дом в Батуми, аптеку в этом доме, дачу на Зеленом мысу — тете Леле; участок земли под рощей за новым кладбищем в Кутаиси, аптеку в Баку — тете Анне.
Здание кутаисской драмы дедушка завещал городу Кутаиси; завещал городу и известную сумму денег на расширение и благоустройство городского бульвара. Он хотел, чтобы городской бульвар был отделан и ухожен с такой же тщательностью, как и наш сад.
Похороны были окончены, теперь избранные люди города и все близкие и знакомые должны были собраться в ресторане гостиницы «Колхида» на поминки. Папа твердил, что — языческий обряд, противный культурному обществу, но мама была непреклонна. Она дала на поминки 5 тысяч рублей и, конечно, поступила правильно, поскольку сохранила расположение губернатора, полицмейстера и других начальников города. А без этого содержать в центре города такой сад, как наш, было бы совершенно невозможно. Нас на поминальный вечер не взяли: на нем были только взрослые. Но мама мне все подробно рассказала — и что сказал губернатор, и что говорили начальники и попечители города. В конце концов, папа согласился, что поминание было необходимо: имя и деятельность дедушки в угоду и славу города были закреплены и записаны в сердцах всех жителей. В память дедушки на следующий день в газете был помещен некролог и дано описание вечера и выступлений отцов города на панихиде. Отдельно было сообщено и о его посмертной воле сделать пожертвования для Кутаиси, чем он и завершил свою жизнь.
Наш домашний врач Топоров удивлялся, что могло вызвать, как он выразился, «инсульт». Он осматривал дедушку и выслушивал его буквально за несколько дней до смерти и ничего подозрительного ни в сердце, ни в легких, ни в кровообращении не нашел. Пульс, давление, дыхание были нормальными. Он думает, что нечто неизвестное сильно дедушку взволновало, давление крови внезапно сильно поднялось и сердце не выдержало… Так или иначе, смерть пришла внезапно, что стало дедушки лучшим выходом.
Мама была взволнована еще и другим. Завещание дедушки было написано за год до смерти, и она хорошо понимала, что распределил дедушка свои богатства неравномерно. Самым несправедливым, по ее пониманию, было то, что ей он оставил почти половину своего состояния. Как восприняли это ее сестры Леля и Анна? Поймут ли они дедушку или же вообразят, что мама как-то повлияла на него? Ведь ничего такого на самом деле не было. Папа уверял маму, что она зря волнуется, что ее сестры прекрасно знали, что дедушка, как и бабушка Дина, свою первую дочь любили особо сильно. Леля и Анна же, как вышли замуж, сразу же уехали от него, хотя и жили в Кутаиси в его доме богато, со всеми удобствами, и дедушка ни в чем им не отказывал. Успокоилась мама, только когда узнала, что ее сестры довольны полученным наследством, а большего и не ожидали.
Так или иначе, жизнь скоро вошла в свою колею, однако мама твердо решила наступающее лето провести дома в Кутаиси, каждые три дня посещая могилу своих родителей. Люба с матерью уехали отдыхать в Сухуми — наверное, они полагали встретиться там с нами, но судьба решила иначе. По существу, я не очень этому огорчался и большую часть времени проводил в саду, встречаясь со Светой, которая, естественно, никуда летом не выезжала. Я с нетерпением ждал необычайного события — появления кометы Галлея. Об этом много было уже написано ранее, но надо и здесь упомянуть, что я усиленно занялся космографией, чтобы встретить это событие вооруженным научными знаниями; тем более, что комета будет видна в полном ее блеске, так как пройдет над нами вечером при темном летнем небе. Все произошло так, как и ожидалось. Комета со своим роскошным хвостом занимала половину неба и была хорошо видна: стоило только поднять голову и посмотреть на небо.
Жители наших домов стояли кто во дворе, кто на балконе, устремив взоры вверх. Я же ходил от одной группы к другой и рассказывал про размеры кометы и особенности ее полета: что к земле она опять приблизится только через 76 лет, когда нас уже не будет в живых[2].
Вскоре мы пошли в гимназию. Я — теперь уже в третий класс. Верочка и Ира были в пятом классе и начинали смотреть на меня покровительственно, хотя я не мог понять, почему: ростом я был уже выше их, развит и начитан был, несомненно, сильнее.
