0.
Каждый петербуржец рано или поздно приезжает сюда.
— Поедем на дачу, — сказал папа.
Час тряслись в электричке. Я разрисовала всю раскраску и устала.
— Когда мы приедем? — приставала я к родителям.
— Выходим на следующей, — наконец дал команду папа.
На даче мне не понравилось, зато там был сосновый лес (светлый, веселый — учил меня папа) и огромные камни. Последствия ледникового периода: ледник полз и оставлял длинные борозды на отполированных скалах. Это мне расскажет уже не папа.
— Почему перешеек «карельский»? Что такое Карелия? Мы туда поедем? – это стало моей мечтой.
— Подрастешь — и поедем.
Ждать пришлось долго.
1.
Январским утром мы едем на автобусе по Кондопожскому району.
— Наш регион — депрессивный, — бубнит гид. Кажется, что он сам еще не проснулся, — дотационный. Естественная убыль населения…
Я не слушаю: все цифры карельской жизни поступают ко мне на работе.
Муж спит у меня на плече. Мы прибыли в Петрозаводск ночным поездом. Пока искали, где бы позавтракать и согреться чашкой кофе, из круглосуточного кафе-бара на нас выпало тело и икнуло:
— Храм открыт?
Смотрю на часы. Семь.
— Думаю, да.
Тело на четвереньках уползло в темноту, мы зашли внутрь.
Пока мы завтракаем, посетители бара изучают длинные волосы моего мужа и мою короткую стрижку. Надеваю на лицо выражение «только попробуй подойти» и залпом допиваю кофе.
Садимся в промерзший автобус. Группа довольно большая, автобус заполняется полностью. Гид — мужчина средних лет. Я размышляю, кем он мог работать раньше. Регион-то депрессивный и дотационный.
Дорога пролегает через лес, извилистая и скользкая. Потом автобус выезжает на открытую местность и мягко тормозит. Мы выходим. Морозный воздух обжигает легкие. Мы на берегу Чупской губы Онежского озера, смотрим на величественную Успенскую церковь. Поднимается солнце и покрывает позолотой темное дерево.
— Шатровый деревянный храм, — не замолкает гид. — Построен на закате деревянного зодчества в 1774 году.
Вверх по деревянным ступеням и внутрь. Никакого богатого убранства, три иконы, теплый и густой воздух.
— Высота 45 метров, небывалая для сооружений того времени, — снова гид, — в старые времена не раз внушала она надежду путникам, сбившимся с пути, звоном колоколов или ярким светом на колокольне.
Кончиками пальцев касаюсь черной стены, закрываю глаза. Перед моим мысленным взором встает кижанка — деревянная лодочка, которая движется по Онежскому озеру. Она плывет через туман к лучу света, падающему с колокольни.
— Все мы немного маяки, — вспоминаю, как уговаривала подругу пойти на психотерапию, — но главное — не выгореть самим.
Спустя пару лет Успенская церковь сгорит дотла, как спичка. Я вспомнила черные стены и потолок-небо — и заплакала. Иногда о домах скорбишь, как о людях.
2.
Бо́льшую часть пути я проспала. Открыла глаза, только когда поезд пересекал реку Свирь. Я хотела вобрать себя всё, что вижу: реку обрамляли зеленые террасы, покрытые хвойным лесом. Мост возвышался на огромных сваях, а далеко внизу плескалась свинцовая вода, не отличимая по цвету от туч над ней. На стекле остался след от моего носа, как в детстве.
Лодейное поле, Свирь, Подпорожье… В Лодейном поле поезд пару минут постоял. Через открытую дверь вагона фотографирую здание вокзала и его желтую башню с большим циферблатом.
В голове крутилась цитата: одиночество — это то уединение, в котором есть проблема. В моем уединении определенно была проблема. Уезжая, я не загрузила в телефон ни музыку, ни книги. Так что еще два часа я провела, не находя себе места в треугольнике «кресло – кулер – туалет».
В Петрозаводск поезд прибывает раньше времени заселения в гостиницу. Я кидаю вещи в камеру хранения и налегке бреду в сторону Онежского озера.
Пасмурный день, лишенный утра, на набережной еще нет туристов. Она маленькая, полтора километра. Миную череду памятников от городов-побратимов. В большое ухо каждый второй прохожий шепчет заветное желание, а потом бежит тереть кошелек. Рыбаки закидывают сети, рядом «Волна дружбы», только дружбы больше нет.
Теперь я сама ищу уединения. К счастью, в нем нет проблемы, а еще есть интернет. Поэтому я фотографию набережную и шлю маме, мужу и подругам.
Улыбчивая девушка в национальной карельской одежде высовывается из деревянного домика:
— В Кижи не хотите? На водных крыльях, отправление через пять минут.
На фоне иссиня-серого неба и построек из темного дерева даже время течет медленнее. Колокольный звон, и разговор людей, и шум воды, и голоса птиц, — и всё это окружено тишиной.
