An instantaneous and strong impulse moved him to battle with his desperate fate. He would pull himself out of the mire; he would make a man of himself again; he would conquer the evil that had taken possession of him. There was time; he was comparatively young yet[1].
O. Henry, «The Cop and the Anthem»
Теперь и я не могу запомнить своего лица.
Человек, который зачал меня, жена которого родила меня и затем ушла от него из-за его тревожности, при мне (если мне не изменяет память) всегда был веселым и понимающим — если сравнивать с другими. Он, как и я, не мог назвать кого-либо дальше к себе или ближе. Когда кому-то из нас вдруг становилось очень тяжело, другой из нас слушал и давал наставления, меня всё это раздражало, оскорбительная ссора, и некоторое время спустя кому-то из нас вдруг становилось очень…
Скучно любить того, кто не создает неудобств. Чувства наши взаимны. Один из его частого круга умер, про того одного рассказывали (я внимательно слушал), он выкрикивал бредовые мысли и фразы, когда еще был жив, а в день своей смерти оказался мирным и таким с открытыми глазами и уснул, а затем умер. Я не знаю, зачем пристал с этой смертью, как не от разлуки. Жёны общих знакомых при моих повторах становились как будто заводными, их мужья незаметно для всех оставались в себе, и кто-то обязательно сначала смеялся от мема (понятного еще только ближайшим коллегам), кто-то еще спрашивал, первый отвечал, и новый разговор разрастался. Оставались нетронутыми моими словами только он и я.
Должен сказать, что не считаю этого человека хуже меня. Тем же вечером он предложил мне блогера, с юмором обозревающего новости[2]. Я вернулся на съемную квартиру предельно трезвым, подготовил всё ко сну, как посмотрю, помылся, вытер голову, открыл окно и перешел по ссылке к последнему выпуску новостей. Непомерная гордость, хорошо подкованный язык, шутки плоские и переходы между новостями, типа, смотрите, как могу. Где откровенность, а где юмор — непонятно, отношение ко всему приходится самому выбирать. Я не заметил, как скоро закончилось видео, и до звонка первого будильника осталось только пять часов. Проснулся с ватой вместо горла и позвонил человеку, который зачал меня, чтобы сказать, что заболел. Он сказал, что тоже.
Болезнь (что мне не свойственно) я переносил тяжело. На фото и видео с путешествий человека, который зачал меня[3], отвечать были силы только реакциями: огонь, класс, сердечко. Но занятия мои продолжались. Я требовал от учеников не выключать камеру и сам придерживался этих слов, затем цепь ответов и вопросов, «Oh, I am so sorry!..» или «I hope you’ll recover soon!», и остальное. Значимая часть времени уходила на заваривание чая, внебодрствование, выпивание чая, лекарства, и по ночам, иногда, я видел, как он лежит мертвым, я все говорю и говорю ему, и сон заканчивается, когда я, поднимая голову, обнаруживаю напротив себя скулящую дворнягу.
Скоро я снова мог чувствовать себя правда неплохо, я мог бы вернуться домой, но во внезапных подъемах мы совершаем всё. По словам того человека, я наисчастливейший. Ощутив в себе как будто невесомость, я написал друзьям (которые уже долго предлагали), и через несколько дней мы снимали вулканы Камчатки с вертолета[4]. Совершенно внезапно случись извержение из самых недр, нас бы ничто не спасло. Там одна подруга (которая считала непрекращающийся риск «лучшей формой стабильной жизни и настоящего успеха») сделала мне предложение: она предложила мне эмигрировать в Штаты и вести блог о правде жизни. Я попросил время подумать.
Есть древнекитайская практика самомумификации. Давным-давно один японский буддист узнал о ней, перенял ее, она распространилась и на другие азиатские страны, а в один момент дошла и до России. Я узнал о трех тысячах днях от бывшего военного, теперь русского язычника (и не только) и дальнобойщика. Суть сокусимбуцу (говорил он) в том, что ты доводишь себя до состояния, при котором никогда не разложишься из позы лотоса. Много кто пробовал, удалось двадцати четырем.
Еще не совсем вечер и, тем более, не сумерки. Нас остановили на бывшей научной станции, в скромном деревянном домике, принадлежавшем уже умершему метеорологу. Размещались, готовились к обедоужину. Мой дальнобойщик курил у машины и смотрел в сторону сине-розового моря. Я подошел к нему.
— Можно с вами?
— Спрашиваешь!
Он протянул мне черную пачку «Космоса» и дал огонька.
— Ох-х, я говорил Андрею, дальше нужно.
— А что тут не так?
— Да вот… — он махнул рукой в сторону дома. Флюгер, торчащий из угла двускатной крыши, то замедлялся, то ускорял свое движение. — А что говорить!
— Можете объяснить подробнее тот способ…
Как будто внезапно он сразу понял всё, и просто, спокойно, но рассказал[5].
[1] «Немедленный и мощный импульс вынудил его бороться с безнадежной судьбой. Он бы вытянул себя из трясины, он бы снова сделал из себя человека, он покорил бы зло, которое им овладело. Время было, он был сравнительно молод еще». (— Примечание автора.)
[2] Автор не посчитал необходимым называть имя, потому что не запомнил. До этого описанного момента он был знаком с похожими каналами, и когда мы их обсуждали, он вечно путался. Но его видение всегда звучало так естественно, что становилось страшно попытаться перебить. (— Примечание друга автора.)
[3] В этот период болезни автора мы много списывались о его чувствах. Он часто думал о том, что его родитель намеренно совершает то, чего сам автор никогда бы не стал делать. И хотя с моей стороны никакие разубеждения не помогали, он как будто забыл свои слова и вскоре сам начал собираться на Дальний Восток. (— Примечание друга автора.)
[4] Тут автор имеет в виду своих покровителей. Заработавшие достаточно денег, те люди находили в авторе рупор своей интуиции. Почти как и я, они очень любят его. Какая-то женщина предлагала пересечь их и отцовский маршруты на Курилах, но к тому моменту его телефон уже болтался течениями, а автор каждый раз одинаково бесстрастно отвечал: «У меня нет номера». (— Примечание друга автора.)
[5] За два дня до исчезновения автора отец ему написал: «Привет. Не могу дозвониться». Первые тысячу дней автор питался орехами, ягодами, древесной корой и прочим от леса. Вторая тысяча дней прошла на коре и корнях. Третья тысяча дней прошла в питии чая из сока лакового дерева. Он много потел и вырывал. Когда прошла последняя тысяча дней, он сел в каменный склеп в позу лотоса. От дальнейшего лучше воздержусь. (— Примечание.)
28.01.2024