Что касается моей переписки с Любой, то она продолжалась по-прежнему. Люба посылала мне подробные отчеты о своей жизни: с кем встречается, как совершенствуется в музыке и пении, кто за ней ухаживает, как она (это было ею подчеркнуто красным карандашом) ни на кого не обращает внимание и много читает. В конце маленькая приписка: «Знай, что тебя я не забываю и жду встречи».
Мои письма были совсем иными: они были полны пылких признаний в любви и дружбе и уверений в том, что я во всем сильно стараюсь ее нагнать. В чем именно — я и сам не понимал, ведь возраст другого нагнать нельзя. Мои излияния шли от сердца, Света в нем места ни занимала никакого. Просто с ней мне не было скучно. Я питал надежду, что в следующем году летом мы с Любой обязательно проведем отдых вместе. Об этом я неоднократно говорил с мамой, и она поддакивала мне, но, видимо, машинально. После смерти дедушки на нее легли разные финансовые заботы, в которых папа принципиально не хотел принимать никакого участия.
А трудности заключались в следующем: приехал управляющий сухумского имения и заявил, что оно в этом году дало убыток, кажется, 32 тысячи рублей, и их надо выдать ему сейчас же наличными. Мама была поражена, однако была принуждена выдать чек, хотя Люля уверяла ее, что управляющий жулик и никаких денег выдавать не следует. Аптекой некому было управлять. Помощник дедушки все время тянул деньги — конечно, не такие большие, как сухумский управляющий, но тоже немалые. Квартиранты выплачивали квартплату не аккуратно. Все это очень беспокоило маму. Счет в банке таял не по дням, а по часам. Я жалел маму, но что я мог сделать? Ведь я ничего не понимал в денежных делах, да меня все равно и не стали бы слушать.
Глава 15. Происшествие в Карлсбаде
В конечном итоге мама решила продать сухумское имение и попросила это сделать Никодима Антоновича Бялусского. Дядя Никодим охотно взялся за это дело. Он поехал в Сухуми и быстро нашел хорошего покупателя, который согласен был заплатить за имение 280 тысяч рублей. Дядя писал, что имение стоит больше, но надо ждать случая. Если же мама с предложенной суммой согласна, он оформит купчую теперь же. Кроме того, он писал, что управляющий жулик и обманул маму, сказав, что имение дало убыток. Дядя проверил все расходные книги и убедился, что имение дало не убыток, а прибыль 42 тыс. рублей, которые ей перечисляются. Что касается денег, которые мама выдала управляющему, то эти деньги, наверное, пропали, поскольку управляющий заявил, что получил их от мамы в поощрение за хорошее управление имением. Дядя уволил его, но отдать его под суд не удалось: трудно было доказать, что мама без документов, лишь по просьбе управляющего, дала ему наличными такую сумму. Дядя просил маму больше никогда не выплачивать крупных сумм без согласования с ним.
Мама написала дяде, что она не требует от управляющего никакого возврата денег. Он служил дедушке более 15 лет и, наверное, его не обманывал. А, если он обманул такую дуру, как она, то поделом ей. Жаль, что ее муж не хочет ей помогать. Однако наличных денег в сумме с деньгами, поступившими из Сухуми, хватит с лихвой на всю жизнь. Бедная мама! Как глубоко она ошибалась и как быстро ее деньги в банке обесценились! Но об этом позже.
Следующим летом мы поехали, как советовал папа, в Карлсбад (теперь Карловы Вары). Татьяна Васильевна с Любой поехали на взморье, поскольку ехать на курорт под Ригу им было не по средствам, а на приглашение мамы приехать в гости на нашу большую двухэтажную дачу, снятую на весь сезон, Татьяна Васильевна ответила категорическим отказом. Я решил написать Любе свое личное мнение на этот счет: наша дача уже снята и проживание гостей у нас не вызовет у мамы никаких трат, а Татьяне Васильевне придется потратиться только на проезд по железной дороге. Если на даче будет больше народа, мы лучше и организованнее проведем свой отдых… Однако на это письмо Люба ответила, что ее мама больна и просит написать, что принять приглашение они не могут. От себя Люба писала, что они ни при каких условиях не могут жить за чужой счет. Одно дело гостить 3–5 дней, и совершенно неприемлемо для них быть приживалками несколько месяцев: «Тебе, Витенька, это должно было бы быть очевидным. И как бы мне лично ни хотелось провести лето с тобой, обстоятельства не способствуют этому». Далее первый раз за всю нашу переписку Любочка созналась, что очень по мне соскучилась, хотела бы быть вместе со мной, но, увы, все сложилось иначе. Во всяком случае, ее отношение ко мне осталось по-прежнему сверхдружеским.