Я сижу на мостках. Мимо меня вальяжно проходит утка. На красных лапах, вперевалочку (я хожу так же, когда обувь мне велика). Перья на ее боках отливают ультрамарином. И тут она раскидывает крылья (я вижу всполох белых перьев) и стремительно поднимается ввысь.
Мостки отдают мне тепло. Ложусь на спину и смотрю вверх. Сегодня пасмурно, низкое небо укрывает меня одеялом.
Думаю достать наушники, чтобы включить музыку, но всем телом понимаю, что сейчас она мне не нужна.
Я дышу в такт плеску реки. Мысли катятся, как вода, плывут, как перегоняющие друг друга тучи. И в один момент они покидают меня. Внутренний голос ненадолго замолкает, дает мне просто побыть здесь.
Я — река, я — утка, я — облако. Я слегка шевелю пальцами: мое тело, несомненно, существует. Но в голове нет ни прошлого, ни будущего. Я знаю точно: сейчас в моем уединении нет проблемы.
Я заснула еще на обратном пути в город, прямо в «метеоре».
3.
В семь утра в окно каюты бьет солнце. Отдергиваю шторку: волны набегают на камни у берега; золотые стволы деревьев; и небо, голубое настолько, что кажется ненастоящим. Мы попали сюда из Петербурга по Неве, которая привела нас в Ладожское озеро, оттуда — к реке Свирь. «Северное Приладожье» — катаю эти слова на языке вместе с утренним кофе.
Солнце гладит верхушки сосен и елей, придавая их зелени особенный оттенок. Цвет стволов меняется: от коричневого у земли и до янтарного ближе к небу.
Вдали — островок. За время его существования почва стала каменистой, белой и сухой. Деревья растут кучно, переплетая ветви и корни. В их кронах гнездятся птицы, которые без труда преодолевают расстояние от дома до большой земли (как будто люди на работу в центр из пригорода, — хмыкнул сосед по столу). Остров похож на человека с травмой. Я видела таких, я сама была такой: выжженное каменистое сердце. Деревья больны и кривы, но растут. Всё как в жизни.
На берегу я не ощущаю никакой вибрации в теле, которая обычно остается после теплохода. Смотрю по сторонам. Налево пойдешь — в гору придешь, а на горе храм. Прямо пойдешь — в скиты придешь. Направо пойдешь — к уличному кафе придешь. Туда и иду.
У мужчины за дощатым прилавком окладистая борода, а взгляд — хитрый, оценивающий. От такого взгляда не скрыться.
— Здравствуйте. Пирожки у вас есть?
— Берите хлеб. Пирожки — товар скоропортящийся. И вот пряники еще, смотрите.
Говорит быстро, пристально рассматривая мое лицо. Не знаю, что он хочет в нем найти. Лицо как лицо, в поездке я без макияжа. Но в каждом зеркале вижу, что кожа устала, несмотря на солнцезащитный крем. Я наелась вчера соленой рыбы и покрылась красными пятнами.
— Пряники не хочу, хлеб некуда. Спасибо.
Выхожу из-под прозрачного навеса. На песчаном берегу высится остов лодки. Из-за него выходит одна женщина в черном белье и погружается в воду.
Навстречу ей из воды выходит другая. Намокшее бежевое белье делает ее голее голого.
— Сколько времени? — кричит мне бежевое белье.
— Пять, — устраиваюсь на куске дерева, бывшем когда-то частью лодки. В кармане пищит телефон: «Как погода, не сдуло вас?»
— Слава Богу! А то мы думали, что теплоход без нас уйдет!
Воздух недвижим. В воде лежат небо, сосны, три теплохода в ряд. Делаю фото озера и отправляю в ответ.
Появляются осы, и мне приходится уйти. Когда понимаю, что они остались позади, сбавляю шаг. Дорожка петляет среди деревьев и приводит меня к церкви с красными кирпичными стенами и зеленой крышей. Она буквально утопает в зелени, начинающей краснеть: осень на пороге.
Покрыв голову шарфом, протискиваюсь в приоткрытую дверь. Внутри крепко сбитый папа, кругленькая мама и девочка лет пяти, похожая одновременно на обоих родителей. Нахожу скамейку, сажусь. Свечи потрескивают.
Когда моя подруга первый раз попала в церковь, была поражена, что глаза с икон смотрят прямо на нее, где бы она ни стояла. В детстве мама обратила мое внимание на такой же эффект от фотографии с обложки виниловой пластинки.
Пластинки хранились в тумбочке из полированного коричневого дерева. Я доставала ту самую, ставила у стены, а потом медленно проходила из одного конца комнаты в другой. Глаза на фото, действительно, как будто следили за каждым моим движением. Не знаю, как этого добился фотограф и какие цели преследовал, но с иконами цель ясна: они следят за твоей жизнью.