Я перечитал эти строчки много раз, стараясь понять, что обещают они в будущем, но все было не очень ясно, ведь и себя я еще по-настоящему не понимал. В ответном письме я написал Любе, какую папа снял для нас дачу (по существу, это была не дача, а небольшое поместье, резко отличающееся от расположенных вокруг уютных домиков курорта).
«Наша дача — двухэтажный деревянный, обшитый деревянными украшениями дом. Поднимаясь по нескольким ступенькам, входишь на широкую веранду, опоясывающую дом с трех сторон. Боковые части веранды застеклены и представляют собой небольшие гостиные — приемные. Прямо через открытую часть веранды попадаешь в большой холл, с обоих сторон которого расположены трехметровые скрипучие лестницы, ведущие на второй этаж, где находятся спальни и одна комната с бильярдом. Внизу — несколько комнат. Мы устроились так: мама, Вера и я заняли комнаты наверху, папа и Люля заняли по комнате внизу. Одна комната наверху и две внизу остались свободными для гостей. Кухня и посудная комната находятся в пристройке, соединенной с домом галереей. В холле мы устроили столовую. На территории усадьбы, находящейся в сосновом лесу, уютный пригорок, на нем — беседка и маленькая площадка для детских игр. Так видишь, Люба, как много места, сколько лишних комнат! Я откровенно удивился тому, что папа, такой всегда бережливый, вдруг размахнулся и снял такой большой дом. Я не преминул спросить его об этом. Он ответил, смеясь, что сделал это, чтобы мама скорее растратила свои деньги, потому что не хочет, чтобы мы были барчуками. Оказывается, этот дом принадлежал какому-то графу, который приезжал сюда с компанией женщин и все время проводил в кутежах. Потом он разорился, умер, а жену оставил без денег. Вот ей и приходится сдавать в наем этот дом.
На даче я научился играть на бильярде, стал заправским бильярдистом. Видишь, как неправильно поступили вы, отказавшись от нашего приглашения! Но надо кончать письмо. Прими мои уверения в дружбе и пылких чувствах и моей преданности к тебе. Твой навсегда, Виктор».
Итак, я остался на все лето без друга. Вера со своим умением быстро сходиться со своими сверстницами скоро нашла девочек–соседок, с которыми стала проводить время. Но меня, как ни странно, они не заинтересовали. Я все свободное время проводил с папой, который на этот раз поехал отдыхать вместе с нами. Мы очень сблизились с ним и, если так можно выразиться, подружились. Я осознал, как мало знал своего отца и как мало его понимал. Мы ходили с отцом на берег купаться. Ходили на прогулки в Бильдерлингсгоф (ныне Булдери), в Дуббельн (ныне Дубулты), в Майоренгоф (ныне Майори) — курортные города близ Балтийского моря (теперь они слились в единый курорт).
Как-то раз поехали мы все вместе под предводительством папы из Майори по реке Аа (ныне река Леилупе) на пароходе в город Митаву[3]. Осматривали старинный таинственный замок. В одной из комнат были сложены кости и череп одного из старых владельцев замка. В череп был вбит огромный костыль. Это жена барона — владельца замка — убила своего мужа. С костылем в голове его и похоронили, замаскировав голову каким-то убором. Убийство вскрыли дети и покарали свою мать. Всё было так интересно и загадочно! Назад вернулись также пароходиком поздно вечером, переживая увиденное и удивляясь жестокости людей.
Самое главное, что я приобрел на даче в Карлсбаде[4], — это дружбу отца. До сего времени я как следует не знал, кто были его родные, где его близкие, чем занимаются и почему никто из них никогда не приезжал к нам в Кутаиси. Всё это было неизвестно даже маме, но ее это не волновало, она вся отдавалась своей семье и в ней была счастлива.
Папа рассказал мне:
«Отец мой был егерем, потом стал лесничим богатого лесными угодьями края Сибири. И в этой должности состоял до самой смерти. Мать моя была домашней хозяйкой и сторожила дом, когда отец уходил в далекие лесные объезды, ведя опасную борьбу с браконьерами и беглыми каторжниками, которых в тайге было много. Работа у отца была опасная и требовала большого мужества. У меня было два брата, я старший. Средний брат стал юристом и служил в суде, младший — студент, за революционную деятельность был сослан куда-то еще дальше в Сибирь, откуда и не вернулся. Что с ним стало — ни я, ни мой брат, так и не узнали».
Мой отец имел среднее образование и всю жизнь служил в акцизе, был настроен революционно, но никакой политической деятельности не вел. Поэтому он был на хорошем счету у начальства. Когда появилась вакансия начальника акцизного управления в Кутаиси с окладом в 500 рублей чистым золотом (это был очень высокий оклад по тем временам) он, недолго думая, поехал на Кавказ — отдаленную окраину царской России. Я уже писал, как познакомился папа с моей матерью, как влюбился в нее и добился согласия дедушки на брак. Но всегда с неодобрением относился он к шикарной жизни мамы, в распоряжение которой дедушка давал столько денег, сколько та хотела. Папа же свои 500 рублей отдавал матери и считал, что этих денег вполне достаточно, чтобы жить безбедно. Мама смеялась над причудами отца и совершенно с ним не была согласна. Это, конечно, его огорчало.
Однажды я спросил отца:
— Папа, скажи мне, только правдиво и серьезно, и не сердись на меня за вопрос. Считаешь ли порядочным отказывать маме в совете и помощи в ее финансовых трудностях? Ты прекрасно знаешь, что она испытывает большие неудачи в денежных делах! Никодим Антонович, который помог маме в ее делах с сухумским имением, тебя осуждает и даже говорит, что считает твое поведение по отношению к маме подлым предательством. Я еще маленький и многого не понимаю, но все представляется мне очень странным. Можно подумать, что ты сознательно делаешь зло жене и своим детям. Папочка, ты не сердись на меня за этот вопрос, но он мучает меня уже давно. Ведь я люблю тебя и хочу думать, что ты лучший из отцов!
Папа долго молчал, ничего не говорил. Но было видно, как подрагивает одна его бровь. Он вынул из кармана платок и вытер им лицо, хотя было совсем не жарко и на лице его не было видно и следа испарины. Наконец он сказал:
— Витюша, родной мой сыночек. Ты уже совсем взрослый. Это мама виновата, что ты вдвое старше своих лет по мышлению, по знаниям и по необычайным своим способностям. Я не знаю, в кого ты уродился. В моем роду таких не было. Я не вижу их и в семье Виктора Антоновича. На твой вопрос не так просто ответить. Ты, наверное, знаешь, что я долго-долго думал, когда собирался жениться на маме: могу ли я на это пойти, вправе ли я, обычный служащий, жениться на богатой невесте? Дедушка, давая согласие дочери на брак со мной, настаивал на большом приданом для мамы. Я от приданого наотрез отказался, хотя никто этот мой поступок не поддержал. Все называли его никчемной причудой и даже глупостью. Однако во мне все восставало при мысли, что кто-нибудь может подумать, что я женился на приданом. В душе я всегда надеялся, что источник доходов мамы иссякнет и я стану кормильцем семьи. Однако, что бы дедушка ни предпринимал, какие бы акции он ни покупал, он богател все больше и больше. Продавал он акции при их наивысшем курсе, и затем со временем они падали в цене или совсем обесценивались. Установилось даже такое мнение среди знающих дедушку людей, что когда он покупает какие-либо бумаги, их надо покупать немедленно, когда продает — надо их немедленно продавать. И так дедушка богател, а мои надежды на самостоятельность угасали и угасали. Когда мама осталась без отца, ее дела, которых она не знала и знать не могла, пошатнулись, но я твердо не вмешивался не только потому, что рассчитывал, что деньги при ее безалаберности сами собой улетучатся, но и потому, что я сам никогда не был дельцом и вряд ли сумел бы что-либо посоветовать путное. Однако с сухумским имением я, безусловно, переборщил, и Никодим Антонович был вправе судить меня за это. Я сам себя осуждаю за то, что разрешил маме выплатить столь большую сумму по первому, ничем документально не подтвержденному заявлению управляющего. Это верх доверчивости! Да, наверное, он сам не ожидал такого! Да, в этом я виноват и перед матерью, и перед вами, моими детьми. Обещаю, что с этого момента я буду зорко следить за мамиными тратами и постоянно их проверять. Витя, ты знаешь правду. Ты уже достаточно большой, чтобы разобраться в этом важном для нашей семьи деле.