Возвращаюсь на теплоход к ужину. В ресторане за соседним столиком сидит семья из церкви. У мамы день рождения. Метрдотель на глазах у всего ресторана дарит ей тортик с поздравительной надписью, сделанной розовым кремом. Папа снимает на телефон, как она благодарит за неожиданный подарок, как разрезает торт — в предвкушении, как кладет по кусочку себе, мужу и дочке.
— Маруся, поешь, это же очень вкусно, — мама ставит перед девочкой тарелку с кусочком кремового поздравления и щедрой ореховой посыпкой.
Маруся берет ложку и ковыряет угощение. Она увлеченно размазывает крем по всей поверхности торта. И размазала бы и по тарелочке, но тут ее останавливает папа.
— Сейчас врежу!
Маруся косится на отца и медленно кладет в рот пустую ложку. В девочке что-то меркнет.
4.
Я стою на каменистом берегу, обрамляющем бурный поток. Цвет воды меняется: от грязно-белого до коньячно-желтого. Водопад Ахинкоски взбивает пену, бросаясь на серые камни, полируя их до блеска.
Я поднимаю взгляд. Моя группа уже довольно далеко. Они стоят на другой стороне речушки, в которую превращается водопад. Отставать нежелательно: автобус никого не будет ждать. Трушу вслед за ними. Переходить на бег я боюсь: неровная дорога, скользкие камни.
Чтобы попасть к автобусной стоянке, каждому туристу необходимо преодолеть препятствие: подвесной мост. Узкая конструкция из деревянных дощечек и металлических прутьев, на которой не разминуться двоим. Рядом с ним — табличка, гласившая, что больше трех человек мостик может и не выдержать, так что нечего туда лезть компанией. Я бы туда и одна не полезла, но меня никто не спрашивал.
Мостик откликается на каждый мой шаг, ловит каждое движение и возвращает обратно легкой вибрацией. Хоть я иду и очень медленно, к середине пути мне становится страшно. Под ногами взрываются клубы пены и гремит водный поток. Мост трепещет и дрожит от каждого моего шага.
Я останавливаюсь и смотрю назад. Людей, которые шли бы за мной, нет, вся группа уже прошла. Значит, я могу не торопиться.
Я знаю только одну технику, которая работает со всеми: задавать вопросы. Когда моя подруга Маша рассказывала о своих горестях, я спрашивала, и спрашивала, и спрашивала. Вот и сейчас я решаю поговорить с собой. Самое время сделать это, когда стоишь на хрупком мостике над ревущим потоком, который сносит ветки деревьев и обтачивает камни. Метафора всей моей жизни, пожалуй.
— Чего ты боишься? Ведь здесь неглубоко.
— Боюсь, что не контролирую этот мост. Он так пружинит.
И, получив ответ, я решаю немного постоять над водой, не держась за горячие от солнца железные перила.
— Я пойду дальше. К сожалению, доски, из которых собран мост, довольно скользкие. Но если ты упадешь, ничего страшного не случится. Возможно, ты ушибешься, но ничего не сломаешь. Мост крепкий, он и не таких как ты, выдержал. Просто знай, что я с тобой.
Смотрю вниз. Вода мне не кажется уже настолько враждебной. Она красиво пенится в солнечном свете, а шум как будто стал тише. Осторожно ступая по влажному дереву, дохожу до конца моста. Как по ступеням, спускаюсь по торчащим из-под земли корням сосен к выходу из парка.
5.
В Карелии раз дерево, два — и вот ты уже внутри зеленого замка, башни которого разрезают синеву неба. Деревья впиваются корнями в скалистые берега. Раз волна, два, три — и вот ты уже полчаса, забыв обо всем, смотришь на белые барашки. Но стоит отвести глаза, отвлечься от величественного батюшки-Онеги, как замечаешь, что между деревьями плещутся лесные лампушки. Много раз я слышала эту песню, но пока сама не увидела, не поняла, что «голубые глаза озёр» — это не фигура речи.
Сосны, березы, ели, осины. Каждое дерево хочет коснуться воды веткой-лапкой. Кто стоит ближе к кромке берега, тот и молодец.
Помню, что в Риме я попыталась понять тех, кто уезжает зимовать в другие страны. Высокое небо там было нереального цвета, какой бывает только на картинах. Деревья — зеленые даже зимой. На них — апельсины. Но уже через неделю мне казалось, что всё это одинаково: и свет в кронах пирамидальных тополей, и безоблачное небо, и солнце, беспощадное уже в январе.
Юг ни о чем не спрашивает, юг беспардонен. Он проникает в тебя, как жара, как солнечные лучи, как иссушающий ветер. Он приглашает к праздному безделью среди цветов и фонтанов. Север нехотя приоткрывает тебе свои двери, но, если ты захочешь в них пройти, он останется в твоем сердце навсегда. Север задает вопросы. Откуда ты? Кто ты? Куда ты идешь? Чего хочешь? И никто, кроме тебя, не может дать на них ответ.
28.01.2024