К этому разговору мы больше не возвращались, и как будто всё было забыто. Но морщинки между бровями отца не исчезли, и я понял, что он мучается и переживает. К матери он стал еще более внимателен и нежен. Теперь много времени я уделял бильярду. Даже не знаю, откуда взялся парень, с которым я резался в американку и в пирамиду! Он научил меня играть в малую пирамиду с 15 шарами, когда набор 76 очков означал выигрыш, и с 20 шарами (15 основных плюс из 4 желтого плюс 1 красного цвета), когда набор 236 очков приводит к выигрышу. Молодой человек играл только на деньги и постоянно выигрывал, но я не протестовал, ведь он учил меня играть! Под конец я стал выигрывать, и тогда игра стала по-настоящему серьезной. Играли, конечно, по маленькой, так что проигрывал я немного, а под конец вообще игра шла с переменным успехом. Я был очень признателен моему партнеру, который так здорово меня выучил играть.
Еще задолго до нашего отъезда домой в нашем окружении произошел трагический инцидент, оставивший тяжелый след в моей памяти. Мы и девочки, подруги с соседней дачи, часто ходили гулять за полотно железной дороги в чистый сосновый лес, бродили по нему до берегов Леилупы. На этот раз, взяв с собой закуски, мы отправились в лес в сопровождении взрослых. Мы собирали ягоды, купались в реке. На обратном пути решили нарвать цветов. Чтобы связать цветы в букет, нужна была веревка. Все куски веревки от закуски были длинные, и надо было веревку разрезать. И вот две девочки растянули веревку, а третья взяла нож. Держащие веревку девочки смеялись и, продолжая растягивать веревку, как бы шутя пытались убежать от третьей. И вдруг на бегу третья девочка, наиболее миловидная из всех, взмахнула ножом снизу вверх и ткнула лезвием ножа по своему правому глазу. Никогда я не слышал такого дикого крика. Из глаза полилась кровь, залившая все лицо и белое платье девочки. Она схватилась за глаз, но кровь сразу полилась сквозь пальцы, все больше заливая кровью ее платье. В момент несчастья я бежал почти рядом с ней, хотел отнять у нее нож. Разве можно бегать по лесу с ножом! Кругом ямы, кочки, и я опасался, что она поскользнется. Когда произошло несчастье, я догнал девочку и схватил ее за плечи, иначе бы она рухнула на землю. Я был весь обрызган кровью, а она текла и текла… Все растерялись. Я скинул с себя новую чистую белую шелковую рубаху, разорвал ее на полосы и, как мог, перевязал глаз. Надо было выбираться из леса и искать больницу. Но где она находится, никто не знал. Больная стонала, плакала и истекала кровью. Наскоро из двух веток молодой дикой груши я соорудил что-то вроде носилок. Ножи (их было два) оказались к тому же еще и тупыми.
Мы положили несчастную девочку на эти импровизированные носилки и почти бегом направились в Майоренгоф, центр курорта. Однако настоящей больницы, да еще с глазным отделением, на курорте не оказалось. Надо было везти раненую по реке Аа в Митаву. За это взялись родные девочки. В Майоренгофе ей сделали только перевязку и остановили кровотечение. Я был потрясен случившимся до глубины души, меня трясла лихорадка. А если глаз вытечет? Подумать только, молодая девушка, почти ребенок, и вдруг останется без глаза на всю жизнь! Когда я рассказал отцу о случившемся, он спокойно ответил:
— Ты зря так остро переживаешь чужие несчастья. Мир устроен так, что человека на каждом шагу подстерегают неприятности, неудачи и потрясения. Душа у тебя впечатлительная и сердце доброе. Это хорошо! Но не принимай всё так близко к сердцу: твоего сердца на всех не хватит. А бедную девочку, конечно, жаль… Но посмотрим, что сделают ей в больнице. А ты иди мойся. Ты весь в крови. Маму не расстраивай и не рисуй всё в мрачных красках. Она скоро придет.
Я привел себя в порядок. Пришла мама. Она, конечно, очень расстроилась, хотя рассказал я ей обо всем спокойно. Она тотчас же побежала к соседям, чтобы выразить соболезнование и, главное, спросить, не нужны ли им деньги, что у нее есть лишние и она может ими поделиться. Вернулась она очень грустная. Отец и мать девочки уехали в Митаву и будут там до тех пор, пока девочка находится в больнице. От денег старшая сестра девочки отказалась. На даче у нас стало грустно и тревожно. Все ждали вестей из Митавы.
Мы с папой продолжали ходить купаться. У него кончался отпуск, и он должен был вскоре покинуть нас. Мне это казалось невыносимым: я так привык к нему, что не представлял себе, что буду делать после его отъезда. Папа уехал, и я остался с Верой, которая не могла сопровождать меня в плавании, поскольку боялась заплывать очень далеко от берега. Балтийском море холодное и мелкое, дно опускается волнами так, что только поплывешь, как уже опять мелко, по колено… И так дальше всё одно и то же, пока не очутишься далеко в море. И только здесь нет дна. Поэтому мы больше лежали с Верой на береговом песке — бело-желтом, твердом и чистом. Большим развлечением было собирать после морского волнения янтарь. Местные жители говорили, что янтаря стало очень мало и он скоро совсем исчезнет. Чтобы собрать немного янтаря, надо было встать очень рано и идти в сторону Тукумса[5], далеко вдоль берега. Все же мы сумели собрать небольшую коллекцию неплохих камней, несколько камней было довольно крупных.
С Верой у меня по-прежнему большая дружба. Она посмеивается надо мной, удивляется тому, что на этот раз здесь, в Карлсбаде, ни одна из ее подружек мне не подошла. Говорит, что я старею и погрязаю в трясине одиночества. И правда, ни одна из них мне не понравилась. Я скучал по Любочке, наконец, по Ирочке, они были далеко. Приходилось терпеливо коротать одиночество. Но зато книг я перечитал прямо уйму. Запас, таким образом, литературного материала для рассказов был в избытке. Наконец приблизилось время отъезда домой. К этому времени из Митавы вернулась девочка с порезанным глазом. Зрение этим глазом она потеряла полностью, но внешне глаз остался целым. На веках еще имелись свежие шрамики, поэтому она надевала черную повязку. Я с особым вниманием и предупредительностью стал относиться к ней. Я исполнял каждое ее желание и каждый день ходил на рынок за букетом красивых роз для нее. Мама специально давала деньги, чтоб я покупал ей самые красивые цветы. Девочка первое время была в недоумении, что же со мной случилось: прежде, до ранения, никакого внимания я ей не оказывал, а теперь, поди ж ты, превратился в поклонника. В это время я имел вполне привлекательный вид: высокий, с хорошей выправкой и совершенно светлыми волосами. На вид мне можно было дать 14 лет, а не 11, как это было на самом деле. А мое развитие — литературное, музыкальное — и умение в совершенстве говорить по-французски и неплохо по-немецки делали меня несомненно интересным для девочек. Девочка заинтересовалась мной. А когда я начал рассказывать ей разные истории, стала проявлять несомненную привязанность, которая, откровенно говоря, была мне вовсе не нужна. Однако с необыкновенной настойчивостью я продолжал оказывать ей всевозможные знаки внимания. Я научил ее игре на бильярде, и мы резались в американку буквально часами. Я старался доказать ей, что и с одним глазом можно целиться и метко класть шары в лузы. Наверное, это особенно на нее подействовало: у нее появилась уверенность, что и без глаза можно жить и даже преуспевать. Я говорил ей, сидя на береговом песочке у самого края прибоя ленивых, искрящихся на солнце волн, следующее:
— Матильда, мы скоро уезжаем, но дай слово, что будешь мне писать о своей жизни, о своих друзьях, о всем сокровенном, о чем друзья говорят друг с другом. Обещаешь?
Матильда пристально посмотрела на меня и потом сказала, но совсем не о том, о чем я ее спрашивал:
— Витя, скажи мне, только правду, зачем ты ходишь со мной, так заботливо печешься обо мне? Я же вижу, как охотно и быстро ты стараешься исполнить всякое мое желание… Зачем ты это делаешь? Из жалости к одноглазой девочке? Вчера вечером, когда ты ушел, я никак не могла заснуть, всё думала о тебе. Ты казался мне таким дорогим, близким, хорошим. Наверное, я влюбилась в тебя! Мама говорит мне, что это мне вовсе ни к чему: во-первых, рано еще влюбляться, во-вторых, я тебе совсем чужая. Вы, богачи, нам не компания. Разве тебе не ясно, что у меня нет будущего? Умоляю тебя, скажи мне, зачем ты делаешь всё, чтобы я в тебя влюбилась?
От таких слов мне стало не по себе, даже неловко и страшно. Я взял Матильду за руку, нежно ее погладил и сказал:
— Дорогая Матильда, я еще мальчик. Всему виной эта моя взрослость. Все девочки, подруги моей сестры, привязываются, привыкают ко мне, как будто я одного с ними возраста, а на самом деле я на три года моложе. Есть во мне такой недостаток: я быстрее схожусь с девочками старше меня возрастом, чем с мальчиками одного со мной возраста. Не знаю, почему так получается, ведь ничего женственного во мне нет. Но это так: девочки нравятся мне больше мальчиков, и в дружбе с ними я и нахожу свое счастье… Когда ты поранила глаз, мне стало так больно, что я не знал, как помочь тебе. Ночь я не спал, все думал: наверное, мы все виноваты в твоем ранении, и я думал о тебе, болел за тебя. Следующие дни я тоже думал о тебе, мысленно говорил с тобой, утешал тебя, и ты становилась все ближе мне. Главным моим желанием было, чтоб ранение не оставило бы на твоем лице каких-либо шрамов или следов. И вот, когда тебя привезли из Митавы и я узнал, что глаз твой остался таким же красивым, как и был, я понял, что успел мысленно привязаться к тебе, пока тебя не было рядом. И вот я перед тобой — большой твой друг. То, что ты говоришь, будто влюбилась в меня, это вздор. Я тебе друг, как и ты мне. Я могу делиться с тобой самым сокровенным, что живет во мне. Верь мне: дружба — это самое великое в нашей жизни, и то, что ты видишь во мне друга, которого любишь, радует меня ужасно.
Я говорил и даже не замечал, что держу всё время руку Матильды в своей. Я прижал ее руку к своей щеке. В глазах Матильды стояли слезы. Одна из них скатилась мне на руку. Боясь, что я наговорю чего-нибудь не к месту, я продолжил:
— Иногда я говорю не очень понятно, ты не придавай моим словам большое значение. Ты должна быть уверена, что во мне ты всегда найдешь друга, который сделает для тебя всё, что только может. А сейчас пойдем поплаваем немного?
И мы поплыли, как всегда, до пятого замеления, где глубина была уже по горло. Дальше дна достать было нельзя. Балтийское море холодное. Но в этом году оно было теплее обычного, и можно было не торопиться к берегу. Каждый раз, когда я плавал с Матильдой, я что-нибудь рассказывал ей из бесконечного запаса прочитанного. На этот раз я пересказал историю индийской девушки, полюбившей англичанина. Обычно такие истории кончаются тем, что англичанин бросает девушку и уезжает, забыв свои обещания навсегда. Но в этой истории описывалась другая развязка. В девушку был влюблен молодой индус. Он страшно ревновал англичанина и негодовал. Всеми силами он старался разлучить влюбленных, и однажды на охоте на диких зверей в джунглях он завел англичанина в непроходимые дебри джунглей и потихоньку смылся, оставив иностранца беззащитным и потерявшим всякую ориентировку, не понимающим, в какую сторону надлежит ехать, чтобы выбраться из логова зверей.
Но девушка была начеку, она не верила индусу и ожидала от него самого плохого. Когда она узнала, что индус вернулся с охоты один, сказав, что потерял англичанина из виду и что он думал, что англичанин давным-давно дома, то, не задумываясь ни на одну минуту, она попросила двух своих старших братьев отправиться на поиски любимого. Приближалась ночь, но девушка требовала незамедлительного выезда. Сама она тоже села на гнедого коня, и все помчались в джунгли, вооруженные до зубов. И вот, преодолевая все препятствия и опасности, они обнаруживают англичанина в деревянной заброшенной хижине, осажденной львами. Только яркими кострами удалось отогнать львов от хижины. Львы отступили, и все вместе с англичанином благополучно вернулись в город. Убедившись в любви молодой индуски, молодой англичанин женился на ней и увез ее на родину в Великобританию.
Матильда слушала меня, затаив дыхание. Когда я окончил, она плыла некоторое время молча, потом сказала:
— Где ты научился так образно и интересно описывать любовные истории? Ведь когда тебя слушаешь, кажется, что истории происходят у тебя на глазах.
Мы вышли на берег и легли греться под ласковыми лучами солнца, оно уже было не знойным, а очень приятным. Лежа, я чуть было не задремал, но очнулся вовремя. Девочка лежала с закрытыми глазами, казалось, что она спит. Разглядывая ее, я удивился, как это раньше, до трагического случая в лесу, я не замечал, насколько эта она была хороша собой. Я принимал ее за дурнушку — вернее, я не смотрел на нее вовсе. Но сейчас, лежа на песке, я внимательно изучал черты ее лица. Прямой нос, красивый изящный рот с ярко красными губами. Тут я вспомнил, какая яркая и обильная была ее кровь, вытекающая из раны. Я помнил цвет ее глаз — лазурно-голубые. Кожа лица гладкая, нежная и очень светлая. Только у правого глаза еще не зажившие порезы выделяются некрасивыми рубцами. Волосы каштановые — такие же, как и густые-прегустые брови. Но особенно красивы были у нее ресницы. Такие ресницы наклеивали женщины себе на веки в Вене, стараясь придать лицу выразительность и красоту. Но у Матильды длинные ресницы были свои. Матильда открыла глаза и улыбнулась.
— Ты что так уставился на меня? Думаешь, что я заснула? Нет, я не спала, а притворялась.
— Ты очень красивая, Матильда! Удивляюсь, как это я до сих пор не понял, какая ты красивая! Наверное, тебя в жизни ждет большое счастье. Я хочу, чтобы это сбылось.
Заканчивались последние дни нашего пребывания в Карлсбаде. С Матильдой мы договорились писать друг другу по одному подробному письму в месяц. Она настаивала на более частой переписке, но я был неумолим: кто знает, будет ли оставаться свободное время.
Провожать нас пришли многие знакомые матери, меня пришла проводить Матильда. Она была грустной, едва сдерживала слезы. Подошел дачный поезд, и все бросились помогать нам с посадкой: состав стоял всего три минуты. Главная посадка нас ждала в Риге: туда с нами отправились двое мужчин, чтобы помочь. В последний раз я посмотрел на Матильду, затем обнял и на глазах у всех крепко, крепко поцеловал. Матильда плакала, поспешно вытирая платком глаза. Я еще раз обнял и поцеловал бедную девочку, а она заплакала навзрыд. Я поспешно вскочил в вагон, и поезд тронулся. Мама с лукавой улыбкой сказала провожающим нас мужчинам:
— Наш Витенька не может не завести себе подружки, куда бы мы ни приехали. Но девочка действительно очень красивая…
— Мамочка, — вдруг вылезла Вера. — А когда мы приехали, Витенька ни на кого не смотрел, никого не замечал. Однако, конечно, не выдержал. А то я уже было перестала его узнавать: ведь он ни одной моей подруги не пропускал!
Я рассердился на Веру: чего это она вылезла со своими разъяснениями? Что подумают обо мне посторонние? Но раздражение скоро улеглось, и я стал думать о Любочке. Когда же ее увижу? За последний месяц я получил от нее два письма, но не написал в ответ ни одного. Дорога промелькнула быстро и незаметно. И вот скоро мы будем дома. Рион — последняя остановка перед Кутаиси. Здесь у нас пересадка на другой состав.
В Рионе нас встретила Ирочка! Нарядная, веселая, улыбающаяся, она лукаво посмотрела на меня и позволила чмокнуть себя в щечку.
— Представляете, за всё лето он не написал мне ни одного письма, ни одной строчки! Наверное, упивался обществом веселой девочки! Но ты мне ведь всё-всё расскажешь? А Вера подтвердит правильность твоего рассказа.
— Дорогая Ирочка, мы дружим с тобой уже пять лет, и я непременно обо всём тебе расскажу. Однако, боюсь, ты будешь разочарована: в Карлсбаде у меня была лишь одна знакомая — красивая, как картинка, но, конечно, не красивее тебя!
19.12.2023
Главы 1–4 см. «Нате» №3: Жизнь в борьбе • Литературный журнал НАТЕ (nate-lit.ru)
Главы 5–8 см. «Нате» №4: Жизнь в борьбе • Литературный журнал НАТЕ (nate-lit.ru)
Главы 9–11 см. «Нате» №5: Жизнь в борьбе • Литературный журнал НАТЕ (nate-lit.ru)
Главы 12–13 см. «Нате» №6: Жизнь в борьбе • Литературный журнал НАТЕ (nate-lit.ru)
Предисловие М.В. Михайловой: Яркая жизнь • Литературный журнал НАТЕ (nate-lit.ru)
[2] Витя Михайлов ошибся: он увидел комету Галлея еще раз. — здесь и далее прим. М.В. Михайловой.
[3] Митава (ныне Елгава) — город в Латвии.
[4] Название c 1827 по 1918 г. курортного поселка Меллужи, ныне Юрмала.
[5] Город в Латвии. Расположен к западу от Риги в историко-культурном регионе Курземе.